В 1970-е снимать такой фильм было нельзя. Слишком рано. Не поймут, не воспримут, не оценят.
А вот в начале 1990-х, когда все вдруг стало можно, – странным образом оказалось, что снимать такой фильм все равно нельзя. Слишком поздно. Уже видели такое сто раз.
Увы.
«Завтра» превратилось во «вчера», так и не побывав «сегодня».
ФамилияРассказ случайного соседа о случайном соседе
– Лет пять назад у меня был забавный разговор со случайным соседом в одном павильоне на водах, на одном скромном европейском курорте, – рассказывал Николай Петрович. – После второго стакана теплой сернистой водицы этот сосед поведал мне, что приехал слегка собрать себя в горсть – так он выразился – после одного долгого, сложного, изматывающего, но в итоге все же успешного судебного дела. По словам его и особенно по тону я понял: он хочет, чтоб я его порасспросил хорошенько, то есть сочувственно и неторопливо. Так вот. Сказавши, что мне тоже случалось проходить через жернова юстиции, я спросил, что это был за процесс и с кем он судился – ежели, конечно, он желает рассказать хотя бы вкратце.
– Ну и что там было, если вкратце? – Я понял, что теперь настала моя очередь расспрашивать.
– Вкратце! – засмеялся Николай Петрович. – Рассказ занял едва ли не два часа: он уселся поудобнее и начал, как говорится, ab ovo, с яиц Леды – так, кажется, выражались наши высокообразованные предки. Рассказал, что вырос в хорошем русском городе. Губернском, то есть областном. В небогатой, но вполне обеспеченной семье. Любящая мать, добрая бабушка, и дед, который скончался, когда моему визави было всего четыре года, так что в его памяти реальный дедушка до полного неразличения смешался с фотографией, висевшей над комодом, застланным кружевной салфеткой, на которой стояла вазочка с иммортелями.
Николай Петрович тоже был моим случайным соседом – но уже совсем в другом европейском курортном городе, на другой санаторской веранде.
– С чем, с чем вазочка? – переспросил я.
– С иммортелями. Это цветы, засушенные, желтые, – объяснил Николай Петрович и продолжал: – Вот такие трогательные и отчасти старорежимные подробности сообщил мне этот внезапный собеседник. В санатории люди делаются разговорчивы, почти как в поезде в старое время.
– Кстати, он был стар, этот ваш собеседник?
– Бог с вами! Это я стар. Возможно, это я так вспоминаю. Скорее всего, слово «иммортели» он и не произносил, сказал просто – «с сухими цветами». Про эти цветы была какая-то история. Дедушка их подарил бабушке незадолго до своей смерти, а она их засушила и поставила в высокую синюю вазочку перед его портретом – так он это описывал. Да, он был заметно сентиментален. Но, повторяю, совсем не стар. Даже скорее молод. Уж, во всяком случае, моложе меня. Слегка за сорок. Совсем один.
С женою он развелся еще в ранней молодости. Рассказал: это был студенческий брак, влечение молодых горячих тел, которые только что выскочили из-под родительских крылышек; детей не было. Второй брак также был краток и неудачен – даже не дотащились до регистрации: сошлись, съехались и через полгода расстались; то есть это был не брак, а попытка брака. После чего он оставил эти, как он выразился, затеи. Братьев и сестер не было – ни родных, ни двоюродных.
Что же касается отца, то о нем в семье вообще не заходила речь. Когда мальчик был совсем маленьким, мама плела ему привычные небылицы про папу, который был военный разведчик, потому и фотографий нет. Военная тайна! И погиб где-то далеко, то ли в Анголе, то ли в Афганистане – в какой-то горячей точке, как говорят у вас в России.
Именно «у вас в России» – так сказал Николай Петрович.
Он был эмигрант в третьем поколении: его дед, дворянин хорошего, старинного, чуть ли не княжеского рода, уехал в Швецию в сентябре семнадцатого, не питая никаких иллюзий насчет «музыки революции», которой упивались многие вроде бы неглупые люди. Уплыл на парусном катере за три николаевских червонца – через неширокий, менее пятидесяти верст, пролив, отделявший от Швеции Аландские острова, которые тогда, как и вся Финляндия, еще формально принадлежали России. Вместе с ним родину покинула его беременная жена. В феврале восемнадцатого у них родился сын Петя – который, в свою очередь, в конце сороковых стал отцом Николая Петровича.
– Ну а когда мальчик подрос, – продолжал Николай Петрович пересказывать рассказ своего случайного собеседника, – когда он подрос, то история героически погибшего папы как-то сама собой утонула в молчании. Мальчик понял, что мама его обманывала; мама поняла, что мальчик все понял, – и они к этому более не возвращались.
Мама умерла раньше бабушки. Потому что смертельно устала от своей доброты.
– Это он сам так красиво выразился? – спросил я Николая Петровича.
– Представьте себе, да. Вернее, не он, а его бабушка. Бабушка сказала: «Бедная, она устала от своей доброты». Наверное, это было правдой. Мама была добра ко всем: к прохожим, к подругам, к собакам и кошкам. К птичкам на балконе и к соседям сверху, от которых падали окурки в птичью кормушку. Мама всегда улыбалась, всем улыбалась, кивала, говорила «да, да, ничего, что вы, что вы, мне даже приятно!», никогда не сердилась, не обижалась, всегда всех понимала и оправдывала.
Мама была очень красивая, с тонким нежным лицом, но потом стала будто восковая; ее добрая улыбка застывала и становилась страшной. Мальчик боялся, когда мама так мертво улыбалась. Боялся за маму – и не напрасно: однажды вечером она прилегла на диван у телевизора, а когда он вошел в комнату из кухни, у нее в открытых глазах бессмысленно отражался потолок. Вот тогда-то бабушка и сказала: «Танечка, бедняжка, устала от своей доброты» – и непонятно было, восторгается она дочкиной добротой или жалостливо презирает ее.
– Долго ли, коротко ли, – продолжал свой пересказ Николай Петрович, – но, разбирая мамины сумочки, портмоне и шкатулки, мальчик нашел фотографию обаятельного мужчины средних лет. Вальяжный, даже красивый, с веселыми глазами из-под кудрявой пряди, упавшей на лоб, всей своей фигурой очень артистичный – он был сфотографирован на диване, нога на ногу, рука с папиросой привольно отставлена в сторону. Но главное – он был поразительно похож на него самого! Настолько похож, что мальчик даже вздрогнул. Хотя к тому времени он был уже вовсе не мальчик, а выпускник местного инженерно-какого-то института. Тем яснее было видно сходство. Потому что они – тогдашний человек на фото и нынешний юноша – были ровесниками. Вы поняли, что я имею в виду? – уточнил Николай Петрович.
– Понял прекрасно, – сказал я. – Этот ваш собеседник был в том же возрасте, что и тип на фото, так?
– Так, так, – покивал Николай Петрович. – И что же? Бабушка молчала, хороших подруг у мамы не было, так что и спросить не у кого. Потом бабушка скончалась, но он все продолжал искать. Это было очень трудно, невозможно трудно. Даже в таком сравнительно небольшом городе. Но что значит в небольшом? Там населения более полумиллиона человек.
– А вы знаете, что это за город? – спросил я.
– Разумеется! Он мне сказал.
– Ну и? – мне стало любопытно.
– Ах, да какая разница! – взмахнул рукою Николай Петрович. – Я о другом! Я о том, как трудно искать человека по фотографии. Все равно что в старое время, в «доцифровую», так сказать, эпоху искать человека в телефонном справочнике, имея только его номер телефона. Кстати говоря, все попытки забить фото в гугл ни к чему не привели: очевидно, этот импозантный красавец не был прямо такой уж знаменитостью.
«Дурацкая история, – думал я. – Впрочем, каждый по-своему с ума сходит. И мой сегодняшний визави, и тот человек, о котором он с таким странным интересом рассказывает».
Меж тем Николай Петрович продолжал:
– Но в конце концов он его нашел. Выяснил его фамилию. Белорецкий! Ах, Белорецкий! Он повторял это слово, смаковал его, как знаток смакует драгоценное вино, как ребенок медленно ест редкое лакомство, стараясь продлить удовольствие. Сам Белорецкий! Да, это был житель их города. Скончавшийся всего два года назад, ах, какое несчастье, они же могли встретиться, поговорить, вот ведь злая судьба. Кстати говоря, – уточнил Николай Петрович, – он так и не сказал, чем его покойный папаша занимался. Ну, я и не расспрашивал.
– Хотя это интереснее всего, – сказал я.
– Мне было не до расспросов! – воскликнул Николай Петрович. – Я проглотил язык, я сделал покерное лицо, когда он воскликнул «Белорецкий!». Потому что это моя фамилия! Потому что я тоже Белорецкий – или он тоже, какая разница, хотя ни я, ни мои родные никогда не жили в том городе, откуда он родом.
Однако теперь нашему герою предстояло доказать себе и, главное, родственникам покойного отца, что он настоящий Белорецкий. В конце концов он добился своего. Нашел свидетелей, представил анализы, прошел несколько судов и, самое главное, – подписал отказ от всех имущественных требований, от всяких посягательств на наследство. Ему нужна была только фамилия. Фамилия, и только. Некий парадоксальный статус: «законный незаконный сын». Но с фамилией! Чтоб Белорецкий! Он этого добился.
– Рад за него, – сказал я.
Мне, честно говоря, уже слегка наскучил этот рассказ.
Да и вообще была пора идти.
– Ну и вот, и хорошо, – вздохнул Николай Петрович.
Он распрощался со мною, я крепко пожал ему руку, поздравил с этой, так сказать, победой в жизненной битве.
– Хорошая история, – и я взялся за подлокотники кресла. – Спасибо!
– Погодите! – Николай Петрович поднял палец. – Дайте досказать. Лет пять назад я приехал в Россию по делам фирмы, в которой иногда консультирую. Как раз в тот самый город, какое совпадение! И решил разузнать, кто же этот прекрасный господин Белорецкий, незаконный отец моего давнего случайного собеседника.