Но тут вдруг возникла мысль о втором вреде. Один мой знакомый литератор написал: «Любопытно, что многие люди, которые кажутся или хотят казаться святыми, благотворителями, филантропами, на самом деле скрывают какую-нибудь мелкую подлую страсть, чаще всего что-нибудь совершенно препошлейшее… А те, кто бравирует своим цинизмом, жадностью, подлостью – чаще всего скрывают под ними самый что ни на есть идеализм. Почему так?»
Полагаю, что это особый стиль культуры – который литература навязала жизни. Дело в том, что русская литература, начиная с Достоевского, строится на «обратных общих местах» (выражение Тургенева). Если вор – значит, на самом деле честный. Если проститутка – чистая благородная душа. Скандалист и дурак – пылкое нежное сердце. Даже Льва Толстого это не миновало: серийный убийца Степан из «Фальшивого купона» оказывается самым светлым («внутри», разумеется) персонажем этой повести.
В чем же вред?
Как заметила другая моя знакомая, «влияние великой русской литературы заставляет нас предполагать в циниках и вообще в негодяях – чистую душу. А она там есть не всегда».
Ох, не всегда!
Вот это предположение, что каждая в прямом и особенно в переносном смысле шлюха – «чистое израненное сердце», что каждый вор, взяточник, мошенник, тиран домашний или государственный или даже палач – «в глубине своей души хороший человек»… – вот эта литературность – разоружает нас в столкновении со всякой сволочью. Вместо того чтобы дать отпор, мы начинаем «понимать и прощать».
А сволочи только того и надо.
Доска и зернышкиКак трудно быть критиком!
Один человек (все это реальная история!) написал очень серьезную книгу, глубокое и объемное исследование некоей интересной культурной проблемы.
Другой человек написал на эту книгу рецензию, в которой, отдавая дань эрудиции, уму, широте и одновременно пристальности взгляда автора на проблему, с едва сдерживаемой усмешкой отметил всего один недостаток. Недостаток состоял в том, что автор упустил из виду изданный более полувека назад главный, наиболее фундаментальный справочник по данной теме – и, таким образом, упустил массу фактов и подробностей. То есть это легкое замечание как бы обесценило весь труд автора. Автор под пером рецензента превратился в отчасти комическую фигуру, подобно русскому библиографу Григорию Геннади (1826–1880; псевдоним Григорий Книжник), который в своей работе о Гоголе забыл про «Мертвые души».
Однако, читая эту убийственную рецензию, я совершенно случайно обнаружил в ней две грубые фактические ошибки, демонстрирующие, что рецензент сам не бог весть как ориентируется в теме.
Конечно, первым моим желанием было быстро накропать критический фельетон. Но тут же я подумал, что в моем фельетоне внимательный читатель и знаток найдет как минимум четыре ошибки, неточности, натяжки, лакуны или иные знаки моего невежества.
Вспомнилась история про пшеничные зерна и шахматную доску: сначала одно зернышко на первой клетке, потом два на второй, четыре на третьей… – и бессчетное количество в конце.
Ну его!
О чем рассказ Антона Павловича ЧеховаДосуги старого читателя
«Дом с мезонином»?
Конечно, о любви и невозможности счастья.
Но – и о политике. В частности, о невозможности объединения радикалов и реформистов.
Рассказы Чехова насыщены политическим содержанием, причем очень часто – впрямую, как «Невеста», «Моя жизнь», «Соседи», «Рассказ неизвестного человека», «Жена», «Враги», «Дуэль» и т. п.
Сюда же относится и «Дом с мезонином».
Если в двух словах – рассказ этот о коммунистах и социал-демократах. Если чуть подробнее – о левом радикализме и социал-реформизме, ну и конечно, об угнетенном народе и среднем классе.
Главный конфликт рассказа – между Художником и Лидой Волчаниновой. Лида занимается «малыми», но конкретными делами, как любой нормальный реформист. Она учит детей, организовывает в деревнях медицинские пункты и школы, она собирается перед земскими выборами составить сильную партию из молодежи и взять в свои руки земство, то есть местное самоуправление.
Художнику это все кажется мелким и глупым: «По-моему, медицинские пункты, школы, библиотечки, аптечки, при существующих условиях, служат только порабощению». Он, как Маркс и Ленин, считает, что надо решить одну большую проблему – устранить наемный труд. Он мечтает, чтобы все люди трудились по три-четыре, а то и по два часа в день, а остальное время решали глобальные духовные задачи, избавляясь от страха смерти, а там и от самой смерти. Его идеал – радикальная левая утопия, полная уравниловка в труде: «землю попашет, попишет стихи». Народ – реальный, сегодняшний, с его горестями, болезнями, нищетой и темнотой – ему безразличен. Медпункт не нужен. Крестьянка умерла от родов – и черт бы с ней. Школа в деревне не нужна, ибо «нужны не школы, а университеты» (тут он почти дословно цитирует Д. И. Писарева) – то есть нужны просвещенные вожаки. А уж потом, очень потом, эти сильные личности приведут народ к счастью, когда даже смерти не будет. В общем, все во имя счастья грядущих поколений – а нынешние поколения пусть дохнут, потому что простое улучшение их жизни «служит их порабощению», то бишь укрепляет существующий порядок вещей.
Мы видим два разных проекта русской революции – реформистский (в недалеком будущем он станет «кадетским») и леворадикальный (в будущем – коммунистический). Мы видим, как по-разному относятся глашатаи этих проектов (Лида и Художник) к простому народу. Для Лиды это люди, которым нужно помогать. Для Художника – объект утопических фантазий.
Наконец, средний класс, сельская буржуазия, воплощенная в образе пореформенного помещика (в сущности, фермера) Белокурова. Лида, социал-реформист, пытается вовлечь его в свою работу. Художник, левый радикал, смотрит на него с брезгливой насмешкой, третирует его как пошляка и дурака. Это очень точное разграничение отношения к буржуазии у реформистов и левых радикалов, т. е. будущих большевиков.
Можно еще раз изумиться, как из-под тонкого флера лирики, истории несбывшейся любви известного (да, он почти знаменит!) художника и семнадцатилетней девушки (возможно, кстати, в этом главная причина спешного увоза Жени – это ужасный мезальянс из-за разницы в возрасте и в жизненном стиле: наивная девочка и столичная богема вдвое старше) – как из-под этого флера вырисовываются жесткие контуры политической борьбы, которая уже тогда бушевала в России.
Чехов очень точно указал на то, что бесчеловечная левая утопия – эстетична. Недаром ее глашатаем выступает Художник, и не просто художник, а пейзажист. Людей в пейзаже нет. Красота утопического проекта (когда-то все будут работать сообща по три часа в день) для него важнее, чем сегодняшние жизни людей.
Таково вкратце второе дно, скрытое содержание этого поразительного рассказа.
ДрагонвильСказка ложь, да в ней намек
Когда я был маленький, мне читали сказку про Дракона, Принцессу и Рыцаря. А потом я научился читать и сам ее находил в разных сборниках. Про то, как на скале около города поселился страшный Дракон и приказал, чтоб ему каждый день приводили красивую девушку на съедение, иначе он сожжет весь город: Дракон был, разумеется, огнедышащий. Жители города со стоном и плачем водили ему красивых девушек, но, когда очередь дошла до Принцессы, появился отважный Рыцарь. Он в самый последний момент победил Дракона и освободил Принцессу и потом на ней женился, и стали они жить-поживать, добра наживать.
Мне было лет пять или восемь. Мне очень нравилась эта сказка.
Когда мне стало лет двенадцать, я вдруг задумался. Дано: Дракон прожорлив. Сжирает по девушке в день. Я смотрел на картинку и видел, какая эта девушка красивая, изящная, тонкая. Требуется доказать: зачем ему такая худышка? Было бы куда логичнее, если бы он потребовал на съедение каких-нибудь упитанных лавочников – толстых пекарей или жирных мясников.
Я долго не мог понять Дракона. Когда мне исполнилось пятнадцать, я влюбился в одну девочку. Она была точь-в-точь Принцесса с той картинки, с иллюстрации к сказке про Дракона и Рыцаря. Как-то раз мы с этой девочкой целовались в саду на лавочке, я поглядел на ее прекрасное лицо – ну вылитая Принцесса! – и вдруг понял, зачем Дракону нужны были девушки!
Я так изумился своему открытию, что даже вскрикнул: «Ага! Понятно!» – «Что тебе понятно?» – спросила моя любимая девочка. «Все понятно! – сказал я. – Но, впрочем, неважно!» – и мы стали дальше целоваться.
Однако я продолжал думать о Драконе. Вернее, не о нем, а о судьбе предыдущих девушек. Я как-то не верил, что он после всего этого их сжирал. Тем более что на картинках он был хоть и с гребнем на голове, но симпатичным.
Постепенно у меня в голове сложился такой сценарий.
Девушки, побывав в кратковременном плену у Дракона, тихонько возвращались в город, становились веселыми ткачихами, поварихами, рыночными торговками, спокойно выходили замуж – и рожали маленьких дракончиков. Вернее, таких драконистых мальчишек. Которые потом выросли и узнали всю правду. Они свергли и казнили Принца (который к тому времени стал Королем), отправили Принцессу (ставшую Королевой) в изгнание и назвали свой город Драгонвиль. В честь своего папаши, памятник которому поставили на той самой скале.
Я рассказал это своей девушке – но уже другой, не той, целуя которую я вдруг понял истинные цели Дракона. Потому что мне уже было не пятнадцать, а чуточку больше; не будем уточнять.
Она посмеялась и сказала:
«Все было не так. Девушки оставались жить у Дракона, с другой стороны скалы. Там у них получился небольшой поселок. Дракон для каждой построил уютный домик с садиком и навещал каждую примерно раз в неделю. Приносил еду, ну и вообще. А когда Принц убил Дракона, эти девушки – почти что амазонки! – собрались, взяли луки и стрелы, мечи и копья и вторглись в город. Там они быстро захватили дворец, пронзили Принца копьями и уже занесли свои мечи над Принцессой, как вдруг она закричала: