– Главное – ночь. И к тому же незабываемая! – сказала Джейн. – А вот ночь номер два. Эти два друга оказались, не будем лезть в подробности как, почему и зачем – оказались в Афганистане. Опять ночь. Пожар. Горстка британцев в оставленной крепости. Воины Амануллы-хана уже лезут на стены. И вот тут этот самый друг – который выручил друга в казино – прячет его в крепкую бочку, а сам надевает халат и идет, катя эту бочку, прямо на врага, на этих людей с саблями и винтовками. Идет, громко распевая по-арабски суфийские песнопения, танцуя и гримасничая, звеня бубенцами и благословляя этих разбойников, призывая на них милость Аллаха. Разбойники, разумеется, расступаются, улыбаются и кланяются, прижимая руку к сердцу. Дорога идет все время под гору, и через шесть часов бочка с ее провожатым вкатывается в расположение британского гарнизона. Как раз светает. Незабываемая ночь номер два окончена…
– Джейн? Вы о чем? – Сэр Тимоти потер пальцами виски. – Здесь как-то душно, вы не находите?
– И наконец, – продолжала Джейн. – Москва. Приемная господина Слуцки, главного по разведке у большевиков. Большевики тоже любили работать ночами. Друг – тот самый, который сначала спас друга от проигрыша в казино, потом спас от афганских сабель, – спасает его от большевиков. Как-то сумел убедить господина Слуцки, что это просто британский бизнесмен и его арестовали ну совершенно ни за что, случайно! За то, что у него красивое пальто, начищенные ботинки и модная шляпа. Он всю ночь беседовал с этим страшным господином. «Товарисч Слуцки», еврей-разведчик-фанатик-большевик, вы представляете себе, какой это монстр? Маятник качался то туда, то сюда, он страшно рисковал – но в итоге обоих друзей на машине отвезли на аэродром, через пять часов они были в Берлине, а еще через четыре – в Лондоне. Вот это была по-настоящему незабываемая ночь.
– Занятно, – сказал сэр Тимоти. – У меня был, как вы выразились, «дамский роман», у вас получился шпионский. Неизвестно, какой лучше. Ваш, возможно, занимательнее. Но мой – романтичнее, а?
– Возможно, – возразила Джейн. – Но самое занятное было потом. Этого трижды спасенного друга звали Сайрус Кидман. Он подарил своему спасителю дорогой портсигар, вот с этой замечательной надписью. In memory of three unforgettable nights. Yours ever, C.K[6]. А потом этот спаситель донес на своего друга в Ми5. Сумел доказать, что того завербовали большевики, перед тем как отпустить из Москвы.
– Кто вам это наплел?
– Мой отец. Подполковник Сайрус Кидман.
– Где он?
– Умер в тюрьме. То есть его убили. Вы и убили. Я не знаю, зачем вам надо было убивать человека, которого вы перед этим три раза спасали. Хотя я догадываюсь, кого на самом деле завербовали большевики. Но это уже неважно.
– Какая злобная чушь! Если бы это мне сказал мужчина, я бы ударил его, – медленно проговорил сэр Тимоти, опираясь на подлокотники кресла и вставая. – Очень сильно бы ударил! Но я не могу ударить женщину, даже такую, как вы… Забудьте обо мне. Забудьте обо всем. Надо уметь забывать.
Он привстал, протянул руку, и вдруг покачнулся и сел, и неожиданно повторил:
– Как душно… Откройте окно.
Джейн отворила широкий иллюминатор.
– Теперь отдайте портсигар…
– В портсигаре была вторая крышка, внутри. Там лежала тоненькая пластинка, по вкусу и запаху как будто шоколад, – сказала Джейн. – Вы ее уже съели. Под видом конфет.
– Что?
– Всё. Подышите морским воздухом на прощание. Идите сюда. Вот так. Держитесь за раму. Высуньтесь наружу. Не сползайте назад. Дышите глубже. Незабываемая ночь. А теперь давайте…
Она пригнулась, с неожиданной силой схватила его за ноги и выкинула прочь.
Портсигар полетел следом.
Ее каюта была по левому борту во втором ярусе. Не слишком роскошно, но зато иллюминаторы смотрели не на палубу, а прямо в море.
Палач и его женаИсторический роман
«Еще минуточку, господин палач, еще минуточку!» – эти слова несчастной Жанны Дюбарри своими ушами услышала юная Аннет Пуатье де Кресси, баронесса Болленберг, восьмого декабря 1793 года. Она пришла на площадь Революции посмотреть, как казнят врагов народа. Двое плечистых слуг помогли ей протиснуться к самому эшафоту. Она сама была аристократкой, но ничего и никого не боялась. Ее молодой муж, гессенский барон Анри, то есть Генрих, фон Болленберг, был сначала на службе французского короля, командовал полком, но потом, по его собственным словам, «всем сердцем принял Революцию» – и привел свой полк под сине-красный флаг, и сейчас командовал полубригадой, как это нынче называлось.
Они поженились уже после этого.
Наследница старинной фамилии, красавица Аннет полюбила высокого сероглазого немца – наверное, так же искренне и безоглядно, как он вдруг полюбил Революцию. Но, признавалась она сама себе, в этой любви было что-то от желания спастись, скрыться за широкой спиной республиканского полковника, члена всех и всяческих секций, конвентов и комитетов – Аннет не разбиралась, что это такое, но знала точно, что в обиду ее не дадут.
На площади она стояла так близко, что услышала эти слова величайшей потаскухи Франции, непревзойденной искусницы, поднявшей любовный дух постаревшего Луи XV, переспавшей со всем двором и даже, говорят, побывавшей в постели главного палача Сансона, ассистенты которого сейчас укладывали ее на гильотину.
– Еще минуточку, господин палач, еще одну минуточку…
Аннет вгляделась в суровое носатое лицо Сансона. Ей показалось, что палач вдруг стал похож на профессора философии, которому студент задал неожиданно трудный вопрос, и мэтр задумался, ища точный и вместе с тем остроумный ответ.
«Как глупо! – подумала Аннет. – Что значит эта минуточка? Или две, или даже пять?»
Тень размышления пробежала по лицу Сансона, он сдержал вздох, отпустил шнур гильотины и тут уже вздохнул свободно.
Толпа радостно взревела. Сансон взял голову Дюбарри за кудри у висков, стряхнул кровь прямо себе на кожаный фартук – и показал толпе, как будто посветил фонарем в полумраке. Сотни платков и каких-то лоскутьев протянулись к эшафоту. Сансон небрежно побрызгал кровью туда-сюда, а потом кинул голову в большой плетеный короб, куда его подручные уже перетащили тело Жанны.
«Очень глупо!» – сказала Аннет сама себе чуть ли не вслух и повернулась к слугам, которые вывели ее из толпы.
Ей было приятно чувствовать себя в полной безопасности в толпе беснующейся черни. Потому что ее муж сейчас защищает эту чернь от австрийцев и пруссаков.
Менее чем через полгода мужа арестовали за сношения с неприятелем, обвинили в шпионаже и саботаже и гильотинировали назавтра после суда.
Аннет с матерью, не дожидаясь исхода дела, верхами поехали в Реймс в странной надежде спрятаться – но письмо с доносом их опередило. Кто это был? Кто на крепком коне или в ходкой коляске обогнал их и сообщил, что жена и теща врага народа и предателя Болленберга хотят спрятаться в доме, когда-то принадлежавшем фамилии де Кресси? «Кто нас предал? – бубнила мать. – Кому мы так поперек горла встали, что он захотел нашей смерти и не поленился помчаться в Реймс?» – «Или отправил письмо с курьером», – уточняла Аннет. «Или письмо, – кивала мать. – Но зачем? За что?»
Мать помиловали и просто выгнали на улицу, в рассуждении ее дряхлости и безумия, как гласило постановление революционного суда. Действительно, эта попытка убежать была явным доказательством умственного расстройства пятидесятилетней старухи – тем более что в усадьбе маркизов де Кресси уже два года как был военный госпиталь.
Но Аннет приговорили к смерти.
Никто не собирался везти ее назад в Париж.
Казнить ее должны были здесь, на маленькой некрасивой площади, окруженной низкорослыми деревьями. И эшафот был скрипучий и подгнивший, и палач без перчаток. Никакого парижского шика. Зато очередь приговоренных – восемь человек.
Вот тут-то Аннет вспомнила Жанну Дюбарри. Вспомнила также, что еще десять дней назад она лежала в объятиях мужа, барона Анри, то есть Генриха Болленберга. Вспомнила, как ей смешны были слова несчастной Жанны «еще одну минуточку». А сейчас она в первый раз в жизни вдруг захотела жить.
Она огляделась.
Прекрасным было все. Камни, низкие корявые деревья, помост-эшафот, глупые и злые рожи вокруг, широкие грязные руки палача и даже эти душные вечерние, почти ночные июньские облака. Да, именно июньские, они с матерью не хотели учить новые названия месяцев и тайком жили по старому календарю. Июнь кончался. Был седьмой час, еще совсем светло, но вдруг наползла туча, сначала лиловая, потом графитовая. Полыхнуло, громыхнуло, и хлынул дождь. Толпа разбежалась: люди попрятались под деревьями и в подворотнях.
Добрый Бог подарил ей еще полчаса, наверное.
Совсем стемнело. Она слышала, как рядом спорили палач и его помощник: «Может, завтра? Ведь уже темно».
– Может, завтра? – крикнул палач в густеющие сумерки.
– Сейчас! Сейчас! – раздалось в ответ. – Зажгите что-нибудь!
Еще минут пять зажигали факелы.
Наконец палач подошел к шеренге приговоренных. Пальцем поманил Аннет.
Руки у нее были связаны спереди, на животе. Палач стал ослаблять веревку и заводить ее руки за спину, чтобы ловчей уложить лицом вниз, на широкую доску, под нож. У него были шершавые ладони, и, кажется, царапался сорванный ноготь большого пальца.
– Минуточку, господин палач, – сказала Аннет.
– А? – Он взглянул на нее из-под глубокого капюшона.
– Одну минуточку, – повторила она.
Они, наверное, полминуты глядели друг другу в глаза.
– Чего? – переспросил он.
– Еще одну минуту пожить, умоляю вас…
Он осклабился и вдруг отставил в сторону смоляной факел в треножнике, который горел рядом. На миг накатилась тьма. Потом сильно толкнул ее, так, что она перелетела через доску и кверху тормашками упала в огромную плетеную корзину.