Квартира была набита старинной мебелью, картинами, бронзой и прочими знаками советского богатства. Было даже тесновато в этих пяти комнатах. Антонина Сергеевна объяснила, что дачу она продала и лучшее оттуда свезла сюда.
В огромном шкафу лежали рукописи. «Сдать в архив всегда успею! – сказала Антонина Сергеевна величественным гулким голосом. – Глядите. Изучайте. Пойду подогрею чайник».
Пачки писем лежали на самой нижней полке, то есть на дне шкафа. Доска была накрыта длинной салфеткой. Костя переложил письма на стол карельской березы, на зеленое сукно. Приподнял и отодвинул салфетку. Там была как бы дверца вниз, с утопленным медным кольцом. Костя потянул кольцо. Дверца – точнее, крышка от потайного ящика – оказалась у него в руках. Отложил ее в сторону. В углублении лежал кожаный бювар. А в нем – не меньше трех сотен страниц, исписанных мельчайшим почерком на непонятном языке – угловатые заковыристые буквы. Костя перелистал рукопись. Обратил внимание на даты, стоявшие на некоторых страницах: 1934, 1936, 1939. Потом 1944 и далее, чуть ли не до 1988-го. Дневник! Причем явно – перебеленный, то есть переписанный начисто. Скорее всего, с каких-то тетрадок и заметок. Где же они? Костя пробежал взглядом по остальным полкам, но чисто логически понял, что черновые записи автор уничтожил, а окончательный вариант спрятал вот в этом тайнике. Он еще раз вгляделся в эти тесные царапучие строчки. Что за язык? Греческий? Грузинский? Или вообще эфиопский? Ладно. Разберемся. Спрятал рукопись в портфель. Закрыл тайник, застелил его салфеткой и положил пачки писем на место.
– Я к вам еще зайду не раз, поработать в вашем архиве, – сказал он Антонине Сергеевне, напившись чаю, съев еще две толстые конфеты и опрокинув на дорожку еще одну стопку коньяку. – Если, конечно, позволите!
– Милости прошу!
– Кстати, Антонина Сергеевна, чисто филологический вопрос… А какие языки знал Егор Федорович?
– Русский! – засмеялась старуха. – В совершенстве! Еще немецкий, конечно. Английский так, для туризма, он много ездил от Союза писателей. Мы с ним вместе ездили. Ну и родной, разумеется.
– Родной? – Костя поднял брови.
– Он же армянин! – Антонина Сергеевна подняла брови в ответ. – Геворк Аствацатурович Гарибян. А вы что, не знали?
– Н-нет…
На стене висел сочно написанный портрет Галибина – похоже, кисти Налбандяна. Костя посмотрел на него, и в этом чуть львином лице с седой гривой вдруг увидел южные черты: томные темные глаза, крупный выразительный нос, какую-то особую складку губ – сочетание мужества и сластолюбия.
– Геворк – значит Георгий. То есть Егор, – объяснила Антонина Сергеевна. – Аствацатур – это что-то вроде «Богом данный», в дословном переводе. Он мне так объяснял. Богдан, в общем. По-православному Федор. А Галибин – просто по созвучию. Вы не думайте, это не секрет. У него в паспорте было написано: национальность – армянин. Он не скрывал. Просто не афишировал.
– А вы сами армянский знаете? Хоть чуточку? Пробовали учить?
– Бог с вами! – Она махнула рукой. – Там такие буквы!
– Понятно. – Костя пощупал ногой портфель под столом. Там, в этом портфеле, лежала его карьера, его слава, его успех. Нет, друзья-товарищи, ведь это вообразить невозможно: тайный дневник знаменитого советского писателя Галибина, он же Гарибян. Да, именно тайный, потому что написанный по-армянски и спрятанный в секретном ящичке! События с 1934 по 1988 год! Бомба! Сенсация! Издание в трех томах с комментариями! Сразу докторская вместо кандидатской!
Осталось понять, где хранить портфель с таким сокровищем.
Но жизнь быстро подсовывает нам свои варианты.
Спускаясь к метро «Охотный ряд», Костя Клименко налетел на Милу Мошкину. Кто-то из них зазевался, переходя Никитский переулок, – то ли Мила засмотрелась на витрину кафе, то ли Костя загляделся на красивый автомобиль неизвестной марки, – но они сильно столкнулись, и Мила чуть не упала, и Костя подхватил ее левой рукой – в правой у него был портфель – и она вдруг сказала:
– Ой! Привет! – Костя не узнал ее сразу, но она напомнила: – Ты что? Буквально вчера были у Кирсановой!
– А, привет…
И вот как-то слово за слово он пошел ее провожать, тем более что им было по дороге: красная ветка, метро «Университет», Костя ехал в свое ненавистное общежитие на углу Вавилова и Дмитрия Ульянова, а Мила – к себе. Рассказала, что снимает квартиру, Ломоносовский, 19, рядом с театром Джигарханяна. «Какой-то у меня сегодня армянский день», – подумал Костя и взял Милу под руку.
– Коньяк пил? – спросила она, потянув носом, когда они уже лежали на диване и смотрели в потолок.
– Ага… – Костя покосился на нее и простодушно добавил: – А я думал, ты девушка.
– Вот еще! – холодно засмеялась она.
Она не была девушкой уже очень давно, с пионерлагеря. В словах Кости она услышала еще одно подтверждение своей непривлекательности, но решила не муссировать вопрос.
Наутро Костя засобирался по делам и попросил разрешения оставить портфель. На всякий случай объяснил, что там лежат все его документы, а в общежитии оставлять страшно – проходной двор и кругом шпана, одно название «аспиранты», хотя на самом деле там комнаты и койки сдают не пойми кому.
Они поцеловались на прощание, очень сильно, так что Костя задержался еще часа на полтора.
Костя приходил к Миле часто, но больше не оставался ночевать. В первый раз это получилось как-то само – просто оба заснули, вот и все. А дальше должно было прозвучать какое-то слово. То ли она должна была его пригласить, то ли он – попроситься.
Прошло месяца два, наверное. Оба молчали. «Гордость и предубеждение» – потом вспоминала Мила.
Но это потом. А тогда – Костя ходил-ходил и вдруг пропал на целую неделю. Что-то невнятное отвечал по телефону. «Я на семинаре», «У меня второй звонок идет», «Я в метро, я перезвоню» – но не перезванивал.
Вы правильно догадались!
Костя, в очередной раз вечером выйдя от Милы и в усталой тоске листая список контактов в своем мобильнике, – куда бы пойти выпить-поболтать, а может, и переночевать, – вдруг наткнулся на телефон Маруси Трубецкой – той, которая дала ему телефон Антонины Сергеевны Галибиной, но просила не упоминать ее имени. Почему не упоминать? Да потому, что она была внучкой актрисы Натальи Трубецкой – предпоследней галибинской жены.
«Боже, какой я идиот, болван, тетеря! – думал Костя, тем же манером лежа на диване, но уже с Марусей Трубецкой. – Сразу надо было, тут же позвонить и как бы отчитаться. „Спасибо, Маша дорогая! Был у Галибиной по твоей наводке. Поговорил. Тебя не выдал“. И к ней приехать, а не к этой выдерге!»
«Выдерга» – это по-барнаульски «стерва». Вот так злобно он подумал о бедной, некрасивой Миле Мошкиной.
А Маруся Трубецкая была хороша собой. Квартира у Маруси была собственная, а не съемная. Марусе понравился долгий секс – эх, знала бы она, почему он нынче вечером такой долгий… А главное – Маруся сразу сказала: «Я не хочу просто так. Мне нужны серьезные отношения». Костя красиво поклялся в серьезности своих намерений. Маруся ответила кратко: «Тогда перевози барахло».
Всего барахла у Кости было длинное пальто, рюкзачок с футболками и кедами под кроватью в общежитии – и, главное, заветный портфель, который стоял у Милы Мошкиной в платяном шкафу. Надо было его забирать.
Костя бегал по комнате, тряся портфелем, а Мила сидела в кресле в махровом халате, нагло надетом на голое тело.
– Откуда я знаю! – Она пожимала плечами. – Ты сдавал на хранение без описи!
– При чем тут опись! При чем тут хранение! – отчаянно кричал он. – Там была рукопись! Редчайшая! Ценнейшая!
– На армянском языке?
– Откуда знаешь? Ты лазала в мой портфель? Ты ее сперла?! – Костя замахал кулаками. Потом сел на стул и придвинулся к ней, заглянул в глаза: – Значит, ты воровка?
– Не тебе меня попрекать, – бестрепетно ответила Мила.
Она чувствовала, что ничего и никого не боится. Да, она была очень некрасива. Наверное, именно поэтому Костя во время свиданий выделывал с ней разные этакие штучки – чтоб «пробудить огонь желаний», типа того. Она понимала это, и ей было весело. Особенно сейчас.
– Ты сам воришка! – смеялась она. – Это ты спер у старушки дневник ее мужа. Егор Галибин, урожденный Геворк Гарибян. Там масса интересного, кстати…
– Ты знаешь армянский? – Костя даже рот открыл.
– Бог с тобой, – хохотала Мила. – У меня подружка, Изабель Асоян, дочка французского атташе. Я ей дала посмотреть. То есть показать папе, она сама армянского не знает, а папа – свободно. Ух, там такие дела! Бомба! Сенсация! Тут тебе чекист Ежов, тут тебе Пастернак. Не говоря уже про! – она подняла палец.
– Про кого? – спросил Костя.
– Погоди. – Мила вдруг посерьезнела. – Давай так. Я тебе сейчас задам вопрос. Если ты ответишь правильно, я сегодня же отдам тебе эту папку. Позвоню Изабелке, она принесет. Они тут сравнительно недалеко живут. А нет – извини!
– Ну? – Костя покрепче уселся на стуле.
– Итак. Ты в меня влюбился, а потом полюбил другую? Так ведь бывает, ничего страшного. Или просто искал для своего портфеля камеру хранения? Сначала нашел одну, потом другую, так тоже бывает, тоже ничего страшного. Я тебя слушаю. Только честно.
– Мила! – сказал он и протянул к ней руку, залез под халат, сжал колено, бедро, еще выше…
– Дальше, дальше! – Она глядела ему в глаза и потом сказала: – Спасибо. Но ответа я все-таки жду.
– Никакую другую я не полюбил… – Он тяжело дышал.
Мелкие капельки пота красиво искрились у него на лбу – потому что был закат и красное солнце на минутку осветило комнату. Мила потрогала эти капли, лизнула палец и сказала:
– Мимо! – и объяснила: – Маруська Трубецкая позвонила мне в тот же вечер. Ты у нее в койке дрых после секса, а она мне звонила, хвасталась. Она же не знала, что ты от меня пришел. Она вообще про наши дела ничего не знала. Так что извини. Мимо. Давай иди, не задерживай, мне в душ н