Что я люблю и чего не люблюFragments d’un discours envieux[17]
Высказываться о прозе мне не позволяют корпоративные приличия. А вот о поэзии, кажется, можно. Попробую.
Мне нравятся многие современные поэты, в том числе те, которые публикуют свои стихи в социальных сетях. Это очень разные поэты, но привлекает меня в них нечто общее. Они пишут короткие и внятные стихи. Три-шесть (а лучше четыре-пять) четырехстрочных строф. Причем строка – оптимальной длины, пять – семь слов, приблизительно тридцать знаков. Эти стихи не обязательно (хотя чаще) с рифмой и с размером. Внятность их выражается в том, что поэту удается донести до читателя свои чувства, дать несколько резких черт реальности – порой до изумления узнаваемых, порой совершенно новых, но поражающих открытием этой новизны. Внятность также в композиции: у них есть начало и конец. Они не обязательно завершаются моральным или чувственным выводом, но ясен посыл, мотив, «телеграмма».
Конечно, стихотворение может быть длинным, однако это уже чуточку другой жанр, это не лирика, а баллада, нечто с сюжетом, «новелла в стихах». Это сейчас редкость.
А теперь о том, чего не люблю.
Проповедь в стихах – это ужасно. Не потому, что «плохо», а потому, что безумно скучно. Как и все манифесты, впрочем.
Скучна также длинная исповедь в стихах. Вообще исповедь – это то, что случается между двумя, между батюшкой и прихожанином, между аналитиком и клиентом. Приглашать в аналитики/духовники неопределенно большое количество людей – странно. А если уж исповедоваться на публику – нужен какой-то воистину ужасающий грех или воистину потрясшее душу поэта переживание собственного греха или несчастья. А не просто нытье про несчастья, которые случаются каждый день с каждым человеком. Оно, конечно, увы, но читатель – не полицейский, который обязан принять и рассмотреть любую жалобу.
Вообще длинные стихи (если это не баллады и не «романы в стихах») – ужасны. Поэт, который вывешивает стих на восемь или двадцать восемь прокруток, напоминает мне мальчика лет двенадцати, который, желая понравиться девочке, показывает ей свою коллекцию марок, пять толстенных альбомов, и бубнит про зубчики, гашения, надпечатки и водяные знаки. А потом удивляется, что все девочки в классе считают его занудой. Вообще брать количеством – стихотворных строк, подаренных цветов, дорогих бутылок и закусок на столе – все это дурной тон и бессмыслица.
Ужасны также стихи, написанные слишком короткими (одно-два, максимум три слова) нерифмованными (!) строками. В слишком длинных, даже рифмованных строчках, на три четверти ширины страницы, тоже нет ничего хорошего, в них поэт часто жульничает в смысле ритма и размера.
Но короткие – гораздо хуже. В них сквозит лень, а также простодушное желание написать длинное стихотворение при минимуме усилий. Это ничем не лучше прозаического строчкогонства: техника другая, а мотив тот же, и результат такой же. В самом лучшем случае это похоже на технику Власа Дорошевича или Виктора Шкловского: ставить побольше абзацев.
Недавно я услышал, что стихи (современные стихи) – это якобы не форма и не эмоция, а «высказывание». С ума сойти. Что же это должно быть за «высказывание», чтобы потрясти читателя вне зависимости от формы и эмоции? За последние пятьсот лет я припоминаю четырех авторов сильных высказываний. Коперник, Дарвин, Маркс, Фрейд. Ну и еще безымянный автор идеи «все люди – братья». Ну что ж, вперед. Состязайтесь. А вот поэтические высказывания «кругом царит неблагодарность» или «меня никто не понимает» не годятся в силу своей заезженности и никуда-не-ведущести.
Сказанное ничего не означает.
Альтернативная история русской литературы XX векаБудьте реалистами – смелее фантазируйте!
Вспомнилась знаменитая фраза Виктора Шкловского: «По гамбургскому счету – Серафимовича и Вересаева нет. Они не доезжают до города».
Дело, однако, не только в качестве прозы.
Дело еще и в той жизни, которая за окнами.
Напряжем фантазию и представим себе, что Николай II согласился на «ответственное министерство», то есть, по сути, на конституционную монархию. Или мы бы жили в Российской республике Львова, Милюкова и их преемников.
Картина литературы изменилась бы радикально.
Прежде всего, никто бы никуда не эмигрировал. Разве что Олеша и Бабель (см. далее).
В России жили бы Бунин и Куприн, Шмелев и Осоргин, Замятин и Алданов, Мережковский и Гиппиус, Тэффи и Аверченко и многие, многие, многие другие. Философы-литераторы в том числе: Бердяев, Шестов, Лосский, Карсавин, Трубецкой, Франк, Степун.
Скорее всего, Набоков вернулся бы в Россию (в петербургское родовое гнездо, в особняк на Большой Морской).
Поэтому талантливые М. Горький и Алексей Толстой, конечно, продолжали бы творить, но играли бы куда более скромную роль, не были бы «живыми классиками», государственными кумирами.
Спокойно жили бы и творили русские поэты – Маяковский, Есенин, Гумилев, Мандельштам, Ахматова, Цветаева, Пастернак и многие другие. Никто бы их не расстреливал, не арестовывал, не травил в газетах и с трибун, и они бы не кончали жизнь самоубийством.
Работал бы Сологуб. Расцветал бы талант Булгакова.
Катаев был бы крепким эпигоном бунинской школы. Существовал бы под сенью мастера. Сочинял бы наперегонки с Леонидом Зуровым и Галиной Кузнецовой; летом они все трое жили бы во флигелях орловского имения Бунина, а зимой – ездили бы с мэтром в Петроград и Москву на литературные концерты.
Юрий Олеша был бы хорошим польским писателем (поскольку начинал писать он именно по-польски).
Исаак Бабель писал бы блестящие эротические новеллы по-французски (ибо его первые литературные опыты были на этом языке). Он сам переводил бы их на русский; был бы не раз судим за порнографию, жил бы по преимуществу во Франции. То есть получился бы кто-то вроде Набокова.
А многих – в том числе и неплохих – писателей просто бы не было.
Например, Петра Павленко, Федора Гладкова, Федора Панферова и жены его Антонины Коптяевой, Леонида Соболева, Георгия Маркова, Ивана Стаднюка, Бубеннова, Бабаевского, Кочетова, имя же им легион. Они бы занимались каким-то полезным трудом.
Не было бы Шолохова, как это ни странно. Вообще. В принципе. Хотя бы потому, что не было бы гражданской войны на Дону.
Фадеева, скорее всего, не было бы тоже.
Сомневаюсь в появлении писателей, которые начинали рабкорами и вообще газетчиками, – например, Ильфа и Петрова. Ну или бы у них была совсем другая биография и другое творчество. Журналисты-фельетонисты.
И уж конечно не было бы писателей (особенно поэтов), нынешняя слава которых на 80 процентов состоит из того, что их «запрещали при советской власти».
Эти мысли – не просто упражнение.
Каждый писатель, хороший или плохой, – дитя эпохи.
Но не каждый – ее паразит.
Литература как циркДополнение к предыдущему
Как-то раз я сказал одной своей знакомой:
– А все-таки жаль, что Ахматова не эмигрировала. Как она здесь страдала, «муж в могиле, сын в тюрьме», как ее травили! А жила бы Париже или в Лондоне, писала бы свои прекрасные стихи…
– Ты что? – возмутилась моя собеседница. – Но тогда бы она не написала «Реквием»! Не говоря уже о «Мне голос был, он звал утешно…».
Какая, однако, римская жестокость!
Писатель для читателя – гладиатор, который должен красиво мучиться на арене, а читатель будет любоваться его страданиями в форме стихов или прозы.
Отклики читателей на мою предыдущую заметку «Альтернативная история литературы ХХ века» только подтвердили эту цирковую установку.
Читатели возмущены. Демократическая Российская республика или хотя бы конституционная монархия – вместо тоталитарного СССР? Какой кошмар! Значит, изгнанный Бунин не напишет свои ностальгические «Темные аллеи» и «Жизнь Арсеньева»? Значит, не будет «Мастера и Маргариты»?
А если не будет гражданской войны – не будет ни «Тихого Дона», ни «Доктора Живаго». А взять Юрия Трифонова: «Старик» – это ведь тоже об ужасах гражданской войны. Да и «Дом на набережной» без репрессий как-то не напишется. Был бы в России свободный рынок жилья – не было бы повести «Обмен». А не было бы цензуры в театре, идеологического надзора за исторической наукой – не было бы «Долгого прощания» и «Другой жизни», и вообще Трифонову совершенно непонятно, о чем писать. Ну не о футболе же! Не становиться же ему спортивным журналистом!
А Введенский и Хармс и вовсе доживут до середины 1960-х, седые мэтры авангарда, фу, как скучно.
Нет уж.
Литература на арене? Выпускайте львов!
ОбманщикиБойтесь вашего вранья, потому что это – правда
Звонок застал Юлию Николаевну в кухне.
Мобильник лежал на подоконнике, она пила кофе в компании собственного мужа, Юрия Сергеевича. Было воскресенье, три часа дня.
Обычно Юлия Николаевна держала свой телефон в режиме silent, а потом просматривала пропущенные звонки и перезванивала – даже родной муж должен был ждать, когда любимая жена перезвонит. Иногда по полдня ждал. Они чуточку препирались из-за этого. Юрий Сергеевич мягко объяснял, что мобильные телефоны для того и придуманы, чтобы человек был всегда на связи. Юлия Николаевна тоже мягко, но упрямо говорила, что она не пожарный, не полицейский и не врач скорой помощи; вот если бы да – тогда другое дело. Муж не соглашался, но они все-таки не ссорились.
Они были очень хорошей, очень романтической парой, особенно в самом начале, когда ей было двадцать два, а ему – сорок три. Друзья звали их «Ю-Ю». Теперь ему было шестьдесят два, а ей – сорок один.