Жирным курсивом – совсем непристойное. То, в чем сам себе признаёшься и проговариваешь внутренней речью в последнюю очередь.
И наконец, самое стыдное, неприличное, для интеллигентного человека почти невозможное: социальная интенция, то есть мотивы престижа, достатка, сословной спеси – вот таким шрифтом.
И еще. В бесцензурном варианте я сначала использовал слово «трахнуть». В цензурном его, разумеется, не было, а вот тут – куда же деваться? Но я вдруг вспомнил, что осенью 1972 года этого слова в русском разговорном языке еще не было! Наоборот от старого анекдота – действие было, а вот именно этого слова не было (оно появилось не ранее 1975 года). Так что пришлось вспоминать слова из тех времен.
Итак:
У моей тогдашней жены Киры была младшая подруга Таня Раздюжева. Ее тетя, очень красивая дамочка лет тридцати пяти, с той же фамилией, работала в деканате, но это так, к слову. Таня училась на нашем факультете, тремя курсами младше. То есть Кира была на пятом, я на четвертом, а она на втором. Мы, бывало, общались втроем – в факультетских коридорах, в буфете. Иногда я брал эту Таню на всякие интеллектуальные сборища, где мы пили винцо и обсуждали какие-то статьи про системный анализ – тогда это было модно. Смешная такая девочка. Вроде умненькая, но странненькая. Например, я где-нибудь на лестнице шугану кота, а она говорит: «Ты что… ведь это же… это животное!» Она очень сакрально произносила это слово. «Животное!» Я даже слегка оторопевал. На несколько секунд.
Потом мы шли по лестнице вверх, где-нибудь в старом доме без лифта на Кропоткинской. В таких домах в огромных старых коммунальных квартирах жили мои друзья-философы, и у них собирались наши самодеятельные семинары и кружки. Таня шла впереди, а я смотрел на ее круглую попу – как она движется под тонкими брючками, так что справа и слева видны перетяжки от трусиков.
Довольно скоро я заметил, что она всегда ходит в одних и тех же брючках, и свитер у нее тоже всегда один и тот же, и сапоги со сбитыми каблуками; в общем, бедная девочка – бедная в самом простом смысле слова.
Я смутно и слегка хотел ее. Слегка и смутно – потому что душа моя в общем и целом была занята. Я страдал от того, что меня не любила моя страстно обожаемая жена Кира. Но Таня мне все равно нравилась. Иногда – именно в те минуты, когда мы поднимались по крутой лестнице и Танина попа двигалась у меня прямо перед лицом, – я внезапно, буквально на полсекунды, думал, что не худо бы ее поиметь, Кире в отместку. Я даже воображал себе, как это может быть. Вот прямо тут, на лестнице, на широком крашеном подоконнике лестничного окна. Чтоб она уперлась руками в подоконник. Стянуть с нее эти трогательные заношенные бархатные брючки, и вперед.
Поэтому я время от времени звал ее с собой на эти семинары.
Она была довольно милая внешне – небольшая, чуть полноватая, но очень скульптурная. С нежнейшими щеками и шелковыми волосами, стянутыми в тургеневский пучок. С таким же тургеневским пробором посередине.
Однажды она мне позвонила. Мы поговорили о том о сем, а именно, вы не поверите, об Альфреде Тарском – потому что его идеи «семантической истины» мы разбирали на недавнем собрании домашнего философского кружка и еще его любил наш профессор Горский, настоятельно рекомендовал читать, – а потом я сказал:
– Скучно так болтать. Ты приезжай ко мне в гости.
Она спросила:
– А что у тебя есть?
– В каком смысле?
– Вот у Киры, например, есть такая пластмассовая труба, вроде шланга от пылесоса, – объяснила Таня. – Если ею быстро вертеть в воздухе, она начинает петь. В смысле звучать. А у Женьки Мартыновой есть картина художника Пивоварова. А у тебя дома что есть?
Я ужасно разозлился.
– У меня дома вообще-то куча интересных вещей, – сказал я. – Картины художников не слабей Пивоварова. Много фотографий с надписями на память от знаменитых артистов. Путеводитель по странам мира 1617 года издания. Коллекция колокольчиков, поддужных и настольных. И так далее. Правда, поющей пластмассовой кишки нету. Но это неважно. Потому что у меня не краеведческий музей. Единственное, что могу предложить – собственную персону с чаем и бубликами. Неинтересно? Тогда извини. Привет, пока!
Повесил трубку и плюхнулся на диван, искренне возмущенный таким потребительским отношением.
Потому что я представил себе этот бестолковый визит. Она придет, я ее буду поить чаем, показывать разные книги и колокольчики, потом попробую обнять, она сначала будет обниматься в ответ, может быть, мы даже начнем всерьез целоваться; а потом она зарыдает и скажет, что ей стыдно перед Кирой… Тьфу!
Но тут же подумал, что зря я на нее злюсь: она ведь бедная девочка в самом прямом смысле слова. Для нее каждый поход «в интересные гости» – своего рода экскурсия: новые знания, новые впечатления и, главное, новые знакомства.
Да и вообще, иметь подружку жены, да еще младшую подружку – это, простите, дурно. Подло, пошло и глупо.
Но тут же раздался телефонный звонок.
– Не обижайся, пожалуйста, – сказала Таня. – Я просто так сказала, понимаешь? Я очень хочу к тебе в гости. А Кира что делает?
– Не притворяйся дурочкой и не валяй стервочку, – сказал я. – Ты же знаешь, что мы с Кирой уже полгода живем по разным адресам. Что ж ты, мать, по больному бьешь? И зачем, главное?
– Извини, – сказала Таня. – Я какая-то нелепая вообще. Я знала, но забыла. Но все равно, а Кира не обидится?
– В крайнем случае, на меня, – сказал я.
Она приехала.
Мы долго пили чай на кухне, продолжая разговор о Тарском. Применительно к теории литературы. Великий польский логик говорил примерно так: предложение «Снег белый» истинно, если снег и вправду белый. Истина в языке должна отражать истинную ситуацию в реальности. Некое «на самом деле». Таня видела в этом примитивный реализм. Тупой эмпиризм.
– Допустим. Но как же иначе? – спросил я.
– А если снег покрасить в черный цвет? – возразила она.
– Весь не перекрасишь! – возразил я.
– А если вдруг?
– Тогда не знаю. Хотя на самом деле снег все равно белый.
– А что такое «на самом деле»?
– Не знаю, – повторил я.
– Вот, – сказала Таня. – И никто не знает, чем «на словах» отличается от «на самом деле». У Тарского сначала была фамилия Тайтельбаум. Он сначала на самом деле был евреем, а потом крестился и поменял фамилию на польскую. И стал на самом деле поляком. Или только на словах? В общем, покрасил снег. Ну его!
– Ну его! – согласился я.
Мне было совсем не странно, что Таня рассуждает о «семантической истинности», и даже откуда-то знает биографию Тарского, и так остроумно выражается: сменил национальность, то есть «покрасил снег», надо же! Бедные девочки – они часто бывают очень умными, но это им не всегда помогает. «Помогает – в чем?» – спросил я сам себя и даже устыдился своего снобизма. Бедная девочка в гостях у богатого мальчика, фу! Хочет этого мальчика захомутать, увести от законной жены? Два раза фу! Какие у меня пошлые, гадкие мысли!
Мы встали из-за стола, а потом ходили из комнаты в комнату и рассматривали все перечисленные выше вещицы. Так сказать, предметы и экспонаты. Тане был слегка мал ее свитерок. И брюки тоже были слегка малы. Что делало ее очень, просто очень скульптурной. Она смотрела на меня исподлобья и поверх очков.
Она как будто бы забыла все наши умные разговоры про логику и семантику, про теорию литературы – насколько текст отражает реальность, и все такое прочее – и про главный, вечный, неразрешимый философский, а также жизненный вопрос: что такое это ваше «на самом деле»? Казалось, она решила меня соблазнить – но делала это как-то робко и застенчиво.
Она все время поворачивалась спиной ко мне. Взглянет – и повернется спиной. И чуть склонит голову, как будто бы нарочно показывая белую шею и выставляя все свои рельефы.
Я снова отметил в уме, что на ней те же самые потертые бархатные брюки и тот же свитер, что всегда.
На третий такой раз я стал ее немножко обнимать, пока только за плечи, и тихонько целовать в затылок, и почувствовал, что начинаю ее хотеть; так сказать, чисто физиологически, без малейшего сознательного желания; этот факт меня слегка озадачил: честное слово, я не планировал никакого секса!
Это было на кухне. Она сказала:
– Давай я лучше вымою посуду.
«Вот и хорошо, – подумал я. – Вот и не надо. Я люблю Киру, это раз. Спать с подругой жены – какая-то невероятная пошлятина, это два. Ну и наконец: если я ее отымею, она непременно тут же залетит и станет прижимать меня пузом к стенке. Я разведусь с Кирой, женюсь на Тане. Боже, сколько суеты и лишних драм! Охота была жениться на бедной девочке! Но при этом девочка вдобавок еще умная. Это придает ситуации дополнительную тяжесть».
– Давай, – сказал я и ушел в отцовский кабинет.
Я лег на диван, стал смотреть в потолок и тосковать по Кире, вызывать в своей памяти то ее ласковый взгляд, то ее злобные слова и гадкие поступки и то улыбался, то готов был перекусить себе ладонь или просто заплакать.
Закинув руку назад, я не глядя погасил лампу, стоявшую в изголовье дивана. Старинную бронзовую лампу с редкими хрустальными висюлями. В темноте мне лучше тосковалось. Я совсем забыл, что здесь Таня. Журчала вода далеко в кухне (у нас большая квартира была), постукивала посуда о сушилку, звуки шагов, кран открыли, кран закрыли, и я мечтал, что это наш с Кирой дом и что она там на кухне ставит чашки в сушилку и моет руки.
Я чуть не плакал, вспоминая, как мы с Кирой первый раз сошлись. Было какое-то собрание на факультете. Потом поехали ко мне выпивать – человек десять или более. У меня, как всегда, была пустая квартира. Напились. Я столкнулся с Кирой в коридоре, когда она выходила из ванной. Возможно, ей было слегка нехорошо. Может быть, ее только что вырвало. У нее было мокрое от умывания лицо. Я взял ее за руку и почему-то по