Я весь вечер раздумывал, как ему удастся потом вылезти, но еще больше я был удивлен, как он туда влез». Миссис Туше громко расхохоталась. Читая много лет спустя «Рождественскую песнь», она мысленно заменила Призрак настоящего Рождества зримым образом Кроссли, забившегося в угол и склонившегося над своим рогом изобилия яств…
Уильям вернулся в Сассекс оживленным, с сияющими глазами. Он пощекотал ее сзади, когда она обогнала его на лестнице, и выглядел красивее обычного. Как же легко было его любить, когда он пребывал в радостном настроении. Как же легко любить кого угодно, кто был в таком состоянии. Потом, оглядываясь назад, она всегда считала, что эта безупречно подготовленная и как по нотам разыгранная поездка в Манчестер была ее последним великим достижением в домашних делах. Во всяком случае, это было последнее событие, не оставившее ее равнодушной. Через полтора месяца умерла Френсис. Дети вернулись в манчестерскую школу. Уильям погрузился в новый роман. Миссис Туше, лишенная домашних забот, сражалась с пустотой.
3. Лето 1872 года
Было ощущение, что вернулись старые деньки. Она стояла в тех же самых залах городской ратуши, зерновой биржи и театров, в которых стояла вместе с Френсис, только теперь она постарела. Старение оказалось довольно странным делом. Она узнавала массу нового о свойствах времени. Оно могло сворачиваться и изгибаться, покуда прошлое не встречалось с настоящим – и наоборот. Она находилась сразу здесь и там, тогда и сейчас, это ощущение бодрило и в то же время иногда озадачивало.
И снова перед ней, словно вызов судьбы, возник молодой сын Африки.
Но на этот раз он был не на подиуме, демонстрируя устройство кандалов, а стоял рядом с ней в билетной кассе – убедиться, что она купит билет в оба конца.
И снова ей пришлось солгать Уильяму. Она уверяла его, будто проводит эти дни в читальном зале Британской библиотеки, исследуя историю рода Туше – эту затею он счел в высшей степени эксцентричной, но не вступал с ней в дебаты, поскольку она всегда возвращалась домой вовремя – к ужину.
На самом же деле она сидела в поезде и ехала на собрание.
Иногда было невозможно вернуться в тот же день.
В таких случаях она ему говорила, что «останется ночевать в Манчестере у племянницы».
И сегодня, по крайней мере, эта часть ее рассказа оказалась правдой.
4. Манчестерский зал свободной торговли
Для удобства в прошлые разы они приезжали на разных поездах, и сейчас Генри опаздывал. Она стояла перед зданием Зала свободной торговли на Питер-стрит, на противоположной стороне улицы, как он распорядился. Удивительно, но он на этом настаивал. В течение лета собрания в поддержку Тичборна становились все более многолюдными и неуправляемыми, покуда не превратились в «совсем неподходящее место, где женщине не следовало бы появляться одной». Он имел в виду «пожилой женщине», но не произнес таких слов. В свою очередь она делала вид, что не замечала взглядов и замечаний, сопровождавших появление на публике этого юного сына Африки, куда бы он ни приходил. Ожидая его, она подумала, что и сама тоже стала объектом повышенного интереса: люди не думали, что старухи бывают такими рослыми.
Предпочитая разглядывать, чем быть разглядываемой, она изучала поток людей, спешивших ко входу. Сегодня на собрание пришло намного больше народу, чем раньше, и оно обещало быть самым прибыльным, ведь за вход брали по шиллингу с человека. Она побывала на всех этих собраниях с момента освобождения Претендента из тюрьмы в апреле. И теперь все эти сборища смешались у нее в голове. Сначала Претендента и Богла встречала огромная толпа на железнодорожной станции. Иногда Богл вставал на скамейку и обращался с речью к народу, но чаще их подхватывал местный трактирщик, или владелец ипподрома, или общительный владелец имения и увозил в экипаже на обед, или на охоту, или просто водил их по улицам городка, заранее увешанным их портретами. Затем, ближе к вечеру, начиналось собственно мероприятие. На подиум один за другим выходили ораторы: вначале представители городской общественности, потом Онслоу, Тичборн и Богл. Иногда выступали военные из старого полка Роджера, или армейский врач, или его кузен, или друг семьи – Фрэнсис Бейджент. Затем следовали крики поддержки, просьбы сделать пожертвования и велеречивые выступления – многие из коих были весьма дерзкого содержания. Много раз она слышала заявления Онслоу о том, что главный судья – тайный иезуит, сговорившийся с семейством Тичборн, и что ему будто бы была обещана щедрая мзда в виде земли и домов. Такие разговоры могли поставить под угрозу следующее судебное разбирательство или грозили оратору тюремным заключением за неуважение к суду. Тем временем вокруг сцены и на дешевых местах в зале истерия усиливалась. Любое упоминание королевских адвокатов, или судьи Бовилла, или жюри присяжных, или семьи Тичборн вызывало жуткий вой толпы. Довольно часто она слышала выкрики: «Повесить их мало!» Она пыталась напомнить себе, что наблюдала просто искреннее выражение массового чувства – возмущения в связи с лишением собственности, – которым вертели и манипулировали в угоду высшим принципам. И все же толпа ее пугала. Был ли это «народ»? Был ли это ее народ? Только Богл сохранял здравомыслие. С каждым днем росло ее восхищением им. Его рассказ никогда не выходил за рамки фактов, никогда не приводил к конспирологическим выводам и не страдал алогичностью. Он никогда не впадал в ярость, никогда никого не обвинял. Он просто неукоснительно выступал за правду, даже если бы миссис Туше поняла, что – пускай даже она не могла согласиться с тем, что он так настойчиво повторял, – это было правдой. Но точно так же, как она предпочитала магометан атеистам, она чувствовала, что готова сделать выбор в пользу убежденности и веры Богла перед цинизмом и продажностью такого человека, как Онслоу. Было ли что-то еще? Возможно, было нечто, имевшее отношение к эстетике. Краснолицый Онслоу сильно смахивал на моржа. В молодости она не считала доброту привлекательной: она ее просто не замечала. Благочестивость – да, притягательность – да, но доброту она не принимала в расчет. Теперь же, постарев, она воспринимала доброту как единственную черту, которая имела значение. И какое же доброе лицо у мистера Богла…
Поначалу она подробно записывала все, что происходило на собраниях в поддержку Тичборна, какими бы безумным ни казались ей эти сходки. А теперь, устав от постоянно повторявшихся событий, она нечасто бралась за перо, предпочитая ограничиваться изучением обстановки. Например, вот этого зала. Исполинский дворец в оранжевых тонах. Когда она приезжала в Манчестер последний раз, хлебный закон[131] еще не был отменен, и здесь еще зеленело заросшее травой поле. Но все равно можно было впасть в очарование обманчивой стариной этого здания – даже позабыть о событиях на Питерсфилде. Солнечные блики мило плясали на стенах, сложенных из песчаника! Она никогда не бывала в Италии – она вообще не выезжала за границу – и была благодарна за эти местные имитации континентальной архитектуры.
5. Фасад
Но куда же запропастился Генри? Ее угнетали исполненные жалостью к ней взгляды прохожих. Они что же, считали ее несчастной старухой, которой нечем заняться? Она демонстративно вздернула голову вверх и принялась осматривать фасад. Девять каменных женщин, выстроившихся с равными промежутками вдоль стены, смотрели на нее. Она решила, что в центре, должно быть, стояла аллегория Свободной торговли – ее тело покрывали стебли ячменя, и она всем своим видом словно выказывала самодовольную радость по поводу отмены закона о пошлинах, а дама с лирой и пером с застывшим на лице выражением самоуверенности, была, вне всякого сомнения, Искусством. А дама с кораблем кто – Купля или Продажа? Элегантная девушка в классическом одеянии за прялкой и в окружении множества мешков и механизмов, была, вероятно, Промышленностью, но миссис Туше своими глазами видела, как трудятся прядильщицы хлопка в Манчестере много месяцев назад, и сочла сходство девушки с ними слабым. С аллегориями континентов она чувствовала себя куда увереннее. Европа была похожа на Афину и протягивала вперед руку, точно в ожидании платы. У Азии с одной стороны стоял ящик с чаем, а с другой – бочонок со специями, в подоле у нее лежали сокровища. Как и Европа, она была полностью одета. А вот полуодетая Америка имела варварский вид. У ее ног стояли ящики с хлопком, бочонки с патокой, на ней был надет индейский головной убор, и в руке она сжимала несколько сигар. Каким образом вообще возникли хлопок и патока, оставалось загадкой, которую, как подумала миссис Туше, могла разгадать стоявшая с ней рядом женщина. Но у Африки на этот счет не было никакого ответа. Как и Америка, она куда-то задевала свою одежду, и под ее босыми ногами громоздились щедрые дары, которые она предлагала миру. Слоновьи бивни, львы, виноградные кисти, экзотические плоды – какие, миссис Туше не смогла определить, страусиные перья, горшки и коврики. И больше ничего.
– Миссис Туше, простите за опоздание. Вы в порядке? На что вы смотрите?
– О, Генри! – Она недавно расширила карманы на всех своих юбках, чтобы туда свободно умещались блокнот и перо с чернильницей. В результате этой женской изобретательности у нее частенько на морщинистых пальцах оставались чернильные пятна, как у школьницы.
– Ни на что. Совсем ни на что. Идем?
6. В гостях у девочек Эйнсворт, 28 октября 1838 года
Господь уберегает меня от сочинения романов. Так думала миссис Туше. Господь уберегает меня от этой печальной слабости, этой бесполезной суеты, этой слепоты! Заточенные в нетопленой комнате школьного общежития три несчастные, лишенные матери девочки надеялись, что их навестит отец. Но Уильям был занят, просиживая целыми днями за письменным столом и сочиняя своего «Джека Шеппарда»: