А у меня дыхание занималось от влюбленности и от ревности, то есть от зависти. Но завидовать Кире было бессмысленно. Тогда не было слова «мажор», но она была мажорка самая настоящая. Кажется, мы тогда говорили – «прима». Кира Срезневская, ах! А я что? А я ничего. Она Срезневская, а я Раздюжева. От редкого слова «раздюжиться», то есть растолстеть. Танюшка Растолстяева, в переводе с русского на русский. Живу в коммуналке, с мамой и бабушкой; папы нет и никогда не было. Один у всей семьи свет в окошке – мамина сестра тетя Лера, Валерия Сергеевна. Помощник заместителя декана по учебной работе. Красивая, как черт. Но тоже не замужем. Живет в той же коммуналке, в соседней комнате. То есть у нас на четверых целых три комнаты, шик-блеск, знакомые завидуют – но зато всего в квартире шесть комнат. Еще две небольшие семьи и одинокий военный.
Кира, однако, меня любила, как-то выделяла из всех. Не знаю почему. Наверное, потому, что она мне очень нравилась – ну а ей, в свою очередь, нравился этот факт. Что я ей в рот смотрю, за ней разные умные слова повторяю, ну и все такое.
В общем, я Кирой восторгаюсь, я Киру ненавижу, а когда тебя вижу, просто схожу с ума. Другие от несчастной любви худеют, сохнут – а я наоборот, хлебом с маслом заедаю свою тоску. Брюки лопаются. Тетя Лера умная была. Все видела. Однажды ночью зашла на кухню, где я чай пила в полвторого ночи, отняла у меня бутерброд. Попробовала мой сладкий-пресладкий чай, вылила в раковину. Говорит:
– Давай рассказывай.
Я ей все рассказала.
– Вот прямо так любишь? Прямо иначе сдохнешь?
– Вот прямо так, – отвечаю. – Прямо иначе сдохну.
Потому что я точно знала: он – то есть ты – моя судьба, мое счастье, мое жизненное предназначение. Я родилась на свет, чтоб быть с ним. Рожать детей, варить обед и мыть полы; или стать кандидаткой наук, ученой дамой, если ему так захочется. А если не захочет на мне жениться – все равно. Прибегать к нему по первому свисту. То есть к тебе, ты меня понял?
Короче, весенняя сессия на четвертом курсе. У Киры, я имею в виду. Отличницей она не была, но училась хорошо. И вдруг бабах: сравнительная грамматика – два. Европейская литература ХХ века – два. История лингвистики – два. Спецкурс – тоже два!
Помощник замдекана товарищ Раздюжева Вэ Эс, она же тетя Лера, вызывает ее и вот прямо так, грубо и на «ты»:
– Что ж ты, Срезневская, фамилию позоришь? Что с тобой?
Ежели кто забыл или не знает:
Измаил Иванович Срезневский (1812–1880) – знаменитый филолог, академик, автор «Словаря древнерусского языка».
Ольга Измаиловна Срезневская, дочь (1845–1930) – филолог, критик, писательница и переводчица, издательница трудов своего отца.
Всеволод Измаилович Срезневский, сын (1867–1936) – филолог, библиограф.
Правда, Кира – просто однофамилица. Но тем не менее.
– Отчислять тебя надо, Срезневская. Что с тобой?
А Кира и сама не знает, что с ней.
Валерия Сергеевна вздыхает и говорит:
– Муж на тебя плохо влияет. Какой-то он несобранный. Троечник. Хвосты у него, сплошные пересдачи. Богемные манеры, какие-то философские кружки, домашние семинары. Самиздаты-демократы, что ли? Ох, доиграетесь вы, детки… Знаешь, как таких на тюрьме зовут? «Контра базарная». Откуда ты такого взяла? Сын режиссера! Самая гниль.
Но Кире палец в рот не клади.
– Нравится? – улыбается она. – Если он вам, Валерия Сергеевна, нравится, то ради бога, пользуйтесь. Я ему скажу, он будет просто в восторге. Вы же самая красивая женщина факультета.
Но у тети Леры зубы крепче. Да и лет ей побольше. Когда Кира в первый класс пошла, тетя Лера уже была старшим сержантом.
– Срезневская! – смеется в ответ Валерия Сергеевна. – Когда мне мужчина нравится, я ни у кого позволения не спрашиваю. Тем более у его жены. А тебе советую: гони его к черту и сразу приходи на пересдачу. Сейчас я тебе допуск выпишу. Пока на спецкурс. Вот. Все, иди.
Кира и пошла.
А что ей было делать? Бежать в партком? В комитет комсомола? Смешно. В деканат? Еще смешнее. Папаша в Аргентине, типа военно-морской атташе. Мама с ним. Писать письмо? Оно по диппочте идет неделю. Звонить по международной связи? Жаловаться папе на помзамдекана? Излагать ситуацию? Папа ей скажет: «Ты совсем того? Что за бред? Учись хорошо! Не позорь фамилию!»
Вот она и пошла куда послали.
Я сразу увидела, что вы с Кирой крепко поссорились.
По ней и по тебе. По лицу и вообще.
А потом – а потом ты сам все очень точно описал. Ну и как тебе мое предисловие к твоему рассказу? Тоже безо всякой цензуры. Нравится?
– Ну ты даешь, Раздюжева! – сказал я.
– Даю, – кивнула она. – В смысле, давала. Понимаешь, я была вся такая нелепая, наивная девочка, любила бесхозных кошек, неизвестно зачем читала Тарского, говорила старинные слова, но при этом была очень себе на уме.
– Теперь понятно. А зачем ты тогда ныла «а где Кира», «Кира будет сердиться», «Кира меня убьет»?
– Ясно зачем. Чтоб ты не догадался.
– Хорошо. Но тогда последний вопрос…
– Я знаю, какой вопрос! – перебила меня Таня и засмеялась. – Почему я, такая в тебя влюбленная, сначала добилась своего, а потом куда-то делась, исчезла, скрылась, растворилась в тумане. Не стала в тебя вцепляться обеими руками. Ведь как просто: забеременеть, дождаться твоего развода – тем более что вы с Кирой так и так развелись через три месяца, верно? Потащить в загс, и ура! Куда делась эта страшная смертельная любовь? – спросила она. – Отвечаю. Без цензуры, так что не обижайся. Все это оказалось не то. Нет, трахался ты неплохо, не хуже тех четверых предыдущих, а в отдельные моменты даже лучше. Научил меня разным штучкам, за что большое спасибо. Разговаривал интересно. Книжки дарил. Мы с тобой, кажется, и в театр ходили… Но все равно. Какое-то великое «не то» возникло передо мною в твоем лице. Наверное, тебя лучше было любить издалека. Даже не любить, а так – быть влюбленной. Наслаждаться неразделенным чувством, пока оно само не пройдет. Но дело не в тебе… – Она засмеялась. – Но и не во мне! Дело в разнице между нами.
– В какой еще разнице?
– Не надо делать вид! – почти возмутилась Таня. – Сейчас-то, сегодня-то не лицемерь! Ты все прекрасно понимаешь. Ты – сын известного режиссера…
– Да какого еще известного? – возмутился я. – Безвестного режиссера! Да, мой папа был режиссер. Даже пару лет главный. Но извини меня, не Любимов, не Товстоногов, не Гончаров. Даже не Львов-Анохин. Гораздо скромнее. Так что все это твои фантазии. Комплексы.
– Допустим, фантазии. Но все равно! Я же не о том, что «на самом деле», а о том, что я чувствовала. А чувствовала я правильно. Снег белый, как говорил незабвенный Альфред Тарский. А уж насколько он в каждом отдельном случае бел, не так важно. Потому что он все-таки на самом деле белый! Мне было неуютно в твоей квартире. Красиво, интересно, даже завидно – но все чужое. И ты видел, что я не в своей тарелке, и я прекрасно видела по твоему лицу, что ты это видишь. А тебе – в моей квартире было нехорошо, ты сидел на кончике стула и хотел скорее-скорее уйти, и это видела я. Мне было неловко, когда я у тебя дома вдруг сталкивалась с твоими родителями и вынуждена была с ними разговаривать. Нет, нет, что ты! Милые приятные люди! Но мне все равно было неловко, не о чем говорить с ними, а тебе – точно так же с моей мамой и бабушкой. А какую-то большую общую семейную встречу я вообще не могла себе вообразить. Хотя мы тоже на самом-то деле интеллигенция… Смешно. Но я не могла перейти этот порог, да и не захотела, если совсем уж честно. Чем сильнее, чем отчаяннее любишь в самом начале, тем быстрее и бесследнее это проходит. Прости.
– Да ладно, ладно, – сказал я.
– Но дай уж я доскажу совсем без цензуры. – Таня взяла меня за руку и вдруг неожиданно нежно погладила мои пальцы. – Можно?
– Конечно. – Я в ответ погладил ее ладонь.
– А может, не надо?
– Надо, надо! – мне уже не терпелось узнать. – Надо! – И тут я засмеялся: – Смешно, как будто нам по восемнадцать лет. «Может быть, не надо?» – «Надо, надо!»
Таня тоже засмеялась и сказала:
– Социальная разница была большая, да. Но какая разница? Прости за игру слов. На пятьдесят пятом-то году советской власти? Я бы как-нибудь справилась, и ты тоже. Не в том дело. Давай честно. Только уговор – не обижаться. Ты был некрасивый. Невысокий. Не спортивный, то есть хилый. В смысле шмоток всегда какой-то помятый. Специально, что ли, такой ходил? Но я влюбилась. Не в тебя, а в твой блеск. Наверное, Кира тоже. Поэтому я влюбилась в двойной блеск, понимаешь, – в твой отдельный и в твой же, но отраженный от Киры.
– Какой еще блеск?! – я почти что крикнул.
– Не шуми. Тебя все считали и вслух называли блестящим студентом. Тебя обожала вся твоя кафедра, и другие кафедры тоже. В тебя влюблялись наши девочки. Дружбой с тобой гордились наши мальчики. Почему? Потому что блестящий. При этом ты был троечник и хвостист. Но тебе прощали даже несданные экзамены. Тебя с хвостами переводили с курса на курс, мне тетя Лера говорила. То есть вообще нечто неслыханное. Но – закрывали глаза. Тетя Лера пару раз сама вписывала тебе несданные зачеты в ведомости, ну, по непрофильным предметам. Почему? Потому что «блестящий студент». Парадокс. В чем же твой блеск? – Она сощурилась, мне показалось, как-то недобро.
– И в самом деле! – Я был готов обидеться. – Повторяю: какой еще блеск?
– То ли ты был очень хитрый, – сказала она, – то ли тебе все время везло. Ты умел как-то очень ловко обаять всех на свете. Своим как бы интеллектом.
– Как бы? Спасибо.
– Ты поклялся, что не будешь обижаться. Да, именно «как бы». Всегда получалось, что ты читал какую-то редчайшую книгу, которую никто не читал, в руках не держал, даже не слышал о такой. А у тебя она почему-то была дома. Ты мог ее даже принести и показать.
– Я не виноват, – сказал я. – Мой дедушка, папа моей мамы, был искусствовед. Не очень крупный, но