[148]. Ей не только не было чуждо ничто человеческое, но миссис Туше полагала, что подумай или почувствуй она нечто, то с очень малой долей вероятности она была бы единственной, у кого возникли такие мысли или чувства. И если раб Теренций мог полагать себя единичным примером всеобщего явления, почему бы так же не считать и миссис Туше? В духе этих рассуждений она теперь и расценивала свою склонность верить в то, что ей необходимо было считать истиной. Да, вероятно, следовало верить Боглу, и она не могла допустить неверие. И если это верно в отношении него, то же самое, конечно же, можно было сказать и о Генри, о мистере Онслоу и о мистере Бейдженте, не говоря уж о массе оптимистично настроенных людей, сжимавших в руках «Облигации Тичборна». На них были потрачены живые деньги, а народ все повышал и повышал ставки в надежде сорвать куш, упрямо веря в его репутацию, пускай даже его ежегодное содержание было отменено, и складывая все яйца в корзину Тичборна. Эти меланхолические раздумья привели миссис Туше к другой теории истины: люди лгут сами себе. Люди лгут себе постоянно.
Другую вероятность – что сам Богл и придумал всю эту махинацию – она сразу отмела. Невозможно было себе представить, чтобы план тщательно просчитанного сговора мог родиться в голове у столь уравновешенного, тихого, простого, честного старого негра, как Черный Богл, и Хоукинс, чувствуя общее недовольство в зале суда тем, что благородного старика подвергали чересчур пристрастному допросу, решил оставить того в покое. Вместо этого вновь возник вопрос об «Оспри». Это был корабль, спасший Претендента в открытом море и доставивший его в Мельбурн – как утверждал Претендент. Нашелся свидетель, примерно в то время видевший «Оспри» в Австралии; но другой свидетель вспомнил корабль с таким названием в Рио, а также вспомнил и стюарда, плававшего на том корабле, – датчанина по имени Жан Луи. «К чему это все идет?» – подумала миссис Туше. Ей захотелось, чтобы страницы жизни можно было пролистать вперед, как в романе, чтобы выяснить, имело ли смысл читать текущую главу, если знать, что произойдет дальше. Но она была совершенно не готова к тому, что произошло дальше. Кенили подошел к свидетельской скамье, держа свой блокнот высоко над головой, точно это была скрижаль Моисеева:
– Вызывается свидетель – ЖАН ЛУИ!
Мужчина с роскошной бородой, в дешевой шляпе и гороховом сюртуке взошел на свидетельскую кафедру. Его акцент Сара определила как «чужеземный». Да, он спас сэра Роджера. Да, человек вон там – это сэр Роджер. Нет, у сэра Роджера не было татуировки. Мистер Луи лично привел его в чувство, и кому как не ему это знать. Изумленная миссис Туше ожидала, что ее компаньонка будет торжествовать, но Сара сидела, крепко прижав скрещенные руки к груди, словно желая пресечь все попытки показаний мистера Луи проникнуть к ней в душу.
– Говорю вам, мне он не нравится. Слишком складно все пока получается. И еще: у него слишком близко посажены глаза. И выражение его лица мне не нравится. Это лицо мошенника, уж поверьте мне, я их повидала достаточно. Говорю вам: у меня плохое предчувствие, я нутром чую. Говорите что угодно о Черном Богле, но у него честное лицо, пускай даже оно чернее, чем у дьявола! И где был этот Луи, когда проходил первый процесс? Говорю вам: это ловушка! Бедняга Кенили потом всю жизнь будет жалеть, что доверился словам этого Луи. Он сделал плохую ставку, миссис Туше, помяните мои слова!
Многие либеральные идеи миссис Туше выросли из пословицы: «Дайте собаке плохую кличку – и можете ее повесить!», справедливость которой сильно поразила ее еще в детстве. Для нее цель жизни заключалась в способности сохранять здравомыслие, никогда никого не судить по внешности или неудачным именам и всегда делать выводы, основываясь на фактах. Она продолжала твердо придерживаться этого принципа и в зрелые годы, даже после того, как многие известные ей здравомыслящие люди в нем разуверились. Она корила Сару за склонность к предрассудкам и тем самым загнала себя в угол. Почти месяц она оставалась в лагере сторонников Жана Луи. Шло оживленное опознание свидетелями разных «Оспри», изучались списки команды, одни свидетели никогда не слыхали об этом Жане Луи, другим казалось, что имя им знакомо, записи о кораблекрушении включались в список улик, проводились допросы таможенников – покуда как-то утром в зале суда не появились два тюремных надзирателя, которые признали в Жане Луи недавно освободившегося заключенного, шведа по фамилии Лундгрен, ныне проживавшего с активисткой фонда защиты Тичборна.
18. Новые горизонты
Хотя давно уже восхищавшаяся эфиопскими певцами – настоящими или нарисованными, меланхоличными или комичными – миссис Туше никогда не думала, что ей посчастливится побывать на живом концерте этой музыки, да не с кем-нибудь, а с Генри Боглом.
Через неделю после того вторника она именно это и намеревалась сделать.
Она не могла не замечать, что с возрастом незримые границы вокруг нее смазывались и смещались. В то время как у многих ее знакомых – особенно мужчин – эти самые границы, напротив, только становились выше и прочнее. Возникали новые ограды, иногда стены, а иногда и крепостные сооружения. И она не гнушалась поздравлять себя с отличием от них.
Она сообщила Уильяму, что едет в Вигмор-Холл[149] послушать Баха в исполнении французского музыканта.
19. Благодать
Миссис Туше нечасто пересекала Темзу. Когда они с Генри подошли к южному берегу и перед их глазами возникла колоннада Метрополитен-Табернакла[150], ей стало не по себе. Она, разумеется, слыхала про этот памятник протестантизма, но его грандиозные размеры ее шокировали. Со стороны реки он выглядел весьма внушительно, почти как собор в Ватикане. Но когда они вошли внутрь, интерьер оказался успокаивающе рациональным и без излишних красот, как и сам протестантизм. Генри, в свойственной ему щепетильной манере, вынул носовой платок и, развернув, положил на сиденье своего кресла. Вместе они насчитали в общей сложности шесть тысяч мест в зале. Вечер был жаркий, душный, но по мере приближения начала представления, все места заполнились.
– Репутация создает им известность. Сначала они пели для королевы. А сегодня – для шести тысяч британцев. Вот что такое прогресс для твоего народа, Генри!
– И для вашего, миссис Туше!
Прежде чем она успела ответить, раздались громкие аплодисменты, эхом перекатывавшиеся по всему залу и заполнившие пустоту огромного зала. Прямо у нее над ухом какая-то женщина вскрикнула: «Э, да они не такие уж и черные!» – таким тоном, словно собиралась рассмотреть этот вопрос в суде. Охваченная любопытством, миссис Туше стала разглядывать сквозь театральный бинокль небольшую круглую сцену внизу. На нее вышли четверо мужчин и семь женщин. Некоторые из них были такого же цвета, как Эндрю, другие – как Генри, но помимо них были и певцы с другими оттенками кожи. Самым неприятным для нее стало то, что среди них выделялись три девушки, которые с такого расстояния мало чем отличались от дочек Уильяма. Никаких чернокожих девчушек в детских кринолинах, ни персонажей финального номера «эфиопских менестрелей» в потрепанных цилиндрах. Все были в обычных костюмах-двойках и скромных платьях. Миссис Туше, всегда чутко улавливавшая настроение толпы, сейчас ощутила в зале общее смущение и разброс во мнениях, сменившийся – после нескольких минут взволнованных шепотков – примирением с ситуацией. Если эти певуны, одетые в стиле певческих ансамблей американских негров, не выглядели в точности как те, кого вы как-то видели на английской сцене, то этого, конечно, и следовало ожидать. Они и должны были вести себя иначе. И если они оделись словно в церковь, так разве это не церковь, и преогромная? Но церковь для миссис Туше имела несколько иное значение: церковь была лишь иной формой человеческой ошибки, которую следовало причислить ко всем прочим. Ее не могли эстетически убедить – многие, а в духовном плане – некоторые, но в любом случае она никогда не была бы полностью уверена. Не говоря уж о рукотворном храме. Что же до этого «Табернакла», то он был выстроен на месте печально известной гибели саутваркских мучеников[151] и уже поэтому не мог вызвать у нее удовольствия. Ей не нравилось, когда ей напоминали об эксцессах правления королевы-католички – и о ее собственном лицемерии на сей счет, – и коль скоро она оседлывала эту вереницу обвинительных мыслей, ей было очень трудно с нее слезть. Человеческие ошибки и продажность повсюду, куда ни взгляни, церкви далеки от совершенства, жестокость в порядке вещей, власть развращает, слабых оставляют без гроша сильные! На что можно положиться в этом мире?
Народ Израиля в Египте прозябал, Отпусти мой народ. И в рабстве тяжком изнывал, Отпусти мой народ.
Восторг. Красота. Благодать, явленная в словах – ставшая зримой! Впрямь ли она слышала музыку до сего момента?
20. Что мы можем знать о других?
После концерта, стоя перед пивной «Слон и замок» и пытаясь собраться с мыслями, миссис Туше вновь расплакалась. Живое прославление Господа! Те, кто недавно ощутил узы единения, должны возвысить свой голос в радостном песнопении! Она пыталась донести хотя бы отчасти свои восторженные чувства до молодого Богла, а тот кивал и обмахивался программкой, испытывая восторг иного рода, думая о своем – она поняла, что он ее даже не слушал. Не в первый раз за этот вечер ей захотелось оказаться в компании старого Богла.
Раздосадованная, она наблюдала, как Генри скользил взглядом по выходившей из здания толпе, словно ища кого-то конкретного среди этих шести тысяч лиц, хотя он не сообщил ей заранее о своих планах…
– Миссис Туше, позвольте вам представить мисс Джексон.
Миссис Туше густо покраснела. Она засмущалась, не зная, куда деть руки. И сделала странное движение головой, словно возмутившись, на что оказавшаяся перед ней молодая негритянка едва заметно кивнула. И больше ничего.