Джеймс опасался, что военные действия затянутся, и то и дело задавал мне один и тот же вопрос: почему самая сильная армия мира ушла в глухую оборону и топчется на месте?
– Вы там были, скажите честно, мы используем до статочно ресурсов, чтобы выиграть эту войну?
– Даже если контингент увеличат вдвое и нагонят еще больше техники, это ничего не изменит. Они победят, потому что им плевать на свою жизнь. Мы боимся исчезнуть без следа, пытаемся защитить себя всеми способами, придаем нашим жизням непомерное значение. Они сражаются за веру, считают честью пожертвовать собой во имя Аллаха, ведь это гарантирует им пропуск в рай, а родственникам – деньги и почет. Мы же воюем, как чистоплюи, сидя перед экранами компьютеров.
– Так что же делать?
– Правильней всего будет вернуться домой и возвести непреодолимую стену, а потом стрелять в любого, кто появится у наших границ, хотя крах это отодвинет на несколько лет, не больше… Рано или поздно они явятся, чтобы сожрать нас живьем, ведь смерть им не страшна… Они ликуют при мысли о ней, а мы ужасаемся…
– По-моему, вы слегка преувеличиваете, Том. Пожалуй, ограничимся показом фильма.
Из ресторана мы вышли поздно. Ужин получился веселый, шампанского было выпито море, а «отлакировали» все коллекционным арманьяком. Голова у меня кружилась – я явно перестарался. У ресторана стояла длинная вереница такси, сотрапезники рассаживались по машинам и уезжали. Джеймс пожал мне руку, сказал, что все понял. Мы с Хелен остались вдвоем. Она поинтересовалась моими планами, и я взглянул на часы:
– Возьму такси до вокзала Юстон, если повезет, уеду в Бирмингем.
Она вытащила из сумки смартфон, произвела несколько манипуляций и покачала головой:
– Ближайший поезд завтра утром в… пять тридцать четыре. Идет со всеми остановками. В шесть двадцать три уходит прямой.
– Найду отель рядом с вокзалом, переночую… Классный получился праздник, спасибо, Хелен.
На ее лицо упал красный отсвет неоновой вывески, она моргнула, подошла совсем близко, прижалась ко мне, привстала на цыпочки. Или это я наклонил голову? Хелен положила руки мне на плечи, прильнула губами, я обнял ее. Так мы и стояли, пока рядом не остановилось такси. Хелен назвала водителю адрес, и машина плавно тронулась с места.
Я военный человек с внешностью англиканского пастора (как недавно выяснилось), к эксгибиционизму не склонен, а потому не стану вдаваться в детали первой ночи с Хелен. Скажу одно: она была волшебной. В тридцать два года я познал настоящую страсть и мгновенно забыл всех прежних подружек. Я никогда не забуду нашу первую ночь: она могла оказаться ошибкой, случайностью, но стала откровением, коллективным экстазом, эротическим причастием. Следующая ночь была ничуть не хуже, как и третья, с субботы на воскресенье, но тут я, пожалуй, умолкну, чтобы не выбиваться из приподнятого стиля. Кроме того, не стоит разжигать вожделение и зависть.
У Хелен была восхитительно чуткая кожа и пупок, подобный жемчужине, совершенной и трогательной. За первой ночью последовал день, вернее, два не менее чудесных дня. Нам повезло – они пришлись на субботу и воскресенье, и Хелен не нужно было идти на работу.
Она вывела из гаража свой «додж 4 × 4» с кенгурят-ником перед капотом и повезла меня в Брайтон. Хелен обожала Брайтон, в детстве она часто бывала там с родителями. Погода стояла замечательная. По дороге я узнал непростую историю семьи Хелен. Мерзавец-отец сбежал с официанткой из своей любимой итальянской траттории, девица была на двадцать два года моложе его. Они поселились в Сиене, у них четверо детей и процветающая торговля мороженым ручного производства. Хелен никогда не видела сводных братьев и сестер: они делали робкие попытки наладить отношения, но она поклялась их игнорировать – «в память о маме». Ее мать – воплощенное достоинство – вернулась на работу (она была бухгалтером), одна растила дочерей и сделала все, чтобы девочки получили высшее образование. Сестра Хелен вышла замуж за торговца скотом из Виннипега[51] – полного идиота! – так что последний раз они виделись четыре года назад на похоронах матери. Хелен заставляла себя звонить сестре хотя бы раз в год, но говорить им было не о чем. Я мог без конца слушать эти рассказы о жизни, семейные истории и бесчисленные байки о ее работе.
По ночам Хелен без устали гладила мое тело, касалась пальцами заживших ссадин, ран, порезов, швов, следов старых драк в барах и борделях. Ее прикосновения превращали эти метки в ритуальные надрезы, прославляющие храбрость воина. В действительности они делали меня похожим на заштопанную мумию или одного из ярмарочных уродцев, которых так боятся девушки. Она спрашивала: «А этот откуда? А этот?» Большинство обстоятельств стерлись из памяти, но она думала, что я скромничаю, и еще сильнее мной восхищалась. Для нее я был доблестным солдатом, достойным любви прекрасной дамы. Ласки Хелен были бесконечно, упоительно нежны. Я таял от чувств.
– А это что?
Она коснулась указательным пальцем моей подмышки.
– Группа крови. В Королевской морской пехоте такая татуировка может изменить судьбу человека.
– Ох, милый…
Ни одна женщина до Хелен не звала меня «милый». Я реагировал на это слово, как альт на прикосновение смычка, и готов был сделать для Хелен все что угодно, но она ни о чем не просила.
– Расскажешь о своей семье?
– О родственниках? Никого не осталось. Я одинокий волк.
– Как это печально, милый…
Мы гуляли по молу, держась за руки, как шестнадцатилетние подростки, и Хелен вспоминала свой первый брак. В двадцать лет она без памяти влюбилась в «звездного» журналиста. Он был вдвое старше и стал ее профессиональным наставником. Они верили в свою Великую Любовь, но потом расстались. В детали Хелен не вдавалась, только сказала, что их дорожки разошлись, как часто случается в наше время. Меня удивили не слова, а нотка фатализма в голосе моей подруги.
– Откуда ты знала, что ваша история обречена на провал?
Хелен посмотрела на море, вздохнула, и мы пошли дальше. В тот день, сразу после часа, мне стало известно, что Хелен любит белое вино, особенно сансерское[52], и имеет склонность к затейливым теориям. Она повела меня в шикарный ресторан «Пират», где явно была частой гостьей: мы еще не выбрали еду, а хозяева, два француза, лично подали на стол бутылку ее любимого вина. Хелен знала меню наизусть и заказала для нас обоих. Все было очень вкусно, а сансерское она пила как воду.
– Знаешь, как это бывает… встречаешь человека, влюбляешься, надеешься, что так будет всегда… Но люди все время меняются и очень редко идут параллельными путями, в этом главная проблема всех супружеских пар. Мы забываем, за что полюбили наших избранников, устаем от того, что нас очаровывало. Возникают новые желания, иные пристрастия, индивидуальные цели. Пути расходятся постепенно, но неотвратимо, и ты удивляешься: чем он мог меня зацепить? Как долго живет любовь?
– Некоторым везет – они не расстаются до конца дней, продолжая любить друг друга.
– В один прекрасный день я пришла к выводу, что мужчины создали институт брака, чтобы закабалить женщину, а сказку о любви до гроба придумали с единственной целью – устранить конкурентов. Эти понятия устарели, они – пережиток веков мужской опеки над женщинами, в которой мы сегодня не нуждаемся.
После развода у Хелен было несколько скоротечных романов, но карьера интересовала ее гораздо больше. Философские выкладки звучали отрепетирован-но, их могла бы повторить любая девица, закалившаяся под ударами судьбы. Натянутая улыбка Хелен, взгляд перепуганной птички, бокал вина в руке, страстное желание убедить – меня или себя? – в том, что любовь преходяща и нечего жаловаться на мимолетность чувств… все это делало ее еще более желанной.
Мы ждали на платформе, когда подадут поезд на Бирмингем. Хелен решила проводить меня, сказав, что прощаться на вокзале очень романтично. Я не хотел спорить с ней в этот грустный воскресный день: мы расставались и не знали, когда снова увидимся – и увидимся ли вообще. Я не стал затрагивать эту тему на обратном пути из Брайтона, хотя добирались мы до Лондона четыре часа – машины двигались «шагом». Хелен спокойно вела внедорожник, говорила о своей работе, о дружбе со Сьюзан, которой безгранично доверяла, об их совместных планах. Ей в любой момент могли позвонить из Азии или Африки, но в подробности она вдаваться не захотела, сказала лишь, что один из проектов станет мировой сенсацией. «Дело не в недоверии, я просто боюсь сглазить, понимаешь?»
По громкоговорителю объявили, что поезд на Оксфорд и Бирмингем отправлением в 22:23 будет подан на пятую платформу. Стоявшие перед табло люди встрепенулись. Хелен, не переставая улыбаться, достала визитку из красной кожаной сумки, необъятной, как у Мэри Поппинс. Весила она целую тонну, и найти в ней нужный предмет было непросто. Обычно Хелен ставила ее на колено, запускала руку внутрь и рылась на ощупь до победного конца.
– Здесь телефон студии, я запишу домашний и сотовый. Но ты их никому не показывай.
– Не волнуйся, у меня тут нет ни одного знакомого.
– А мне как с тобой связываться?
– Звони в госпиталь.
– Это непрактично, Том, тебе нужен мобильный.
– Ты ведь знаешь, мне никто не звонит.
Мы перешли на мою платформу, и я прокомпостировал билет. Мы смотрели друг на друга и не знали, что еще сказать, потом я услышал, как шлепнулась на землю сумка, и руки Хелен обвились вокруг моей шеи. Я обнял ее за талию, и мы поцеловались. Поцелуй вышел страстный, необычно долгий и совсем не типичный для страны, где люди привыкли ограничиваться скупым чмок-чмок. Минуту спустя вокруг зазвучали насмешливые реплики. Только возвращавшиеся в Оксфорд студенты не обращали на нас ни малейшего внимания. Мы тоже обо всем забыли, земля кружилась, вовлекая нас в хоровод. Наконец Хелен отстранилась и шепнула: