– Все шутишь? А я серьезно. Потому что у меня сидит Надька Глянц, а Торопыга у нее в прошлом году Кирилла Маслова увела. Ей будет неприятно. Может вообще скандал устроить. Вплоть до драки, ты ж ее знаешь. А Галка Смерш – подруга моей невесты Ларочки, ты сам же знаешь! Она может стукнуть.
– Стукнуть? Кому?
– Да Ларочке же! Потому что сегодня я не с Ларочкой, а как раз с Наташей Максимовой. Так что вот. В общем, давай.
– Значит, две водки, шпроты-кильки и колбаса, хлеб, две простынки, полотенце и чтоб девушка не Торопыга и не Галка Смерш?
– Отлэ! Ждем! – радостно кричит он в трубку.
– А вот теперь, – говорю я. – А вот теперь пошел бы ты… Пока!
– Ты что, дурак? Ты не понял!
Но я вешал трубку.
А он почему-то обижался. Перезванивал наутро. Выяснял отношения. Никак не мог понять, что было не так. Убеждал меня, что я неправ. Я был тверд, он злился и сам бросал трубку.
Но через неделю снова звонил, и все начиналось по той же схеме: «Приходи, тут у меня сидят шикарные девчонки, давно хотят с тобой познакомиться, а одна принесла настоящий шотландский виски и швейцарские конфеты! Придешь? Отлично, бери свою Галку и захвати бутылку и чего-нито пожевать».
Сказка про белого бычка. Но парень неплохой.
ГенетикаПодпись неразборчива
Одного человека мучила кое-какая неприятная мысль. Мучила-мучила и домучила: он решился на генетическую экспертизу.
Но на всякий случай, чтобы избежать случайностей и упреков, сдал свой собственный анализ два раза и получил ответ, что эти пробы принадлежат совсем разным людям, которые не связаны родственными отношениями, и даже национальность у них разная.
«Черт! – подумал человек. – Наверное, ошибка. Или пробы перепутали».
Сдал анализ в третий раз и получил ответ, что это какой-то третий персонаж.
«Блин!» – сказал он сам себе.
Но вдруг вспомнил, что в студенческие годы его фамилия в зачетке была написана с ошибкой. А в студбилете была большая клякса там, где печать и подпись декана, поэтому его иногда не пропускали во второй лабораторный корпус. То есть потом пропускали, конечно, но после некоторых препирательств.
«Ага!» – подумал он и полез в шкаф, где висел пиджак, а в пиджаке лежал паспорт.
В паспорте было написано «Ставракис». Хотя он на самом деле был Станкевич. Или Станкович, как переврали в зачетке.
«Ну и не надо, – подумал он. – Детей, правда, жалко. Хотя непонятно, чьи они теперь на самом деле. Так что ладно уж».
Вошла жена в халате, расчесывая неожиданно черные волосы. От них шел электрический треск, и вообще она была не похожа на его жену.
– Πες µου τι συµβαίνει?[14] – спросил он, сам не понимая ни слова.
– Τίποτα! – сказала она. – Είναι πολύ αργά, πάµε για ύπνο[15].
Но тут он как раз понял, что она зовет его спать. Чуть подумал, махнул рукой и пошел за ней.
«Если так, то греком даже лучше. Какой-никакой, а Шенген», – прошептал он, и это были его последние слова по-русски.
– Μάλιστα![16] – сказала жена.
То есть не жена, но вроде бы как жена.
Хотя женщина очень даже ой-ой-ой, кстати говоря. Настоящая южная страсть!
– Но чьи тогда дети? – спросил его внутренний голос, который пока еще не забыл родную речь.
Тут же в его сонном воображении возникла прежняя жена и возразила:
– А ты-то сам кто такой?
– Неважно! – сказал он и отвернулся к стенке.
– Вот и спи тогда! – сказала она.
Корреспонденты, Cталин дал приказ!Несколько слов для прессы
Года два назад у меня зазвонил телефон. Приятный, очень молодой женский голос:
– Алло, это корреспондент такого-то телеканала, это квартира писателя Драгунского, простите, а с кем я говорю?
– Это Денис Драгунский.
– О! Прекрасно! Позови папу!
Но это еще не все. Буквально на днях другой корреспондент спросил меня:
– Ваш отец был знаком с Аверченко?
– Господь с вами! Аверченко умер, когда моему отцу было одиннадцать лет, как они могли быть знакомы?
– Ну мало ли…
– Нет, с Аверченко мой отец знаком не был, – твердо ответил я.
– Понятно. – Журналист не огорчился. – А с Тэффи?
– Что вы такое говорите? Тэффи после революции жила за границей, как он мог познакомиться с Тэффи?
– А в эмиграции?
– В какой еще эмиграции?
– Но ваш отец ведь родился в Нью-Йорке!
– Позвольте! Да, он родился в Нью-Йорке в 1913 году. А в 1914 году уехал обратно в Россию. То есть его увезли.
– Ну мало ли…
И мы еще осуждаем пианиста Плетнёва за то, что он был недостаточно любезен с журналисткой, которая не подготовилась к интервью и задавала бессмысленные вопросы: «Как вам понравился наш город? Почему вы играете Чайковского?»
Конечно, я был слишком простодушен. Надо было сказать:
– Тэффи? Конечно, знал! Они с моим отцом были лучшими друзьями, хо-хо!.. – и этак с намеком прищуриться и добавить: – Так что я точно не знаю, кто моя настоящая мать! А Аверченко Аркашку они в свою компанию не брали, он как напьется, сразу засыпал мордой в устрицы. Храпит и хлюпает. Очень скучный тип. Молочный брат Демьяна Бедного, а вы не знали?
Одна беда – все это попало бы на газетную полосу, а в итоге виноватым все равно оказался бы я.
Диктатура диктовкиГде взять Анну Григорьевну?
Один старый писатель рассказывал:
– Свой новый роман я решил продиктовать. Как Хемингуэй! Ну или как Константин Симонов, к примеру, – он диктовал свои последние вещи, даже по телевизору показывали.
Договорился с машинисткой в издательстве. Лет тридцати пяти, некрасивая, маленькая, полненькая, скромненькая. Шерстяная кофточка, синенькая юбочка. Стрижечка, бусики, колечко с аметистом. Печатает быстро. Я ей, конечно, предлагаю чаю выпить. В перерыве, например, – она через час делала перерыв на десять минут. Ну и в конце, конечно: «Надежда Петровна, как насчет чая с пирожками? Или кофе сварить?» А она отказывается.
Отказывается решительно, и даже, показалось мне, обиженно. Или испуганно? Не знаю. Но я все равно предлагал, каждый раз. А она все резче и резче. «Нет! Спасибо! Нет. Не надо, я же сказала!» Как будто она и в самом деле оскорблялась или пугалась. Даже странно.
Ну, нет – так нет. Главное, печатала она отлично.
Потом она позвонила и сказала, что больше не сможет работать. А вместо себя прислала свою подругу – то есть сотрудницу.
Пришла. Ой-ой! Младше той лет на десять, а выглядит – прямо из кино. Красавица. Высокая, ногастая, брюки в обтяжку, волосы распущенные – ах! Ресницы два сантиметра. И вся такая дерзкая и раскованная. Печатает и подхмыкивает. То есть как бы критикует на ходу. Я ей, честно говоря, даже побоялся чаю предложить. «Ну его! – думаю. – А то сначала чай, потом кофе, потом кофе с коньяком… Боязно!»
Вот.
Через полгода я по каким-то делам оказался в издательстве. Заглянул в машбюро: «Здравствуйте, Надежда Петровна! Добрый день, Александра!» – «Здрасьте, здрасьте!» – «Как дела?» – «Спасибо, хорошо! А у вас?» – «И у меня хорошо! Пока, пока!»
Зашел в дирекцию, поговорил с главредом, еще с кем-то…
Возвращаюсь мимо машбюро. Слышу:
– Вообще-то он противный мужик! – говорит Надежда Петровна. – Сальный.
Я, как положено писателю, замедлил шаг. Остановился. Ничего! Лев Толстой тоже под дверью подслушивал.
– Жутко противный! – продолжает она. – Глазки масленые, ручки дрожат, чуть что слюни не капают. Кругами вокруг меня вился. Только что не лапал. «Сюсю-пусю, пойдем в другую комнату, чайку попьем, пирожных покушаем». Фу!
– Точно, противный! – соглашается Александра. – Жлоб стопроцентный. Чашечки кофе ни разу не предложил, это же надо! Но, наверное, голубой. Я уж и так оденусь, и этак сяду… Смотрит на меня, как на этажерку. Точно, голубой.
Ко Дню писателяЗаметки и выписки
Третьего марта, оказывается, отмечается Всемирный день писателя. В честь этого события хочу поделиться некоторыми заметками и выписками.
Один писатель сказал:
«Мне бы, например, было обидно, если бы меня читали только девушки».
А мне бы – ни капельки.
Наоборот, я был бы очень рад. Девушек больше. Девушки чувствуют тоньше. И потом, девушки заставят парней прочитать своего любимого автора. Ну или парень сам поинтересуется – в кого это так впилась его девушка?
Писатель – это не старик, который пишет завещание!
Говорят, что Катаев своей короткой повестью «Уже написан Вертер» поставил крест на своей советскости. Ага. То есть небольшой текст о «плохих чекистах», написанный в возрасте восьмидесяти двух лет, как бы денонсирует все советско-коммунистическое, написанное ранее?
Ну уж нет. Литература не завещание, где последний вариант отменяет все предыдущие. Писатель отвечает за все написанное им за всю его жизнь.
Или – ни за что не отвечает! Мне так гораздо больше нравится.
Говорят: «Писатель должен писать, а не делать заявления».
В общем-то, верно. Лудильщик должен лудить, военный должен стрелять, и уж всякому ясно, чем должен заниматься юстировщик гироскопов: юстировать гироскопы.
Писатель – такая же профессия, как и все остальные. Сочинение романов или стихов не требует высказываться по любому поводу, а тем более – играть роль народного трибуна.
Но писательство (как и слесарное дело, как и военная служба) не дает никакого особого оправдания для тех, кто жмурится, затыкает себе уши и прикусывает язык.
Вдруг может наступить момент, когда горделивое «я занимаюсь литературой» будет слишком похоже на простонародное «а мы чё? а мы ничё» и даже на ледяное «я выполнял приказ».