– Я тебе уже сказала свое мнение.
– Мне уходить? – сказал он.
– Нет, что ты! – улыбнулась она, и протянула к нему руки, и обняла его, и поцеловала. – Ложись. Давай спать. Уже половина двенадцатого, а у меня завтра первая пара.
Он поцеловал ее в ответ, но встал с постели.
– Прости меня. Я очень, – он подчеркнул и повторил это слово, – очень тебя люблю, но… Но после таких слов… После того, что ты мне сказала, люди расстаются.
– Зачем же? – Она чуть руками не всплеснула. – Ты ведь сказал, что меня любишь, ты ведь не соврал? Ты приходи ко мне… Приходи, когда захочешь. Пока не разлюбишь. А сейчас спать пора, правда пора.
– Нет! – сказал он, быстро оделся и ушел. Навсегда, разумеется.
Ах, как хочется закончить эту историю так, что он быстро спился с круга, а еще лучше – трагически погиб непризнанным гением. Ну или остался бы у себя в редакции самым мелким сотрудником. А она бы, наоборот, расцвела – всё, как он сказал, и теперь она профессор, или уехала в Индию и вышла замуж за какого-то магараджу, или в Европу – замуж за банкира или даже еще смешней – за лауреата Нобелевской премии по литературе. И стала переводить его романы.
Ах, если бы!
Но нет.
Она так и осталась просто преподавателем английского без степени. Так и не вышла замуж, так и жила в той однушке, от родительских щедрот.
А он стремился вперед и вверх, издал восемь поэтических сборников и два романа, ездил на фестивали и ярмарки, выступал в библиотеках и кафе, номинировался на премии, но его известность не вышла за пределы маленькой группы таких же шумных неудачников.
Сто раз подумаешь, чья жизнь была интереснее и полнее – в смысле смысла.
Тургенев нынче и всегдаКонтрапункт
«У бабы-вдовы умер ее единственный двадцатилетний сын, первый на селе работник.
Барыня, помещица того самого села, узнав о горе бабы, пошла навестить ее в самый день похорон».
Это слова из коротенького тургеневского рассказа вдруг, непонятно почему и откуда, из восьмого или какого там класса – всплыли в его голове.
Сына этой бабы звали Вася.
Это он точно помнил. Вернее, вспомнил.
Но по порядку.
По причинам, о которых ему не хотелось распространяться, он оказался днем у одной своей знакомой. Он – по тем же самым причинам – в последнее время часто к ней заглядывал. Она была милая, добрая, сильно моложе него, но никак от него не зависела, ни по службе, ни по деньгам, никак вообще, поэтому он считал себя морально свободным.
И еще – жутко уставшим. Она понимала его усталость и сочувствовала ему всем сердцем, но никаких подробностей не знала. Иногда ему казалось, что у нее тоже было что-то такое, поэтому она так его любит. Хотя тоже ничего не говорила. А может быть, она просто была добрая и хорошая.
А он был вымотан вконец. Задерган, расстроен, измотан и опечален. И, казалось ему, сегодня ни на что не способен.
Поэтому по дороге к ней он зашел в аптеку и купил таблетку виагры. Одну. В отдельной упаковке. Не российский аналог, а американский подлинник. За семьсот пятьдесят рублей. Выдавил красивую синюю таблетку на ладонь и прямо во дворе ее дома проглотил, запив водой из пластиковой бутылочки. Потом выбросил упаковку и пустую бутылочку в железную урну у подъезда и позвонил в домофон.
Они обнялись. Поговорили. На кухне она покормила его салатом и рыбной котлеткой. Предложила коньяку, но он отказался. Выпил чаю. Зашел в туалет и в ванную, прополоскал рот от рыбного привкуса и даже взял на палец немного пасты и помазал себе зубы и выполоскал рот еще раз, чтоб был приятный мятный запах.
Вышел.
В комнате они еще раз обнялись. Кажется, виагра начинала действовать. Обнял ее сильнее, поцеловал совсем уж откровенно. Да, да. Сорок пять минут уже прошло. Замечательно.
Он шепнул ей, чтоб она расстелила постель. Смотрел сзади на ее ноги, и ему уже по-настоящему, совсем по-молодому хотелось. Фармацевты, черт!
Она поддернула пододеяльник за кончики, чтоб одеяло не бугрилось. Пошла в ванную.
Он вытащил из кармана мобильник. У него был не смартфон, а большой удобный кнопочник. Он выключил в мобильнике звук и положил его на стол экраном книзу. Стал раздеваться, весело слушал, как за стенкой в ванной шипит и журчит вода. Краем глаза увидел, что в мобильнике что-то засветилось ненадолго. Смс, наверное.
Зачем было брать? Мог бы подождать часок-другой. Болван.
Там было: «Вася умер».
Вася был сын. Ему было всего семнадцать. Поздний их с Наташей ребенок. Поздний – поэтому, наверное, родился больной. Они его тащили, надрываясь. Менялись, дежурили по очереди. Уставали страшно. Родители – и его, и Наташины – уже поумирали, на сиделок он зарабатывал из последних сил. Вот сейчас он собрал деньги и отправил их в Германию. Вылечить не обещали. Только выровнять. Ну вот и пожалуйста. Сегодня утром Наташа звонила, что в три часа ночи был приступ, очень сильный, с судорогами и остановкой дыхания, но его удачно купировали, и теперь Вася спит, и обещают улучшение.
Вот и пожалуйста.
Бедный Вася. Бедная Наташа. Бедный он. Бедные все.
Он подумал, что всё. Какое тут, к черту. Но нет! Эта сучья виагра работала, тем более что в глазах его крутился не Вася, не Наташа, а гладкие ноги, нежные руки и горячие губы его подруги, снаружи бархатные, изнутри скользкие.
Ну а что он должен был делать? Когда она войдет? Вот уже вода в душе перестала литься, вот звенят колечки душевой занавески…
Крикнуть «у меня сын умер»?
Броситься звонить по телефону и рыдать в трубку?
Одеться и убежать? Куда? В пустую квартиру? Пить водку? Нет, водку с виагрой нельзя, можно вовсе ласты склеить.
В голове снова зазвучал Тургенев.
Деревенская баба, у которой умер сын.
«Стоя посреди избы, перед столом, она, не спеша, ровным движеньем правой руки (левая висела плетью) черпала пустые щи со дна закоптелого горшка и глотала ложку за ложкой.
Лицо бабы осунулось и потемнело; глаза покраснели и опухли… но она держалась истово и прямо, как в церкви».
Щелкнула дверь, и в комнату вошла, легкими шагами почти вбежала его подруга. На ходу она снимала халатик.
Он шагнул к ней, остановился в полуметре и стал снимать с себя рубашку, брюки, майку, трусы, бросать на пол. Обнял ее чуть влажное тело.
Подумал: «Господи, твоя воля. Как же так? У меня полчаса назад в немецкой клинике умер сын. Моя жена сейчас рядом с ним, то есть с его мертвым телом. А я мало того что не ответил ей на смс и не позвонил – я обнимаю сейчас живое красивое теплое тело любовницы.
Как это вообще можно?
Как?»
«„Господи! – подумала барыня. – Она может есть в такую минуту… Какие, однако, у них у всех грубые чувства!“
А баба продолжала хлебать щи.
Барыня не вытерпела наконец.
– Татьяна! – промолвила она. – Помилуй! Я удивляюсь! Неужели ты своего сына не любила? Как у тебя не пропал аппетит? Как можешь ты есть эти щи!
– Вася мой помер, – тихо проговорила баба, и наболевшие слезы снова побежали по ее впалым щекам. – Значит, и мой пришел конец: с живой с меня сняли голову. А щам не пропадать же: ведь они посолённые».
«Щи ведь посолённые, – думал он, валясь на кровать рядом со своей подругой, обнимая ее, вжимаясь в нее, смыкаясь с ней, чувствуя радостную дрожь ее бедер. – Щи посолённые, виагра закуплённая и проглочённая, не пропадать же… Какие, однако, у нас у всех грубые чувства».
Но потом, опрокинувшись на спину и полежав минуты две молча, все-таки спросил:
– Наташа! – Она тоже была Наташа. – Прости, Наташа, ты когда-то говорила, как-то вроде мельком… Если я правильно помню. Не сердись. Ты говорила, что у тебя был ребенок, когда-то давно.
– Неважно! – резко сказала она.
Тоже помолчала минуты две.
Встала, попила воды и снова легла к нему обниматься.
Очень английский романИстории женские и мужские
Большой прогулочный пароход «Принцесса Беатрис», названный так в честь младшей дочери королевы Виктории, зайдя в Адриатическое море и делая там небольшой круг, отчаливал от венецианской пристани и направлялся к Дубровнику, потом к Пирею, а далее на Кипр и в Бейрут, а затем по южной стороне моря, как бы обойдя его по часовой стрелке, – назад, через Гибралтар и домой.
Сэр Тимоти Дарроу, красиво поседевший мужчина лет сорока пяти, сидел в салоне первого класса, расположенном между выходом на шлюпочную палубу и баром, который, в свою очередь, соединялся со столовой, отделанной красным деревом и украшенной абажурами в стиле Тиффани над каждым столом. Сэр Тимоти недавно поужинал, выпил в баре немного коньяку, а потом уселся в глубокое кожаное кресло в салоне. Подвинул к себе пепельницу и стойку со спичками, вытащил из жилетного кармана цепочку, на которой рядом с оправленной в золото почерневшей монеткой Александра Македонского висела гильотина для сигар – стальной круглый нож, спрятанный в ободок, образующий отверстие по калибру его любимых El Rey del Mundo. Он пощелкал этой штучкой, протянул руку к наружному правому карману пиджака – но портсигара там не было. В левом кармане тоже. И в заднем кармане брюк. Вообще-то он никогда так не делал и отчасти презирал тех, кто кладет в задний карман хоть что-то; однако некоторые вроде бы достойные господа держали там бумажники. «Как же они сидят?» – посмеивался сэр Тимоти.
Но сейчас ему было совсем не смешно. Мало того что он оказался без табака. Сигары – пусть не те же самые, но какие-нибудь приличные – можно купить в баре. Пропал портсигар! Дорогая вещь, и дорогая память к тому же! Вот черт.