– ὦ φίλοι Ἀργείων ἡγήτορες ἠδὲ µέδοντες ἐπεὶ δὴ τόνδ᾽ ἄνδρα θεοὶ δαµάσασθαι ἔδωκαν! – подсказал Муравьев через гарнитуру.
– А? – спросил Сидоров.
– Други, герои ахейцы, бесстрашные слуги Арея! Мужа сего победить наконец даровали мне боги! – перевел Муравьев. – Давай назад, живее. Машина ждет!
Но Сидоров взбесился и вытащил из ножен меч. Этого мужики не ожидали, а то бы они, конечно, вломили ему. Но Сидоров набросился на них просто как дикий зверь и изрубил троих. Остальные убежали. Он метнул им вслед запасной дротик. Кажется, в кого-то попал.
Муравьев схватил Сидорова за руку и втащил в капсулу машины времени.
– На хера ты это? – спросил Муравьев, когда все защелкнулось, потемнело и понеслось вперед. – Ты, козлина, рассказ Рэя Брэдбери читал? Про бабочку?
– Читал.
– Ты что, нарочно, сука? Что ж теперь будет?
– Нарочно не нарочно, а деваться некуда, – ответил Сидоров. – Считай, что нарочно. Остобрыдло все, понимаешь?
– Тишина! – скомандовал Муравьев. – Выходим из зоны.
На дворе был мокрый теплый февраль 2030 года.
В окне был виден кусок вечерней улицы. На стене дома напротив мигала лазерная реклама: «Побѣда Путина – побѣда Россіи. Прими вѣрное рѣшеніе!»
– Значит, Брэдбери все наврал? – спросил Сидоров. – Кроме орфографии?
– Да, мелковато вышло, – вздохнул Муравьев.
Вся правда о Геворке ГарибянеНе надо заводить архива
Мила Мошкина была очень умная и образованная; она заканчивала магистратуру филфака и готовилась к аспирантуре, она знала английский и французский свободно и немецкий более или менее. У нее была обеспеченная семья; папа давал ей деньги снимать квартиру поближе к университету, на Ломоносовском. Почему она не жила с родителями, ведь там было вполне просторно, хотя и далековато, на Войковской? Потому что папа и мама надеялись, что она наконец-то устроит себе хоть какую-то личную жизнь. Они очень боялись за нее в смысле любовно-семейных дел. Мила была отчаянно некрасива: широкие щеки, острый носик, маленькие глазки и красные оттопыренные уши торчат из-под жидких кудряшек; о фигуре и говорить нечего. Тут были целых две беды: во-первых, она была некрасива на самом деле, без шуток, а во-вторых, она прекрасно об этом знала и не питала никаких иллюзий насчет своего женского счастья, потому что была очень умная, я же сказал.
Костя Клименко был аспирант первого года, специалист по советской литературе. Он приехал из Барнаула, где окончил университет, пару лет попреподавал и даже успел прославиться статьей «Сладкий соцреализм послевоенно-застойной эпохи». В это направление он зачислил таких разных калибром и стилем авторов, как Лидин, Трифонов, Нагибин, Казаков, Аксенов, Токарева, а в драме – Розов, Арбузов, Алешин и Володин. И многих других тоже. Почти всех, кроме «деревенщиков», Шукшина и подпольных писателей-диссидентов. Не знаю, насколько он был прав по существу – скорее всего, нет, – но статья наделала шуму, ее перевели три языка, самого автора даже пригласили куда-то за границу почитать лекции – и под это дело приняли в московскую аспирантуру. Костя, однако, был нищ, гол и бездомен. Всего имущества у него было длинное драповое пальто (издалека могло сойти за стильное, этакий старомодный денди), еще какие-то скромные шмотки и большой портфель из кожзаменителя. Там он хранил свои документы – диплом, протоколы экзаменов в аспирантуру и свидетельство о праве собственности на одну вторую часть квартиры в родном городе, а также бабушкино завещание на вторую одну вторую. Бабушка пока была жива, с ней были отличные отношения, но в Москве жить было негде. Было, конечно, аспирантское общежитие – но совсем ужасное, с точки зрения Кости. «Проходной двор!» – жаловался он приятелям и мечтал снять хоть какую-нибудь квартирку. Но денег не было. Поэтому он ходил по Москве в обнимку со своим здоровенным портфелем и приглядывался к людям, воображая, как эти мужчины и женщины идут домой, где их ждут женщины и мужчины. Грустно ему было. Костя был красивый, рослый и статный, да еще аспирант, эрудит, говорун. И конечно, в скором времени у него должна была появиться – не могла не появиться! – девушка с квартирой. Он в этом не сомневался. Но жить-то надо было сейчас.
Егор Федорович Галибин, умерший уже лет тридцать тому назад, был знаменитый советский писатель – прозаик и театральный драматург. Вот как раз «сладкий соцреалист», по классификации Кости Клименко. Неторопливый и подробный повествователь в своих военных и индустриальных романах (за что получал сначала Сталинские, потом Государственные премии), любимейший новеллист-сердцеед (на его книги в библиотеках записывались в очередь, несмотря на астрономические тиражи) и вдобавок большой мастер сценической интриги и ярких характеров (поэтому его пьесы шли по всей стране, от БДТ и МХАТа до безвестных гордрамтеатров).
Что же их троих, таких разных, вдруг соединило?
Вот об этом я вам сейчас расскажу.
Но сначала давайте на минутку вернемся к писателю Галибину. Кинем взор на его долгую и интересную жизнь.
Он родился в 1911 году, то есть смутно помнил Первую мировую и революцию. Провинциал, напористый и способный, он в тридцатые годы начал завоевывать Москву. Работал в литчасти Театра Мейерхольда и даже помогал мэтру писать сценарии его спектаклей («чисто технически» – как скромно говорил он потом в своих интервью). К середине тридцатых выпустил первый сборник рассказов и получил добрые напутствия от таких разных писателей, как Бабель и Шолохов. Однако его близость к Бабелю, Пильняку, Мейерхольду, Мандельштаму и другим врагам народа почти не отразилась на его благополучии; двухмесячный арест в конце 1937 года, и все. К 1940-му он издал роман «На крутом повороте», а его комедия «Скажи спасибо!» уже шла по всей стране. Во время войны работал в ГЛАВПУРе, на фронт выехал только однажды, в середине марта 1945-го, с заданием написать о взятии Вены – и тут же попал в плен, где пробыл ровно месяц и три недели. Был освобожден американцами и просидел у них до конца года – но и это ему не повредило. В плену написал повесть для детей «Гензель и Гретель» – о брате и сестре: брат был «гитлерюгендом», а сестра помогала красноармейцам бежать из плена. Сам Сталин на совещании с писателями сказал: «Эта книга имеет большое воспитательное значение, особенно в свете наших усилий по созданию новой, демократической Германии». Сталинская премия второй степени! Обрадованный Галибин тут же выстрогал роман «Письма братьев Гримм», где один брат был официальным нацистским историком, берлинским профессором, а другой – историком-марксистом и сидел в концлагере, и они спорили в письмах. «Товарищ Галибин повторяет сам себя! – строго сказал Сталин на заседании комитета по Сталинским премиям, поскольку простодушный Фадеев включил эту книгу в шорт, как мы бы нынче выразились, лист. – Навязчивые самоповторы не украшают писателя». Очевидно, философские сравнения коммунизма и нацизма не пришлись вождю по душе. Книгу по-тихому изъяли из библиотек, но с Егором Федоровичем опять-таки ничего не случилось. Романы, пьесы и сборники рассказов шли постоянным тугим потоком: по штуке в год.
Галибин был чертовски богат. Дача на Николиной Горе, квартира в новом доме на улице Горького. Машина с шофером. Пиры и попойки, гремевшие на всю Москву. Шесть жен одна за другой, и все, кроме последней, – знаменитые женщины: актрисы, поэтессы, художницы. Детей у него не было. Все гадали почему. Кто-то своими ушами слышал, что Галибин говорил: «Я законченный алкоголик! От меня обязательно родится урод, зачем это?» Кому-то Галибин в пьяном виде признавался, что не верит ни одной женщине: «Все равно родит не от меня, я их, тварей, знаю!» А старый писатель-чекист Елистратов рассказал, уже после смерти Галибина, что все было проще и грустнее: Егору Федоровичу то ли в ежовских застенках, то ли в гитлеровском плену намертво отбили яйца. Мужиком быть мог, а отцом – извините. Так или иначе, после развода с предпоследней женой (это была актриса Наталья Трубецкая) Галибин – уже в семьдесят – женился на сорокалетней, ничем не знаменитой, но очень красивой женщине, с которой и прожил до своей смерти, наступившей в 1993 году, как раз в дни парламентского кризиса. Ему было без нескольких недель восемьдесят два.
Сейчас Антонине Сергеевне Галибиной было под восемьдесят.
Костя Клименко узнал о ней случайно, в одной литературно-филологической компании – где, кстати, была и Мила Мошкина, сидела по своему обыкновению в уголке и пила красное вино маленькими глоточками. Разговор зашел о «сладком соцреализме», все опять восторгались Костиной статьей, и кто-то сказал, что сладчайшим соцреалистом был, несомненно, ныне почти забытый Галибин, а ведь когда-то – ах! Книги сметали с прилавков. А на спектаклях по его пьесам рыдала вся страна. «Порыться бы у него в архиве!» – вздохнул Костя. Маруся Трубецкая вдруг засмеялась: «Записывай телефон. Но не говори, что от меня!»
Буквально назавтра Костя, в своем дендическом пальто и с огромным портфелем, стоял у подъезда роскошного, с гранитным цоколем дома, на котором в числе прочих висела доска: «Здесь в 1952–1993 гг. жил и работал писатель, лауреат Государственных премий, Егор Федорович Галибин».
Трудно было поверить, что Антонина Сергеевна была красива сорок лет назад, несмотря на все восторженные строки, которые посвятил ей покойный муж. Она была похожа на старую гарпию. Рослая, но ссутуленная. Ходила вперевалочку. Руки, искореженные артритом, с большими острыми и желто накрашенными ногтями – гарпия и есть. Но приветлива и добродушна. Чай, конфеты, коньячок. Ей льстило внимание молодого ученого к сочинениям мужа, хотя она призналась, что читала далеко не все его романы, а письма так и не разобрала окончательно. «Что-то просмотрела, что-то разложила на кучки, а потом устала… Я ведь не спец по всему этому. Я бывший инженер-электрик в издательстве. Там и познакомились. Случайно, можно сказать».