олики всех мастей разъяряли его, как и «истеблишмент», «представители прессы», «судейские в париках», «продажное правительство» и масса других весьма эксцентричных групп: «лживые моряки», «уоппингские сапожники», «французы-извращенцы». Любой рациональный довод, предложенный вниманию суда, он, казалось, мог обессмыслить и извратить, бравируя собственным извращенным умом. Хоукинс вызвал на свидетельскую кафедру одного за другим сорок восемь жителей Уоппинга, каждый из которых узнал Претендента и назвал его Артуром Ортоном. Кенили умудрился отыскать пятьдесят восемь свидетелей из тех же самых мест, которые категорически опровергли эти утверждения. Он так измучил капитана Энджелла – кто был знаком с родителями Ортона и лично встречал Артура в Хобарте, – что тот под конец сдался:
– Я полагаю, мистер Кенили, это вполне возможно, он мог и не знать, что он Артур Ортон. То есть я хочу сказать: он мог просто забыть, кто он такой… В истории мира случаются такие вещи, когда человек не знает, кто он такой!
Это поразило миссис Туше и навело на блестящую философскую идею. Но мистер Кенили вскочил, точно участник застолья, провозглашающий тост:
– Человек, который не знает, кто он такой, ваша честь? Можно ли такое представить в наших самых невообразимых измышлениях?
И в этот самый момент, внезапно, она узнала его!
Кенили!
Ирландец, поэт! Друг Магинна? Ну да! Восторженный стихоплет из Корка! Как же он изменился! С бородой, в очках, с тонкими губами, обвисшими щеками, безумными глазами – да может ли быть такое? От его молодого лица и следа не осталось. Рыжие волосы поседели. Появилось брюшко. Но это был он. Она стала рыться в памяти. Кенили. Эдвард Кенили. Из Корка. Эксцентричный, неугомонный. Изучал древние языки. Сочинял раздумчивые невразумительные стихи, исполненные мистицизма. Потом разочаровался в писательстве – она и это помнила – и стал гнушаться литературных сборищ. Перестал приходить в их дом на ужины. Исчез из поля зрения. Много лет спустя с ним был связан какой-то скандал… Теперь уж она и не могла вспомнить, какой. Когда вернется домой, надо будет спросить Уильяма. Что еще? Когда же она видела его последний раз? Наверное, лет двадцать назад. На вершине Парламентского холма[137]. Вид у него был странный, ей показалось, что она заметила торчащие концы двух воротников, и сейчас вспомнила, о чем подумала тогда: «Похоже, он заложил в ломбард свое пальто и теперь спасался от холода, надев сразу две рубашки». И, сжалившись над ним, она согласилась, чтобы он проводил ее через лес, и всю дорогу выслушивала его рассказ, который он излагал в свойственной ему горячечной и самозабвенной манере. Чудной был монолог: о мире, низвергавшемся во тьму каждые шестьсот лет, подчиняясь некоему циклу, и всякий раз люди ожидали пришествия духовного посланника, который должен принести им свет, – да-да, именно так. По древнему пророчеству, таких посланников насчитывалось двенадцать. Одиннадцать уже приходили: среди них Будда, Мухаммед и Иисус. Суть же дела состояла в том, что следом за пришествием последнего случится апокалипсис. И к тому моменту, как они дошли до Госпел-Оука[138] – если только память не подводила миссис Туше – он прозрачно намекнул, что она шла рядом с этим двенадцатым…
Она развернулась на скамье к Саре, чтобы сообщить ей об этом удивительном совпадении. Но в те давние дни жизни в Кенсал-Лодже, с литературными ужинами и портвейном, новая миссис Эйнсворт была еще ребенком, а может быть, даже еще и не родилась. Она повернулась обратно и сложила руки на коленях. Надо будет рассказать Уильяму, когда вернется домой. Он поймет. Он всегда все понимал. Их связывало проверенное временем дружество, и это, по мнению миссис Туше, были самые тесные отношения, какие только возможны в этом падшем мире. Окруженные двумя бесконечностями пустоты, они сосуществовали в почти одинаковых пространствах бытия. Они очень долго знали друг друга. У нее перед глазами все еще стояло его молодое лицо. А он, слава богу, еще отчетливо помнил и ее молодое лицо.
13. Только половина истории
Она чуть не бегом поспешила через весь дом в сад. Уильям сидел в тени яблони, держа в руках фолиант. Когда она приблизилась, на железный столик между ними села сорока. Ее опередила Сара и, сняв шляпку, отсалютовала ею птице:
– Привет, мистер Сорока, как поживает ваша женушка?
Живой энтузиазм этого поступка вызвал удивление и у ее мужа, и у домоправительницы.
– Ну что вы оба смотрите на меня, словно парочка пациентов Бедлама[139]? Вам нужно сказать то же самое, а иначе вас ждут семь лет несчастий: «Привет, мистер Сорока…»
Уильям с кислым видом захлопнул книгу.
– Нет, дорогая. Ты же сама говоришь: «Один для печали, два для радости, три для…»
– Может, так говорят у вас на Кинг-стрит! А там, откуда я, говорят: «Привет, мистер Сорока!»
– Уильям, сегодня произошла удивительнейшая вещь!
Элиза тоже сняла шляпку и начала рассказывать о событиях дня: о том, как вдруг узнала того человека, как вспомнила их литературные вечера и как обрадовалась этому случайному стечению обстоятельств.
– Кенили! Я его помню! Блестящий талант. Неуравновешенный темперамент. Ирландец до мозга костей. Одно время мы часто его печатали в нашем журнале. Но потом он написал весьма колкие стишки про «Чезлвита»[140], по-моему, и мне пришлось отвести его в сторону, знаешь ли, и сказать, что так не пойдет… Если издаешь серьезный литературный журнал, Элиза, ты всегда должен заботиться о том, чтобы в нем говорили приятные вещи и чтобы все писатели оставались довольны – особенно знаменитые!
Элиза была уверена, что все было совсем не так. Но смолчала. Сара тем временем уже бежала через лужайку: при слове «литературный» ее как ветром сдуло.
– Уильям, с ним был связан какой-то скандал – много лет спустя… ты не помнишь?
– Помню. У него был сын – боюсь, незаконнорожденный – в Ирландии, так он забрал мальчика от матери и привез сюда, чтобы воспитывать в одиночку… эксцентричная идея, но как бы то ни было… и вот однажды ночью…
– Он избил ребенка, я вспомнила!
– Не просто избил. У мальчика была вся шея в синяках, со следами веревки. Бедняжка бродил по улицам, там его и нашли.
– Со следами веревки?
– Он был полузадушен. Кенили за это провел несколько месяцев в Ньюгейте.
– Но как же после такого он смог стать адвокатом?
Уильям хмыкнул:
– Если бы каждый мужчина, который ударил ребенка, лишился бы из-за этого источника заработка, мы бы превратились в страну нищих!
Элиза с отвращением поморщилась. А Уильям был уязвлен:
– Ты ведь знаешь, я ни разу не поднял руку на своих девочек. И никогда бы не поднял. Но поэты не всегда бывают теми джентльменами, какими мы их себе воображаем. Хотя, наверное, то же самое можно сказать и о прозаиках… – Он постучал пальцем по фолианту, лежавшему у него на коленях, и подмигнул.
– О! Как это понимать?
– Ну что ж, я вижу, Форстер поведал тебе только половину истории.
Эти слова он произнес с нескрываемой желчностью, и хотя миссис Туше никогда не питала теплых чувств к Форстеру, она не понимала, как бы тот мог поступить иначе. Но что имел в виду Уильям? Что духи эпохи иногда бросают жен ради актрисок вдвое их моложе? Духи эпохи были известны тем, что измывались над своими детьми и предавали своих друзей? Но люди хотели того Диккенса, какой у них был.
– Я полагаю, биографии литераторов всегда говорят в большей или меньшей степени часть правды…
– Да, но, Элиза, у меня нет Форстера, у меня есть Крукшенк. – Его лицо омрачилось унынием. – Иногда я задумываюсь, а что у меня есть…
В домашних делах миссис Туше придерживалась политики непоощрения мрачных мыслей:
– Ну, для начала у тебя есть сто фунтов в год.
– «За заслуги в литературе». Ровно столько и ни фунтом больше от мистера Палмерстона[141]. Для меня это стало личным горем, когда Дизраэли изгнали[142].
Он попытался по старинке позубоскалить на этот счет, но им овладело горькое отчаяние, и вместо смеха он издал сдавленный выдох. Миссис Туше попробовала представить себе, каково это чувствовать, что должностное лицо, обладавшее высшей властью в стране, выплачивает тебе пенсион в знак признания твоих заслуг в избранной профессии. Она постаралась вообразить себе, каково это чувствовать, понимая, что такого признания недостаточно. До сего момента она даже не догадывалась, что ее кузен мечтал о рыцарском звании, и теперь, с дистанции времени, не могла решить, насколько вероятно, что его старинный друг Дизраэли когда-нибудь удостоил бы его таким званием. Но во всем этом ее живо интересовало само предположение Уильяма. О признании, уважении – и внимании как таковом. С чего он вообще предполагал, что заслуживал всего этого? Или подобные предположения свойственны всем мужчинам?
14. Торжественный прием в отеле «Сассекс», Бувери-стрит, 12 декабря 1840 года
– Что скажешь, старушка? Пойдем? Ты осилишь дорогу?
– Не называй меня старушкой, Уильям. Мне еще и сорока нет. Схожу за муфтой.
Снег еще не выпал, но было довольно холодно: все кустовые изгороди от Кенсал-Райза до Майда-Хилла были покрыты изморозью. Иней лег на фонарные столбы и фонари, лавки стояли с запотевшими витринами, а детишки за неимением рукавиц прятали озябшие пальцы под мышками. В воздухе пахло жареным кофе. Город!
– Что за год был! Какие геркулесовы труды предприняты, если говорить обо мне… У меня, правда, такое ощущение, что я тебя почти не видел – как и девочек. И мне не терпится показать тебе места событий моих сюжетов!