«Тебя это сильно беспокоит? Будем решать вопрос», – сказал Борис Петрович.
В одно прекрасное утро он усадил Лену в машину и привез в замечательный дом, недалеко от метро «Ленинский проспект». Настоящая элитная сталинка, академическая, с мемориальными досками, с консьержем в подъезде. А какая квартира! Трехкомнатная, с эркерами и альковами, с потолками три двадцать, просто чудо.
– А что будет с той квартирой? – спросила Лена.
– Продал. Все оформлено. Риелтор дал три дня на переезд. Деньги я уже получил и отнес в банк. Сегодня вечером переведу тебе половину.
– А вторую половину?
– Отдам своему сыну. Не могу же я его оставить совсем без наследства.
– Прости за такой нахальный вопрос, – вдруг сказала Лена. – Вот эта наша новая квартира, она, наверное, кучу денег стоит, откуда у тебя столько?
– Она нисколько не стоит. Это квартира от Академии. Мне положено. Как академику сельскохозяйственных наук. То есть как академику РАН. Нас приравняли.
– Прямо как при советской власти? – изумилась Лена. – Вот это да!.. Вот это класс! – но вдруг прикусила губу и спросила: – То есть это типа служебная жилплощадь?
– Типа.
– Погоди. А ее можно приватизировать?
– Да понятия не имею! – засмеялся Борис Петрович. – Да и зачем? Какая разница?
– Ах, вот оно что! – прошептала она. – То есть я опять останусь без ничего? Меня опять выкинут на улицу?
– Когда я сдохну, ты хотела сказать?
Лена помолчала, а потом сказала:
– Только зачем так грубо? «Сдохну». Скажем мягче: «В случае чего».
– Например?
– Например, ты захочешь со мной развестись. Найдешь себе молоденькую, чтоб в дочки годилась…
– То есть повторю подвиг Евгения Николаевича?
– Подлый какой! – Она размахнулась и хотела дать ему пощечину, но он перехватил ее руку.
Они долго так стояли, и голубю, который сидел на наружном подоконнике и смотрел на них, могло показаться, что мужчина хочет поцеловать женщине руку, а она не дается. У голубя было такое в его прошлой жизни, когда он был мальчиком Мишей Фейнбергом из восьмого класса. Он на танцах вдруг захотел поцеловать руку Люсе Балакиревой, потянул ее ладонь к своим губам, а она стала вырываться, и со стороны казалось, что она хочет дать ему пощечину, а он удерживает ее руку: девчонкам так и показалось, и они даже крикнули: «Давай, Люська, врежь ему» – и Миша отпустил ее руку, и она отскочила от него.
– Мне кажется, «случай чего» вот-вот наступит. – Борис Петрович отпустил ее запястье.
– Уже наступил! – Лена отбежала к окну. – Я тебя ненавижу! Я сама от тебя уйду!
Голубь испугался и громко спорхнул с подоконника.
Лена перевела дух и посмотрела на Бориса Петровича, ожидая каких-то слов: объяснений, извинений, обещаний или хотя бы ответного гнева.
Но Борис Петрович молчал.
Осталось только сообщить, откуда я узнал эту историю.
Ее мне рассказал сам Борис Петрович, мы с ним познакомились перед дверью в кабинет профессора-кардиолога. «Придется подождать, Александр Викторович консультирует срочного больного», – сказала сестра и закрыла дверь.
Сначала поговорили о болезнях, потом обсудили врачей, больницы, лекарства, а потом Борис Петрович, как это умеют русские люди, за пятнадцать минут рассказал мне всю свою жизнь.
– Наверное, бедный художник Евгений Николаевич, который от рака умер, тоже спасал эту нашу с ним Лену. От бедности, одиночества, какого-то оскорбления в юности, может быть, – сказал Борис Петрович. – Но вот вам мораль. Я человек неверующий, конечно. Но есть такие библейские слова, помните: «Мне отмщение, и Аз воздам». Эпиграф к «Анне Карениной», да?
– Да, конечно.
– Вот! То есть не мстите сами, Бог отмстит. И знаете, я бы добавил. «Мне спасение, и Аз спасу». Не спасайте сами. Бог спасет. Он спаситель. А вы только напортите. Отойдите в сторонку. Хуже будет.
– Интересная мысль, – кивнул я, чтобы не спорить.
– И самое главное, – вдруг сказал он. – Помните про войну, я вам говорил? Рассказ ветерана? Сорок четвертый год, молодой капитан, интендант третьего ранга… Который спас эту сиротку. Которую за полкотелка супа драл весь штаб энского полка… Привез в Москву, потом женился, потом она спилась…
– Да, – сказал я.
– Это были мои отец и мать, – сказал Борис Петрович.
Маленькие штампы, большие штампыЛитературная учеба
Неприлично в своих рассказах и романах использовать старые пошлые штампы. Заросшая тропинка; заштатный городок; покосившийся домишко; неловкое молчание; а за окном потянулись перелески.
Но это еще не всё.
Кроме этих глупых «маленьких штампов», состоящих из одного-двух-трех слов, есть кое-что похуже. Есть еще штампы, так сказать, «большие».
«Большие штампы» бывают двух сортов: структурные, часто охватывающие весь текст или его значительную часть, и содержательные – они, как правило, занимают от половины до двух-трех и более страниц.
Собственно говоря, «большие структурные штампы» – это некая подражательность стиля. Хемингуёвина (натужный лаконизм); достоевщина (нервические фразы, порою с нарочитыми стилистическими ошибками), толстовщина (длинные периоды с бесконечными «который»); прустятина (слишком подробные описания чувств, внешностей и предметов с постоянными возвратами к только что сказанному) и так далее.
Это нехорошо. Но не потому, что заимствовать форму нельзя – можно, можно! Это нехорошо не в смысле этическом или, упаси боже, в юридическом, а в смысле эстетическом. Сразу видно, что писатель усвоил несколько формальных приемов и использует их как кулинарные формочки. Лепит «подтекст», или «психологию», или «эпичность», или «утонченность».
Но это еще так-сяк. Так же, как можно стерпеть вдруг появившегося одинокого прыщавого юнца, который заснул как убитый, – точно так же можно стерпеть общую хемингуёвину, или прустятину, или джойсятину, розановщину, зощенковщину, или что ты только хочешь из инструментария предшественников – было бы автору о чем рассказать и что сказать.
«Большие содержательные штампы» гораздо хуже.
Вот, например:
«Сергей вошел в комнату, и на него обрушился нестройный гам голосов. Табачный дым плавал слоями: розовый абажур, низко висящий над столом, застеленным старой застиранной цветастой скатертью и заставленный тарелками с остатками салата и недопитыми разнокалиберными рюмками, едва был виден за синеватыми полосами. Курили все немилосердно – и парни, и девушки. Алексей сидел, настраивая гитару и пощипывая струны своими прокуренными желтыми ногтями. Сергей заметил, что Вера, как и в прошлый раз, смотрит на Алексея влюбленными глазами. Борис Семенович что-то негромко доказывал сидящему напротив Коле Калужанинову, но его басовитый самоуверенный голос заглушался теньканьем гитарных струн. Впрочем, Сергей примерно знал, о чем они говорят – вернее, что проповедует Борис Семенович: опять о России и о том, что надо совместить, сопрячь православие, демократию и исконную тягу русского человека к правде, которая одновременно и истина и справедливость. Сергей слышал эти разговоры уже в который раз и только удивлялся Колиному терпению, потому что тот был убежденный западник. Ах да! Кажется, Борис Семенович был бывшим мужем его матери, бывшим отчимом, если можно так выразиться, причем, как все говорили, безупречным отчимом, заботливым и щедрым, – от этого Коля и слушал его так терпеливо. Кому-то другому он быстро бы сказал: „Закрой варежку, дядя!“ – поскольку был грубияном и к тому же имел первый разряд по боксу. Сергей не раз был свидетелем таких маленьких скандалов.
Сима Савельев сидел на диване, небрежно приобняв Надю, что-то шепча ей на ухо, отчего она вспыхивала и смеялась. Ясно было, что они говорят не об идеалах России будущего, а о чем-то куда более земном и веселом. Видно было, что Савельев на чем-то легонько и изящно настаивает – ну конечно, приглашает после ужина поехать к нему в гости! – но Надя, хоть и смеется его шуточкам, но все же отрицательно мотает головой, прикусив пухлую губку.
Еще было несколько совсем незнакомых – или уже забытых – молодых и не очень молодых людей.
Сергей увидел свободный стул, уселся, придвинул к себе пустую стопку, посмотрел ее на свет, чиста ли. Попросил соседа передать бутылку, где на дне оставалось немного водки. Не колеблясь, вылил себе все. Оглянулся, ища, с кем бы чокнуться. Потом все-таки выпил в одиночку. Понюхал лежавшую рядом корочку орловского хлеба и приметливо усмехнулся: хлеб-то – вчерашний, а то и третьегодняшний. Ах, Наташа, ты моя Наташа…
А вот и она.
Дверь распахнулась, и Наташа вошла, держа в руках обмотанную полосатым полотенцем здоровенную кастрюлю. Поставила на стол, сняла крышку. Из кастрюли повалил густой вкусный пар. „Картошка, картошка!“ – заголосили все и потянулись к ней вилками. Алексей отставил гитару, Сима Савельев оставил Надю, и только Борис Семенович продолжал бубнить. „Наливаем!“ – скомандовал кто-то. „Погодите! – засмеялась Наташа. – Сейчас селедку принесу!“ – и выбежала в кухню. Сергей, сам не зная почему, встал и пошел за ней».
Вот это всё, друзья, – тоже штамп.
Длинный, подробный и кошмарный именно своей затертостью, банальностью, фальшью и пустотой.
Лучше уж, честное слово, упасть на диван как подкошенному.
И спать как убитому. Не раздеваясь.
Второй вред великой русской литературыДосуги старого читателя
О первом вреде давным-давно написал Василий Розанов: великая русская литература высмеивала, нарочито опошляла, оглупляла, обливала презрением и даже ненавистью самые, казалось бы, позитивные, самые важные и нужные для общества фигуры. Никому так не доставалось в русской литературе, как чиновнику, офицеру, предпринимателю, просто обывателю и семьянину. Бесконечные Фамусовы и Скалозубы, Вараввины и Тарелкины, всяческие Кит Китычи и Квашнины, Кабанихи и Бессеменовы. То есть, по мнению Розанова, русская литература расшатала русское общество, лишила его моральных опор.