Элизе и самой было любопытно их увидеть. В Кенсал-Райзе она целиком посвятила себя домашним делам. Когда она не была занята, то утешала трех скорбящих по маме девочек во время их слишком частых школьных каникул. Уильям тем временем спрятался ото всех в Сассексе. Он снял номер в довольно захудалом отеле, но там ему нравилось, главным образом, потому что расположился недалеко от своих издателей. Результатом этого удобства стало то, что он умудрился за год написать два романа одновременно: «Гая Фокса» и «Лондонский Тауэр». Оба печатались частями в журнале, который теперь – после того, как Диккенс его покинул, – принадлежал Уильяму, «Бентлиз миселани». Начиная с января он писал по четыре главы в месяц, самолично относя рукописи в типографию, не дожидаясь комментариев Элизы и не допуская никаких ее правок. За долгие годы она, по правде говоря, устала быть фактически редактором Уильяма, но, отказываясь от ее услуг, он по-своему ее провоцировал. Она ему больше не нужна? А ей-то нужно, чтобы он в ней нуждался?
– Если вспомнить, что было, – заметил Уильям, который ни разу не остановился передохнуть после Марбл-Арч, – я имею в виду, наше недавнее несчастье, то просто удивительно, как в жизни снова наступил рассвет.
– Пожалуй, да. Хотя Энн-Бланш до сих пор плачет перед сном…
Бодро шагавший Уильям резко остановился и стал сконфуженно смотреть мимо миссис Туше в сторону Кенсингтонского дворца.
– Я имел в виду дискуссии по поводу «Шеппарда».
– А!
– Одно время казалось, что все настолько плохо – и тем не менее! Все проходит. Получил черную метку в клубе Тринити»! В «Атенеуме»[143] – полная тишина. Практически обвинен в убийстве…
– Не преувеличивай, Уильям!
– …но теперь, когда, как кажется, все бури вокруг «Шеппарда» утихли, мне и впрямь очень приятно думать, что надо мной светит солнце – снова! Я даже не в обиде на тех, кто в тот или иной момент пытался задвинуть меня в тень – то Форстера, то Теккерея, к примеру. Я не держу на них зла и не понимаю тех литераторов, которые держат камень за пазухой, как будто дурная рецензия – это смертельная рана! А я говорю: кто старое помянет, тому глаз вон! Я буду рад видеть их обоих сегодня вечером. Я говорил тебе, что «Тауэр» распродается с невероятной скоростью? Мы даже не успеваем достаточно быстро его допечатывать!
Как же тебе легко хорошо относиться к людям, когда у тебя самого все хорошо! Так подумала миссис Туше. А вслух произнесла:
– Это радует.
– Очень радует! Я только хочу уговорить Кроссли приехать к нам. Я бы хотел отпраздновать вместе с ним.
– Уильям, Кроссли никогда не приезжал в Лондон. И никогда не приедет. Глупо все время его об этом просить.
– Ха! То, что вы называете глупостью, миссис Туше, я называю неизбывным оптимизмом. Я всегда надеюсь на лучшее, и вы удивитесь, но мои надежды почти всегда бывают вознаграждены!
– Хм.
Они свернули на Стрэнд, где, похоже, все уже отмечали Рождество. Грешно было бояться Рождества, но ее удручал вид бумажных гирлянд в витринах ресторана «Симпсонз». Просто в пору Рождества все ее домашние обиды и печали начинали бурлить как никогда. Кто потом срезал все эти ленточки и соскабливал с половиц раздавленные ягоды падуба? Кто потом заворачивал всех свинок в их одеяльца? А кто не забывал купить гвоздику и апельсины? Зная ответы, миссис Туше ощутила, как раздражительность, охватившая ее невозмутимую, словно закованную в броню душу, сменилась злобностью – настроением, неподходящим для званого ужина, куда приглашены молодые литературные дарования. Но вот они все здесь, в столовой, радостно приветствуют запоздалое возвращение хозяина дома, в чьих знаменитых кудрях зацепилась веточка и который должен был бы не пешком идти, а взять экипаж, как всякий уважающий себя романист. Медленно вешая пальто на крючок, миссис Туше, украдкой взглянув в потемневшее зеркало вешалки, обозрела отражение собравшейся за столом компании. Маклиз, Диккенс, Кенили, Магинн, Теккерей, Форстер, а еще несколько новых лиц – не все они были молоды, но все уже розовощекие, в состоянии усиливавшегося опьянения. Две чистенькие девушки вносили в столовую блюда с отбивными и жареной картошкой – что-то маловато и поздновато. Теперь уж тосты наперебой посыпались как из рога изобилия. Уильям не удержался и тотчас внес свою лепту:
– Позвольте выпить за майора Элрингтона! Если вы не в курсе, то он начальник Тауэра, без чьей помощи ни Крукшенк, ни я… а где же Крукшенк?
– Еще едет! С окраины восточного Лондона!
– Можно только пожалеть того, кто не знает ни севера, ни запада столицы!
– Пожалеем же его! Так вот: без майора Элрингтона архитектурные чудеса Тауэра остались бы неведомыми Крукшенку и мне, и посему эта книга, отпраздновать публикацию которой мы собрались сегодня вечером, и не появилась бы на свет. Что ж, я помню тот вечер, когда мы с Джорджем дошли до того маленького пляжа в Хангерфорд-стэйрз и стали дожидаться нашу лодку, а благородный Тауэр едва виднелся в лунном свете и вместе с тем манил нас к себе, призывая переплыть величавые воды Темзы…
Миссис Туше, в предвкушении продолжительного повествования, улучила удобный момент, чтобы поспешно пересечь столовую и найти свободный стул подальше от праздновавших гостей. Она села рядом с Кенили.
– Вас уже вызывали произнести тост, мистер Кенили?
– Нет. Боюсь, я предпочитаю говорить осмысленные вещи.
Миссис Туше рассмеялась:
– Значит, вы считаете, что зря сюда приехали?
Мистер Кенили не смеялся.
– Я полагал, что в Лондоне меня ждут существенные дела, но оказалось, что я здесь вынужден выслушивать пустопорожнюю болтовню.
– Понятно. И что, в Ирландии все такие серьезные, а, мистер Кенили?
– Им ведом Господь, – заявил этот странноватый человек и ушел в дальний конец комнаты, словно позабыв об их беседе. Миссис Туше еще приходила в себя от такой ирландской бестактности, как вдруг громко раздалось ее имя!
– Тост за миссис Туше!
– Да! Да!
– Оду в честь миссис Туше! Балладу в ее честь! За поборницу прав женщин! За защитницу рабов!
– За королеву Эксетер-Холла[144]!
– Что слышно о конвенции, миссис Туше? Освободят рабов наконец?
Миссис Туше встала и вернулась к застолью, вознамерившись пресечь все эти глупые разговоры и говорить от своего имени:
– Конвенция за отмену рабства состоялась в июне. Но женщины не были туда допущены, мистер Диккенс. И я не смогла там присутствовать, к своему негодованию и огорчению.
Сотрапезники издали шутливый вздох, прерванный Крукшенком, который в эту самую секунду появился в дверях. Окинув его опытным взглядом, миссис Туше поняла, что тот уже в подпитии.
– Не допущены? Нет, нет, я так не думаю, миссис Туше! Нет, думаю, вы ошиблись. Я, знаете ли, только на прошлой неделе был в Академии художеств и видел картину Хейдона, запечатлевшего это мероприятие – мы, презренные карикатуристы, как известно, время от времени посещаем художественные галереи, – и сие полотно было весьма дурно исполнено, если вам интересно мое мнение, с каким-то детским представлением о перспективе, так что Эксетер-Холл выглядел на нем как захудалый сарай. Но в зале определенно находились дамы! Я помню их лица.
– Никто не смеет говорить, что Крукшенк может забыть лицо хоть одной дамы!
Миссис Туше почувствовала, как ее собственное лицо запылало.
– Спорим, это были американки!
– Упрямые американские дамы!
– Очень упрямые американские дамы в турецких шароварах.
– Если бы только миссис Туше была столь же упряма, как эти американки в турецких шароварах!
Вдохновленный, вероятно, упоминанием о Турции, Крукшенк пустился громогласно декламировать «Лорда Бейтмана»[145], добавив пару строф, о существовании которых миссис Туше раньше не знала. Чему она была даже рада: ее лицо по-прежнему пылало. Только после того, как Бейтман вышел из турецкой тюрьмы – выменяв свои многочисленные земельные владения в Нортумберленде на свободу, – она ощутила, что кровь снова отхлынула от ее щек.
Сгорая от смущения, она не огляделась вокруг и не заметила, что Теккерей сидел слева от нее. Теперь же он поднялся и провозгласил новый тост за опозоренного газетчика и политического агитатора Ричарда Карлайла, «героя бедноты», чьи взгляды на политику, прессу, женщин и половые отношения миссис Туше считала справедливыми, но совершенно не разделяла его воззрений о Боге:
– Я вовсе не хочу испортить всем хорошее настроение, – начал Теккерей, тотчас это и сделав. – Но я чувствую себя обязанным поднять тост за нашего в высшей степени отважного и прискорбнейшим образом опороченного мистера Карлайла, чья редакция располагается в доме по соседству с этим прекрасным заведением и кто много лет назад лично стоял плечом к плечу с народом в Питерлоо. Это Карлайл опубликовал наши любимые «Права человека» и издавал «Республиканца», газету, которой нам сегодня так не хватает, и был посажен в тюрьму за все свои труды, и Карлайл, я надеюсь – я молюсь, – будет всегда служить примером благородства и кротости для всех нас, кто зарабатывает на жизнь пером и чернилами и все же не приносит ради этого подобных жертв, как сей великий муж! За Карлайла!
– Да здравствует Карлайл!
– Да! Да!
Теккерей вновь сел между Уильямом и миссис Туше, и его поросячий нос раздулся от гордости. Уильям повернулся к нему с веселой улыбкой:
– Хорошо сказано, сэр! Очень хорошо! А что же стряслось с «Республиканцем»? Мы все так любили его в те далекие деньки нашей юности, когда у всех были горячие головы, и тем не менее он как-то выдохся… Похоже, такое происходит со многими периодическими изданиями – а почему, кто знает? Но вот мой «Бентлиз» крепко стоит на ногах, уверяю вас! Кстати, говоря об этом, знаете ли, я должен обсудить с Чарльзом одно дело…