Они прожили четырнадцать лет в этом высоком узком оштукатуренном доме с видом на море. Оглядываясь назад, она поняла, что ей трудно в точности восстановить счет времени. Зимой с моря дули холодные ветра, так что окна дребезжали, и волны жара, некогда пробегавшие по ее телу, от которых ее щеки пунцовели и нижнее белье увлажнялось, к тому времени давно уже перестали ею ощущаться: теперь она чувствовала каждое дуновение сквозняка. А летом смех и визг детей проникали сквозь оконные стекла с улицы и буквально пробегали по ее спине. Другими словами, ее старое девство словно распространилось еще и вовне, и три некогда юные женщины, с разной степенью сопротивления, вступили с ней в этот союз. А Уильям между тем сочинял романы о ломте бекона, о Карле II, о лорд-мэре Лондона, о кардинале Поуле[158], снова о Тауэре – и о себе. Они не виделись почти ни с кем, только друг с другом. И в этом, как нехотя признавала миссис Туше, была своя прелесть. В молодости ей хотелось знать всех, общаться со всеми, быть всеми, ездить повсюду! Теперь же ей казалось, что если за всю свою жизнь ты любила двоих людей, то была вправе считать себя царем Мидасом! И когда девочки уезжали в город, а они с Уильямом садились на крохотном балконе и любовались закатным солнцем над морем, она ощущала себя богачкой.
29. Великие союзы
Когда Энн-Бланш исполнилось тридцать один, она удивила всех обитателей дома номер пять по Арандел-террас, объявив, что выходит замуж за капитана королевской артиллерии Фрэнсиса Суонсона. Этот капитан прошлой весной проводил отпуск в Брайтоне. Фанни и Эмили потеряли дар речи. Уильям расхохотался и пообещал ей ломоть бекона. Бракосочетание состоялось в августе в небольшой средневековой деревушке Хардмид в Букингемшире, откуда был родом капитан и где Уильяма пришлось силком тащить на церемонию с древнего церковного кладбища, потому как в каждом надгробном камне ему чудился сюжет будущего романа. Народу пришло немного; Фанни и Эмили проплакали всю службу. Миссис Туше предусмотрела все заранее и тайком вырвала из «Таймс» первую страницу с вестями из Америки. И в момент триумфа Энн-Бланш над прочими представительницами женского пола в ее семье миссис Туше сама ликовала, уединившись на церковной скамье и спрятав в псалтыре газетную страничку с потрясающими известиями, и мысленно молила Господа о скорейшем поражении конфедератов.
Возможно, не было ничего странного в том, что, когда она вспоминала «брайтонский период», первыми всплывали мысли не о той скромной свадьбе, но о другом, привлекшем более значительное внимание публики брачном союзе, заключенном годом позднее в красивой церкви Святого Николая, которая была самым любимым местом миссис Туше в Брайтоне. Ее не пригласили, но она прочитала в газетах, что свадебные торжества должны были состояться на берегу моря, прямо под окнами их дома. В десять утра она и Уильям заняли места на самом верхнем балконе, отослав Фанни и Эмили на балкон ниже:
– Я вижу их! – У Фанни был самый большой обзор, и она видела все, что происходило за изгибом береговой линии. – Тут народу… прямо как в Гайд-парке!
– Они, смею думать, одеты? – с придыханием воскликнула Эмили.
Миссис Туше исхитрилась сделать так, чтобы ее воспитанницы не мешали ей рассмотреть воспитанницу королевы, «африканскую принцессу»[159], кого королева, с присущей ей мудростью, выдавала замуж за капитана, мало чем отличавшегося от капитана Энн-Бланш, ну разве что этот был намного богаче, а кроме того…
– Такая черная! Мне прямо-таки страшно!
Уильям перевесился через балконные перила и крикнул:
– Эмили, не говори глупостей!
Показалась процессия из десяти колясок, запряженных серыми кобылами. Мисс Сара-Энн Форбс Бонетта поразила миссис Туше: она сидела в коляске, царственно выпрямив спину, повернув лицо в сторону моря. Она сама походила на королеву, объезжавшую свои владения. Еще более поразительной была свадебная свита, которую явно составили с учетом симметрии, как обои на стене. Восемь англичанок, подружек невесты, скакали верхом рядом с восемью африканцами-шаферами. За ними, словно контрапунктом, следовали восемь африканок – подружек невесты в компании восьмерых англичан. Фанни и Эмили были возмущены. Уильям воспринял это зрелище более философски:
– Наша благословенная Виктория была столь мудра, что спасла это бедное дитя от рабства и неминуемой смерти. И теперь благодаря этому преуспевающему африканцу она всю жизнь будет носить изумительные кринолины. Я бы сказал, это удачная деловая сделка. Конец.
Миссис Туше вздохнула, ушла с балкона и села читать свою газету. Только дети думают, что кто-то может в полной мере спасти кого-то. Только дети полагают, что брак означает «конец». А тем временем, думала она, Конфедерация успешно развивала наступление в Кентукки.
30. Поездка в Манчестер, Блинный день[160], 1863 год
Вынужденный переступить через нищего на углу его родной Кинг-стрит, Уильям бросил на кузину умоляющий взгляд:
– Наверное, нам не стоило сюда приходить, Лиззи…
Она и забыла, какую сильную тревогу у него вызывал вид нищеты. Она была к этому подготовлена лучше: ей не надо было сочинять романы, она лишь жадно следила за газетными новостями. Пока они ехали в поезде, она подсчитала, что если восемьдесят процентов хлопка, доставлявшегося в Манчестер из южных штатов, и хлопчатобумажные ткани составляли сорок процентов экспорта Великобритании – и еще большую долю собственных богатств Манчестера, – что ж, тогда, очень вероятно, им скоро предстоит столкнуться с ситуацией полного…
– Элиза, у этого человека половина лица съедена. С таким лицом ему бы не стоило выходить из дома. И я заметил, что все дети от самого вокзала до этой улицы одеты в лохмотья. Напрасно мы сюда приехали. Я сожалею, что дал тебе отговорить себя поехать на блинный забег в Олни[161]!
Она знала, что он сейчас обдумывал роман о 1745 годе, и дерзко использовала сей факт в своих маневрах, вспомнив об этом и послав за старинной книгой, которую она когда-то купила по просьбе Кроссли. Это были записи очевидца событий – директора школы в Эдинбурге, – в которых описывалась поездка Красавчика принца Чарли от Холирудских гор в Манчестер, куда он ехал, питая большие надежды, постигшее его разочарование в Дерби, и наконец отступление и катастрофа в Каллодене. Уильям с восторгом цитировал ей описание того мига, когда «толпа» увидела молодого претендента на престол:
«Это был высокий худощавый молодой человек, пяти футов десяти дюймов ростом[162], с румяным удлиненным лицом, изрядным носом, большими карими глазами навыкате и рыжими волосами, но в те времена носивший светлый завитой парик. Он был в традиционном для шотландского Высокогорья одеянии, с изукрашенной золотым шитьем синей лентой через плечо…»
Куда менее восторженными оказались толпы на улицах его родного города. Закрытые фабрики, худые женщины, выстроившиеся перед церквами и работными домами. Голодные босоногие ребятишки повсюду! И тем не менее в глазах миссис Туше все это было зрелищем, каким Манчестер мог бы скромно гордиться. В Ливерпуле жители вывешивали флаги Конфедерации. Она пыталась объяснить, в чем суть:
– Это все последствия торговой блокады. Юг хочет возобновить поставки хлопка сюда, принимая во внимание их нынешние успехи, но Манчестер стоит твердо на своем. В зале свободной торговли состоялось публичное голосование сразу после Рождества. Рабочие отказались. Они не согласились использовать рабский хлопок. Они намерены соблюдать объявленную Линкольном блокаду, в знак солидарности с ним – невзирая ни на какие издержки.
– Но ведь издержки слишком большие. В чем, скажи мне, смысл усугублять невзгоды бедняков?
– Уильям, это все равно что говорить: в чем смысл выплачивать долги? Оплата долгов никому не приносит радости. И все же их платят.
– Элиза, мы у себя в стране отменили работорговлю, рабство, производство и торговлю, связанные с рабством. Мы сполна выплатили свой долг африканцам.
Элиза почувствовала, как кровь прилила к ее лицу.
– И кто именно произвел эти подсчеты?
Уильям припал на колени, изучая нижние балки одного из последних оставшихся в городе зданий Елизаветинской эпохи. Он неуклюже повернул к ней голову и устремил на нее снизу вверх взгляд, исполненный полного замешательства:
– Кто произвел что?
– Как именно сводится баланс в этих проклятых бухгалтерских книгах? А что, если наши подсчеты окажутся безнадежно ошибочными? Ведь и впрямь может статься, что триста лет истязаний, убийств и рабства не имеет практической…
– Если ты снова начнешь говорить мне, что «тот, кто возьмет у меня мой плащ»[163], то умоляю тебя окститься! Кроме того, у тебя, насколько я вижу, есть плащ – в отличие от этого уличного бедняги.
Миссис Туше не заговорила до тех пор, пока ежившийся от холода молодой человек не прошел мимо них.
– Я прекрасно разбираюсь в своих слабостях, Уильям. Я просто хотела воздать должное отважным трудящимся Манчестера. И высказать предположение, что, возможно, с точки зрения более дальновидной, более глубокой, чем твоя, или моя, или любого жителя нашей земли, подобные жертвы, может быть, есть наименьшее из того, что мы можем сделать!
Уильям вздохнул, поднялся на ноги и упомянул иной способ оценки вещей.
– Элиза, ты всегда имела привычку доводить дело до конца, как выразился наш друг Чарльз. С моей точки зрения, нет никакой необходимости «доводить все до конца». Любые трудности имеют свойство сами собой разрешаться, по милости того самого Господа, к которому ты так любишь взывать. В молодости я написал памфлет на эту тему.