– Деньги?
– Да. Много денег. Побыть моей женой два-три года, получить этакий, что ли, бессрочный паспорт соответствия, этакий пропуск во все круги и кружочки – это дорого. Очень дорого! Но надежно. А деньги мне нужны. На жизнь, на уборщицу, на сына. Сын у меня полный обалдуй, к сожалению.
Он замолчал, добродушно глядя на меня сверху вниз; он был хорошего роста, я же говорил.
– Послушайте. – Мне вдруг захотелось проломить эту броню циничного самодовольства. – Послушайте, Николай Сергеевич… У вас их много?
– Не очень. Лиза третья, но мы скоро разводимся. Думаю, еще одну введу, так сказать, в круги… А потом, на прощанье, женюсь на самой богатой. С нее сдеру вообще сумасшедшие деньги, чтоб сына обеспечить. Потому что она навсегда останется моей вдовой! Вы понимаете, сколько это стоит? – он подмигнул.
– Погодите, – настаивал я. – Вы никогда ни в одну из них не влюблялись? Вот так, вдруг, неожиданно? Молодая, красивая, тонкая, умная, нежная – а?
– Какой вы смешной!
– Кстати, а вы с ними…
– Бог с вами. Мне почти восемьдесят! Хотя спим мы вместе. Иногда даже чуточку… Самую-самую чуточку… Впрочем, стоп! Что-то я говорю много лишнего. Наверное, это у меня старческое! – усмехнулся Николай Сергеевич. – А насчет влюбляться… У меня была всего одна настоящая любовь. Мне хватило. Это было очень давно. Страшно вспомнить.
У него вдруг потемнело лицо, и он, глядя не на меня, а на воду Москвы-реки, с усилием проговорил:
– Сорок пятый год. Маленький немецкий городок. Я прибыл туда на три дня раньше наших. Разведзадание. Я в немецкой форме. Красавец-офицер. И девушка, одна в брошенном доме. Красивая, как Лорелея. Ihr goldnes Geschmeide blitzet, sie kämmt ihr goldenes Haar… – негромко продекламировал он пару строк из Гейне. – Мы были вместе три дня. Всего три дня. Целых три дня божественной, потрясающей, убийственной любви. На четвертое утро просыпаюсь от грохота и шума: наши ночью пришли. Наши ворвались в дом и уже ее лапают. А я на втором этаже, со шмайсером.
– И что? – спросил я.
– Закричал по-русски: «Отставить! Разведгруппа энской дивизии!» – и из шмайсера пристрелил свою Лорелею… С тех пор, знаете ли, у меня насчет влюбляться как-то не получается, извините…
Он отвернулся и пошел вдаль по набережной, опираясь на резную трость, овеваемый дымом из большой гнутой трубки. Высокий, седой, трагически одинокий.
Я чуть не прослезился. Но тут же вспомнил, что он – тридцать первого года рождения. Значит, в сорок пятом ему было едва четырнадцать лет. Тьфу! Старый врун.
А вдруг насчет «продавца счастья» он тоже наврал? Нет, это вряд ли. Хотя черт его знает. И вообще, что все это значит?
Что это доказывает и показывает?
Как говорил химик Ярцев из чеховской повести: «Это только показывает лишний раз, как богата, разнообразна русская жизнь. Ах, как богата!»
Оно и верно.
РеабилитацияСын честного офицера
Один старик-эмигрант мне рассказывал в начале 1990-х:
– Отца расстреляли в сороковом. За что? За подготовку покушения на товарища Сталина. Знакомый чекист сказал моей маме по секрету, муж ее двоюродной сестры. Мне было тогда двенадцать лет. Мать молчала, конечно. Но потом, уже после войны, мне рассказала, тоже под страшным секретом. Ну и добавила, что все это ложь, навет, оговор и клевета. Мол, отец был честный коммунист. А я подумал – а вдруг правда? После смерти Сталина, когда все дела выплыли, – мне уже хорошо за двадцать было, – я для себя точно знал, что это правда. Что отец на самом деле что-то готовил со своими товарищами. Честный человек, честный офицер! Хотел раздавить эту вошь. Я маме ничего не говорил, а потом она умерла. Вдруг мне письмо, уж забыл, то ли из прокуратуры, то ли из органов: «Ваш отец был незаконно репрессирован, а теперь посмертно реабилитирован, приходите за справкой». Я пришел. Такой майор сидит, седенький, смуглый. Слова говорит, руку жмет, справку выдает. Я справку на стол кладу и говорю: «Да бросьте вы! Может, он на самом деле?» – «Что на самом деле?» – «Да на самом деле хотел убить эту сволочь, да не вышло…» Майор так на меня посмотрел сочувственно, достал бумаги. «Не выдумывайте! – говорит. – Вот, почитайте». Показывает письмо отца. К Сталину. «Дорогой товарищ Сталин, произошла ошибка, я честный коммунист, пал жертвой доноса врагов народа», ну и все такое. Готов отдать всю кровь по капле, и тэ дэ.
Тошно мне стало. Не передать как. Справку я, конечно, взял. Нанялся на работу в Туркмению. Все из дома продал, денег с собой взял побольше. Там крепко подружился с хорошими местными ребятами. И ушел в Иран. А потом постепенно сюда перебрался, в штат Мэриленд.
Вот, попробуйте водочку, «Вольфшмидт» называется, от нее наутро голова совсем не болит. Скоро и у вас такую продавать будут, точно говорю! Ну, за все хорошее!
Грин-паркСвоих не отдаем
– После таких слов истинный джентльмен просто обязан сделать девушке предложение! – Зина Зайцева решила все перевести в шутку и звонко захохотала, чтоб он не сомневался: она шутит.
– Да. Я хочу сделать тебе предложение. – Пол Дуглас, наоборот, был серьезен и даже нахмурен. – Но мне кажется… Вернее, я уверен, что ты мне откажешь.
– Зачем же тогда? – засмеялась Зина еще громче. – Если уверен в отказе, не надо и предлагать!
Этот странный разговор случился в середине 1970-х, на вечере в честь женского дня Восьмое марта, в студенческой компании, в одном из хороших московских вузов – не самом знаменитом, но весьма престижном.
Актовых зала в институте было два – большой и малый. В большом красные театральные кресла были привинчены к полу, а в малом просто были расставлены стулья на паркете. Когда после торжественной части объявляли танцы – стулья сдвигали к стенкам. Так было и в этот раз.
Зина Зайцева увидела Пола Дугласа не сразу – тем более что она вообще его в первый раз видела. Сначала она заметила какое-то шумное движение в углу зала. В середине тесной группы стояли четверо – одна девушка и трое парней. «Ах да, стажеры из Англии», – вспомнила Зина. Стажеры приехали на три месяца – март, апрель и май. Об этом было много разговоров. Кто-то из ребят даже собрался закадрить англичаночку. Но девушка была совсем скучная, с аккуратной сивой прической, нос кнопочкой и тяжеловатая челюсть. Два парня тоже были так себе, ей под стать, тощие, с какими-то комсомольскими (со смешком подумала Зина) зачесами. Как будто с фотографий из журнала «Смена» десятилетней давности.
Но третий был очень даже ничего. Рыжеватый. Как будто небрежно взъерошенные, но – если присмотреться – тщательно уложенные космы. Широкие плечи, как у гребцов. Зина вспомнила, как в далеком детстве – ну, не в таком уж страшно далеком, лет десять назад – они с папой ездили в Оксфорд, и там по реке скользили длинные «скифы» – двойки, четверки и восьмерки, – и в них сидели, вскидывая весла и загоняя их в воду, то сгибаясь, то откидываясь на подвижных сиденьях, ребята в цветных майках. Папа рассказывал, что вот такие рыжие косматые широкоплечие парни – это самые сливки Оксфорда. Зина запомнила.
Ее папа, Альберт Генрихович Зайцев, был известным журналистом-международником. Прожил в Лондоне больше двадцати лет. Зина, кстати, там и родилась – на другой день после смерти Сталина.
Ей стало интересно: зачем это «оксфордским сливкам» понадобилась стажировка в их институте? Русский язык? Черт его знает. Во всяком случае, надо быть осторожнее, если вдруг. Впрочем, лично ей нечего бояться – этот красавец до нее просто не дойдет. Подруги не пустят. Вон как они его облепили. Ну и ладно.
На третий танец он вдруг пригласил ее.
– Давай познакомимся, – сказала она.
– Давай! Пол Дуглас.
Заиграла музыка. Он осторожно обнял ее за талию, она положила свою правую руку в его левую ладонь. Первые танцы всегда были медленные. Правило такое.
– Очень приятно, – сказала она. – Зина, фамилия Зайцева.
– Я знаю.
– Что?
– Мне мама сказала.
– Что? – Зина уже ничего не понимала. – Какая мама?
– Моя. Ты меня не помнишь? А я тебя никогда не забывал.
У него были зеленые глаза и нос в веснушках.
– Лондон, Грин-парк, вспоминай!
Да, она жила в Лондоне с папой и мамой. Папа был не просто журналист. Она это поняла лет в четырнадцать, а еще года через два прямо спросила, и он ей все в общих чертах объяснил. Ну то есть подтвердил. Так что Зина насторожилась, но – но убегать было глупо, а еще глупее говорить, что она никогда не была в Англии и что он ее с кем-то перепутал. Так можно совсем запутаться.
Поэтому она ответила:
– Ах! Разве забудешь Грин-парк… Чудесное место!
– Тебе было лет шесть или семь. Мама сказала: «Смотри, какая миленькая девочка! Пойди с ней поиграй!» А потом: «Вот, подари ей конфету». Я сказал: «А если она не возьмет?» Мама сказала: «А ты ей скажи, пусть она попросит разрешения у папы. Пусть папа скажет, можно ли взять конфету у незнакомого мальчика. Я думаю, папа ей разрешит». Потому что твой папа с газетой сидел на скамейке на другой стороне лужайки.
Да!
Да, конечно!
Зина вспомнила, как рыжий мальчишка, чуть постарше, подбежал к ней, они сначала просто побегали, а потом он протянул ей конфету в синей обертке. Все было, как он рассказывал. Она спрятала руки за спину и сказала, что нехорошо брать конфеты у незнакомых мальчиков. А он сказал: «А пойди спроси у папы».
Папа посмотрел на конфету, развернул ее, отломил себе четвертинку, попробовал, засмеялся, сказал Зине: «Открой рот!» Конфета оказалась хорошая. Как любая конфета, если честно. Конфетный фантик папа смял, огляделся – урна была далеко, вставать и идти не хотелось – и сунул эту бумажку себе в карман. А Зина побежала играть с мальчиком.