целовал – именно руку. Она вдруг обняла меня, и мы вкатились в пустую темную комнату. Было прекрасно. И почему-то страшновато: наверное, потому что внезапно.
Она толкнула меня на кровать; я тоже был пьян и упал навзничь. Она легла на меня, горячим ртом будто втянула мои губы, укусила за язык и потом сползла вниз и стала хватать меня поверх брюк. Я помог ей – расстегнул ширинку и вытащил. Я чувствовал не просто наслаждение, хотя и наслаждение тоже – но словно с неба на меня упавшую, внезапную, безграничную, восторженную и благодарную любовь к ней.
Почему именно «восторженную и благодарную», да еще вдобавок «безграничную»? Да проще простого! Потому что Кира была одной из самых заметных девушек нашего факультета – а может быть, самой заметной. Всегда красиво и модно одетая, рослая, гордая, громкая, самоуверенная до дерзости, да еще дочка какого-то ответственного товарища на загранработе. Она жила в большой квартире в шикарном доме, в общем – прима; и вот она моя! Причем – сама! Я ее не добивался – потому что понимал прекрасно, что это без толку, уж больно она была прекрасна и высокомерна, окружена восторгами, ахами и охами, встречными улыбками, провожающими взглядами – и вот она сама ко мне пришла.
Кто-то постучался к нам, потом просунул голову в дверь, хихикнул, скрылся. Кира встала и, пошатываясь, сделала несколько шагов по комнате. Вернулась, легла рядом, обняла меня и вдруг сказала, что у нее очень кружится голова. Закрыла глаза и задремала. В тот вечер мы так ничего и не сделали до конца.
Вспоминая об этом во всех подробностях, я просунул руку под ремень своих брюк и трогал себя, думая о Кире, которая сначала так сильно меня полюбила и вдруг так резко, несправедливо и обидно разлюбила. То есть на самом деле бросила.
Щелчок шпингалета как будто разбудил меня.
Ах да. Таня.
Здесь Таня, младшая подруга Киры, моей безответно любимой, ускользающей – да что там – уже ускользнувшей от меня жены.
Щелкнул шпингалет – значит, Таня пошла в сортир. У меня всегда был отличный слух – только не музыкальный, а охотничий. Я услышал, как Таня садится на пластмассовый унитазный круг – он у нас в сортире был старый и чуточку похлопывал-поскрипывал, когда на него садишься. Потом услышал, как журчит Танина струйка. Потом – как Таня отматывает немного от рулона туалетной бумаги.
Дальше я не то чтобы услышал, но представил себе, как она промокает намятой бумагой свою пушистую штучку.
Снова чуть скрипнуло унитазное сиденье – значит, она встала. Спустила воду. Наверное, натянула трусики и брюки. Снова щелкнул шпингалет – то есть она вышла из сортира. Несколько шагов по коридору. Потом снова тишина.
Вдруг Таня меня позвала. Раз, другой, пятый… Я молчал. Я как бы проснулся, но все равно молчал, потому что мне не нравилось такое просыпание. Вот она открыла дверь в темный кабинет. Увидела меня. «Я совсем заблудилась… а ты вот где…» Подошла и села на диван, в ногах. Я протянул к ней руку, взял ее за запястье и притянул к себе.
– Что? – спросила она почти громко.
Я ничего не сказал и уложил ее на этот широченный диван, обитый клетчатым черно-зеленым пледом. Уложил рядом с собою, но ближе к стенке. Стал целовать, сначала в ее шелково-нежные щеки, потом в шею и в губы. Она отвечала на поцелуи, у нее был сильный, но робкий и чуть шершавый язык. Я обнял ее левой рукой за шею, за плечи, придвинул к себе, а правой рукой стал гладить ее грудь, потом живот; потом я с трудом расстегнул пуговку и молнию на ее тесноватых брюках, просунул руку вниз и стал трогать ее лобок поверх трусиков. Ох, это чудесное, чуть пружинное ощущение под пальцами – волосы ее лобка, обтянутые скользкой тонкой материей!
Интересно, какие у нее трусы – такие же старые, заношенные-застиранные, как брюки? Может, даже зашитые в двух местах, как колготки? Когда мы пили чай, она была в домашних тапках моей мамы и я заметил, что у нее колготки подхвачены коричневой ниткой – там, где большой палец, и где мизинец тоже.
Она долго лежала молча, тихо вздыхая и чуточку вздрагивая животом и бедрами – скорее даже, как мне самодовольно казалось, пытаясь удержаться от этих вздрагиваний, а потом сказала:
– Ну ладно. Ладно, пускай все будет…
– Сейчас. – Я встал с дивана.
Быстро сбегал в свою комнату, вытащил из прикроватного ящика простыню и одеяло, вернулся, кинул на диван.
– Постелешь? Я сейчас.
Пошел в ванную, там стащил с себя брюки-трусы-носки и рубашку, сполоснулся под краном, накинул отцовский махровый халат и вернулся.
Таня уже расстелила простынку и стояла на диване на коленках, лицом ко мне, снимая свитер. Она была уже без трусиков. Мы обнялись.
Я распахнул халат. Она прижалась ко мне, я уперся в ее мягкую шерстку. Мы медленно поцеловались; я взял ее руку и потянул вниз, чтоб она пощупала и погладила меня, но она отняла руку и стала снимать лифчик.
Она легла. Она очень красиво лежала – в полутемной комнате, освещенной только далеким сиянием ночного города из окна. Запрокинутая голова, протянутые ко мне руки, раскинутые белые ноги и темный треугольник в низу живота.
Я снял халат, бросил его на пол.
– Сейчас все будет, – проговорила Таня, обнимая меня. – Наконец будет.
И все было. Очень хорошо было, просто удивительно.
Она была чудесно устроена, я сразу попал куда надо, у нее был легкий вход и тугое неглубокое нутро, мне казалось, что я доставал до самого дна, она сгибала ноги в коленях, я брал ее за икры, они были такие милые, почти совсем гладкие, с чуть-чуть волосками внизу, у лодыжек. Она обнимала меня – а я думал: «Таня! Какая ты прекрасная, но почему ты не Кира?» А когда, наконец, на меня накатило, я не стал шептать этот смешной вопрос «а можно в тебя?». Я едва не простонал вслух: «Кира! Кира! Любимая! Лови! На, на, на, вот, вот, вот тебе, шесть миллионов детишек, поймай в свою матку десяток, пяток, хоть одного!» – и вылился в Таню изо всех сил, во всю сласть.
А потом она сидела в тонком бирюзовом халате моей мамы, курила и говорила: «Все. Мне конец. Кира меня убьет. Я это знаю наверное». Эти старомодные слова «знаю наверное» («наверное» вместо «наверняка» или «точно») она произнесла так же сакрально, как слово «животное» применительно к бесхозному дворовому коту. Я даже растрогался: шутка ли, совсем юная – двадцатилетняя! – женщина ради одного вечера со мною пошла на неминучую смерть от ревнивой старшей подруги. И я долго смеялся, обнимая ее и целуя, трепля по голове, распуская ее шелковый пучок темно-русых волос и делая из него косичку, хохолок и черт знает что, а в изголовье дивана снова горела та самая лампа, бронзовая, с редкими хрустальными висюлями, и я увидел Танин лифчик – он валялся на полу – некрасивый, линяло-бежевый, с растрепанными лямочками, совсем не подходящий к этой лампе.
Я тоже был в халате, я стоял перед ней, сидящей на диване, и вдруг она подняла голову, посмотрела мне в глаза и сказала – спокойно, серьезно и вдумчиво:
– У меня до тебя было четыре человека. Правда, с каждым было совсем помалу. Но я ни разу не видела, как там всё у мужчины…
Я раздвинул полы халата и зачем-то стал тискать и гладить ее плечи и шею, а когда тискаешь и гладишь, естественно возникает…
– Уй ты! – выдохнула она и зашептала: – У тебя встает? – и протянула палец, чтобы прикоснуться.
– Нет, – неожиданно зло сказал я. – Тебе показалось… Не надо. Не трогай. Я тебя серьезно прошу.
Потому что я опять вспомнил про Киру. Про свою любовь к ней, но не только. Снова подумал, что Кира у нас «прима». А я – если не «прима», то уж точно «секунда», безо всякого сомнения. А Таня – в лучшем случае «квинта», хи-хи.
Так что у меня пропало желание еще разочек поиметь Таню. Во всяком случае, сейчас. Хотя и встает. Сосаться и целоваться не хотелось тоже. Ничего не хотелось.
Я молча посмотрел в окно.
– Ты на меня не сердишься? – спросила она.
– Что ты, что ты… Ты такая хорошая!
Я засмеялся, она улыбнулась, и потом мы поехали к моему другу Андрею, там еще кто-то был, мы пили и веселились и остались у него ночевать, и мы пробыли с ней несколько месяцев, и я – убей меня бог – не помню, как и почему мы расстались.
Недавно я разыскал Таню Раздюжеву; она, как ни странно, прекрасно меня помнила и по телефону сразу узнала. Не по голосу, разумеется, а по имени-фамилии. «Ого! А ты живой, оказывается! Рада слышать!» Мы встретились в ресторане. Не буду рассказывать, как она выглядит теперь, однако я ее тут же опознал. Она меня – тоже.
Я не стал расспрашивать, как она живет и чем занимается, и она у меня ничего не спрашивала о моих делах, поскольку все это – как и наша внешность – теперь уже не имеет никакого значения. Тут цензором выступает сама жизнь.
Итак, я показал ей этот текст. То есть оба текста.
– Ну допустим, – сказала она.
– Неужели неправда?
– Да не в том дело, – усмехнулась Таня. – Но я бы написала совсем по-другому.
– А как?
– Вот, например, так… – задумчиво протянула она. – Пожалуй, вот так.
У меня была старшая подруга Кира, которая была замужем за одним парнем. Мы все вместе учились на одном факультете. Я на втором курсе, Кира – на пятом, а ее муж – на четвертом.
Ах, этот проклятый «муж подруги»!
Я влюбилась в него – то есть в тебя – с первого взгляда, как только мы познакомились, это было после первой сессии. Кира зачем-то пришла к нам в группу, и ее свеженький, только что расписанный муж притащился за ней. Муж – то есть ты! – смотрел на нее сияющим взором. Наверное, ей было даже неловко. Неприятно, когда мужчина при всех смотрит на тебя, как кот на сметану. Это злит или вгоняет в краску, если мужчина совсем чужой, едва знакомый; если муж или давний любовник – это раздражает. Я всегда это замечала, когда видела вас двоих – то ли в большой компании, то ли когда мы втроем о чем-то болтали. Я видела, как ты все время стараешься поймать ее взгляд и как она отводит глаза, сначала смущенно, потом недовольно.