она-то говорила хорошо. Миссис Туше вспомнила, как она взволнованно схватила Френсис за руку на собрании «Общества за отмену работорговли», когда они слушали проникновенную речь Хейрик в поддержку «немедленных действий»[129]. Но это происходило в гостиной в Лестере. Публичное выступление требует умения свободно говорить, обращаясь к толпе, без опасения столкнуться с мужской цензурой или насмешкой, чего всегда было в избытке даже у предположительно просвещенных джентльменов. Взять того же Диккенса! Вспомнив его пространные рассуждения о женщинах – публичных ораторах, миссис Туше ощутила желание его убить: ей захотелось поднять его из могилы одним росчерком пера, а еще лучше – таким же образом снова вернуть его в могилу. Как может женщина развиваться, коль скоро она со всех сторон окружена презрением? Как, при столь узком наборе возможностей, она может овладеть какими-то умениями и совершенствовать их? Вот у Богла явно был дар. Как и у «сэра Роджера». Но какого рода деятельностью тот или другой занимался? И не была ли притягательность природной чертой – причем свойственной только мужчинам? Наиболее притягательным из всех, кого она знала, был сам Диккенс, и она числила себя среди немногих, понимавших, что источником магнетизма этого мужчины был не успех, и не слава, и даже не деньги, но скорее некое врожденное свойство, ибо она сидела рядом с тогда никому не известным двадцатидвухлетним Бозом и своими глазами видела, как все сидевшие за столом обращали на него взгляды, стоило тому заговорить. Разумеется, большинство мужчин не обладали таким даром: напротив, они вызывали у нее скуку, хоть плачь! Головы всегда поворачивались к женщинам, это да, но лишь чтобы оценить их красоту. Будучи высокого роста, худощавой и со столь невыигрышной внешностью, миссис Туше в молодости обычно исключалась из круга особ, способных оказывать влияние на окружающих. А теперь она была уже стара. И ее вообще никто не замечал. И все же в последнее время она все чаще стала подозревать, что и женщины тоже обладали магнетической властью привлекать внимание – не только и не исключительно своей красотой – и что она, возможно, была такой вот женщиной, и что, более того, таких женщин гораздо больше, чем обыкновенно думали. Но как проверить это предположение?
Том восьмой
Эй вы, веселое жулье, кто народ обожает дурить,
Подымем бокал за британских писак, кто по-нашему хочет жить,
Кто, не родясь жентменом, не желает честно трудиться,
А любит достать вострый ножик, которым махать не боится,
Как славные малые.
Этих ребят знает весь мир, этих ребят знает толпа,
Они б тебе залезли в карман, если б Судьба (она же слепа!)
Не сломала им фарт, и теперь им везде облом,
Они горазды славить нашу житуху, не мараясь нашим ремеслом,
Как славные малые.
Но ежели упрямо гнуть свое, в жизни все сразу пойдет иначе,
Мы вознесемся над всеми, купаясь в своей удаче;
Мы подчиним их нашим законам, и они распростятся с непрухой,
И око за око да зуб за зуб станет для них заманухой,
Как у славных малых.
Из «Новой воровской застольной» – «Тейтс Эдинбург мэгэзин», 1841 год
1. Публичный литературный ужин, Манчестерская ратуша, 12 января 1838 года
Беда в том, что в тексте отсутствовала ясность. Присланное приглашение было столь многословным, словно его нарочно составили так, чтобы никто не понял, для кого именно организуется этот «публичный ужин». Мэр говорил о «дани уважения литературному блудному сыну Манчестера». Но на второй странице возникло не предвещавшее ничего хорошего упоминание о «вашем друге Бозе», который, как надеялся автор приглашения, «также с радостью принял бы участие». Миссис Туше давно имела закаленное сердце: она мастерски умела обращаться с мужской гордостью. Но Уильям ответил, ни намеком не выдав своей зависти или профессиональной тревоги: «Мне нет нужды подробно расписывать заслуги мистера Диккенса, так как он был по общему согласию поставлен на литературный трон, освобожденный Скоттом». Это ее удивило. К тому же Уильям любил Манчестер, званые ужины, любил быть в гуще публики и получать почести. Он решил отправиться туда на пять дней: «Пороюсь в закромах мудрости Кроссли и стащу что-нибудь из его библиотеки». Миссис Туше не помнила ни одного случая, когда бы ее кузен навещал Кроссли и возвращался от него без замысла нового романа. Новый роман, коль скоро он его начинал писать, завершался в считаные месяцы, после чего, как обычно, его выход в свет отмечался за большим ужином в отеле «Сассекс» в Блэкфрайерсе. На такой ужин приглашались молодые писательские дарования, со временем выпускавшие собственные романы, публикация которых требовала проведения очередных литературных ужинов. Так вращались жернова литературной мельницы.
Быть чем-то занятым – для Уильяма означало жить. Не удовольствуясь написанием трех глав в день, он начал вмешиваться в административные обязанности миссис Туше и сам решил написать письма в Манчестер, а куда же еще, озаботился организацией их постоя там, составлением почасового расписания дел и прочими вещами, с которыми она давно уже справлялась в совершенстве и в чем ей не требовалась никакая посторонняя помощь. Уязвленная, она склонилась над его письменным столом, вздыхая и досадливо цокая языком. Она полагала, что тридцать три года – это возраст цветущей мудрости. В этом возрасте она наконец-то начала разбираться в самой себе. А теперь Уильям достиг возраста Христа. Но был ли он мудр? Она подвела итог: самоустранение от жены, трудности с деньгами, сутяжничество родственников жены, он сейчас, безусловно, не был тем беспечным молодым литератором, кого она когда-то встретила и полюбила. А он это знал? Читая через его плечо, она подумала, что Уильям не понимал еще больше, чем мотивы поступков других людей, свои собственные:
«А теперь что касается собственно ужина. Он дается в честь Диккенса или в мою – или нас обоих сразу? Действуя на основании вашего предыдущего письма, я пригласил своих друзей сопровождать меня, полагая, что ужин устраивается в мою честь; меня не особо волнует этот вопрос, и мое единственное желание – иметь четкое представление о цели данного мероприятия».
Но этот вопрос его еще как волновал, и его самолюбие требовало аккуратного подхода. С этой целью миссис Туше организовала отдельный канал связи с Кроссли, дабы обеспечить, закулисно, равноценное чествование обоих. Ее действия требовали деликатности и секретности, но она справилась. И двадцатишестилетний гений и тридцатитрехлетний блудный сын прибыли в Манчестер в последний день Рождества, когда земля была в снегу, в воздухе ощущался колкий холодок, но оба приехавших испытывали друг к другу только самые теплые чувства.
2. Дважды благословен
Зная, что оба любили пройтись и «нагулять аппетит» – как для сочинения дневной порции прозы, так и для ужина, – миссис Туше посоветовала Уильяму показать Чарльзу город. Уильям утомил своего блистательного друга показом фасада старого фамильного особняка Эйнсвортов, ворот своей школы и интерьером часовни на Кросс-стрит – «Здесь выступал с проповедями мой отец! Я происхожу из старого рода раскольников!» – а потом увлек его в куда более занятный поход, заблудившись в лабиринте улочек, который внезапно вывел их прямо к величественным стенам церкви Святого Михаила и ангелов. Чарльз был потрясен ее видом. Он увидел, как посреди болотистой пустоши, среди уличных шлюх и попрошаек, двое мужчин приколачивали молотками доски над общей могилой. Там были погребены изгои и никому не нужные члены общества, и это зрелище его буквально заворожило. Подобные люди интересовали и Уильяма, но лишь в некоторой степени. Он же вырос на Кинг-стрит, а бедняки жили где-то далеко оттуда. Чарльз же, напротив, испытывал инстинктивное влечение к углам, где ютились отчаявшиеся. За одно утро они повидали больше школ для бедноты, мужских ночлежек, приютов для падших женщин и сиротских домов, чем Уильям видел за все годы юности в этом городе. Наконец, с немеющими от холода пальцами и урчащими животами, они направились в сторону Маунт-стрит. На крыльце Дома встречи друзей их уже ждал Кроссли, о чем заранее позаботилась миссис Туше, и ненавязчиво подчеркнул, что чествовать будут двоих:
– Диккенс и Эйнсворт! Эйнсворт и Диккенс! Манчестер дважды благословен!
– А ты вырос, Джеймс!
– Ну разве что вширь. Чтение лишь этому и способствует!
– Ну, твой ум проворнее большинства умов! Диккенс – Кроссли.
Тем временем в Хёрстпирпойнте миссис Туше каждое утро встречала почтовую карету и, приняв почту, умудрялась читать между строк. Из писем Уильяма она поняла, что оба писателя удостоились почестей и восторгов, а еще что Диккенс был принужден выслушать за столом пространный пересказ романтических, явно вымышленных детских воспоминаний ее кузена о Питерлоо. Она с трудом могла представить себе десятилетнего Уильяма во главе маленького «отряда» мальчишек с Кинг-стрит, чьи «сердца исполнены якобитскими мечтами» на краю поля Питерсфилд, где они швыряли камнями в манчестерских ополченцев, насмехались над городскими чиновниками, славили Генри Ханта[130] и едва спаслись бегством… Письма Уильяма были очень длинными. К концу она позволила себе просто скользить взглядом по абзацам.
Письмо Чарльза было коротким. Она вознамерилась смаковать его за чашкой чая у камина. Однако принялась читать его, остановившись как вкопанная посреди улицы, не в силах оторваться от чтения. Кроссли нашел одну сомнительного содержания книгу, которую он хотел отдать Уильяму – первое издание «Ньюгейтского календаря», – и посему оба молодых литератора на следующий вечер вновь встретились в таверне. Они нашли Кроссли с его объемистым животом в тихом углу, зажатым между стеной и столиком, в окружении полудюжины горячих блюд. «