все-таки. Доцент. Учился еще у стариков – у Бенуа, у Грабаря. У него была большая старая библиотека. Я же тебе показывал.
– Опять в точку! – зло засмеялась Таня. – Твой папа женился на дочери искусствоведа и сам стал режиссером. Социология элиты.
– Иди к черту, – сказал я, как только мог ласково и шутливо.
– А кто тебя обвиняет? – опять засмеялась она. – Все правильно. Ты знал кучу историй и тучу фамилий. Смешнее всех рассказывал анекдоты из жизни великих людей. И, главное, знал какие-то лишние, но забавные сведения. Ну типа как фамилия главного редактора в журнале, в котором впервые напечатался такой-то автор. Кто был художник обложки этого журнала. Ну и прочий информационный мусор! Это никому не надо. Но от этого казалось, что ты глубокий знаток проблемы. Все просто ахали. Всплескивали руками. Подумать только, всего лишь третьекурсник, а такие знания! Послушать тебя, как ты стоишь в курилке и уверенно треплешься обо всем на свете, этак походя упоминая фамилии, даты и даже адреса, и даже как фамилия архитектора, который построил дачу академику Виноградову… Ну как тут не влюбиться! Ты говорил: «В первом издании своих „Этюдов о Демокрите“ профессор Туровский упомянул некую шведку Еву Закс. Очевидно, его сбил с толку адрес! Ева Закс не шведка, а немка, вернее немецкая еврейка, но она была аспиранткой в Упсале, в Швеции. В Упсале она издала свою брошюру. Отсюда эта вполне простительная ошибка. Которую он, впрочем, исправил во втором издании!»
– Боже! – сказал я. – Ты это помнишь?
– Наизусть! – почти прошипела Таня Раздюжева. – Как же не помнить? Я окончательно в тебя влюбилась именно после этой фразы.
– Прости меня. Я не нарочно.
– Нарочно, нарочно. Чтобы понравиться. Напустить блеска.
– Тогда тем более прости.
– Да пожалуйста… – Она вздохнула. – Есть такое старомодное, но очень точное выражение – «мишурный блеск». Блеск мишуры, то есть мелких кусочков фольги, золоченых ниток и стекляшек. Ты на самом деле ничего толком не знал. Клочки, осколки, обрывки, блестки. Тетя Лера правильно сказала: троечник. Если стряхнуть с тебя эту мишуру цитат и лихих парадоксов – что останется? Тройки и пересдачи. Поэтому я, переспав с тобой сколько-то раз, проведя с тобою несколько спокойных, почти что семейных вечеров с неспешными разговорами… Ах, боже мой, как я мечтала о таких вечерах! Но я поняла: увы. Не то. Поэтому я придралась к мелкой ссоре и исчезла. Да ты меня особо и не искал.
Она еще раз погладила мои пальцы.
– Жестоко, – сказал я, отнимая руку. – Но наверное правда.
– Зачем бы я стала врать? – Таня пожала плечами.
– «Наверное» в смысле «наверняка». Ты так выражалась, помнится. «Я это знаю наверное» и прочая старинность оборотов. Да, это наверняка правда. Потому что я сам думал и чувствовал примерно то же самое.
– Что же ты думал и чувствовал? – встрепенулась она. – Неужели ты сам себя считал троечником и обаятельным треплом? Если так, то наша разлука – это моя страшная ошибка. Бабник и пустомеля, который сознаёт себя пустомелей и бабником, – это очень глубокий и сильный ум. Я не шучу!
Она странно засмеялась.
– Увы-увы, – сказал я. – Никакой ошибки. Ты все сделала правильно. Я думал про тебя примерно так же, как ты про меня. Вроде бы другое, но в принципе совершенно то же самое. Ты презирала мой фальшивый, мой мишурный блеск, презирала ловкого нахватанного троечника, псевдоэрудита с притворным интеллектом. А я смотрел на тебя и с огромным уважением думал: «Вот хорошая девочка, которая к каждому курсу прилежно читает весь список обязательной литературы. И дополнительной тоже. Когда на лекции по логике профессор Горский с пиететом упомянул Альфреда Тарского, она пошла в библиотеку и взяла нужную книжку. Она непременно получит красный диплом. Дай ей бог удачи».
– Ну и слава богу, – покивала она. – Видишь, как все хорошо получилось.
– Вижу. И поговорили хорошо. Но последний вопрос у меня был совсем другой. Вовсе не про любовь!
– А какой?
– Вот какой. Тетя Лера на тебя не рассердилась?
– Бог мой, за что?
– Она же старалась. Задействовала, как нынче говорят, свой административный ресурс. Для тебя старалась! Чтобы любимая племянница была счастлива в браке с блестящим студентом. Да еще отбивши его у факультетской примы. А ты ее как бы отчасти подвела, нет?
– Чепуха! – сказала Таня. – Мы с ней потом просто посмеялись.
Слава богу, Таня не стала цепляться к моему вопросу про тетю Леру. Просто посмеялись? Вот и славно. Потому что с тетей – это уже совсем другая история. Может быть, как-нибудь расскажу. Если как следует научусь справляться с цензурой.
Вот здесь кончается рассказ моего приятеля.
Я мог ответить на него только цитатой из Анатоля Франса:
«Доктор умолк и закурил папиросу.
– Вы рассказали нам страшную историю, доктор! – сказал я, немного помолчав.
– Да, история страшная, но зато подлинная, – ответил он. – Я бы не отказался от рюмки коньяку».
Возвращаясь к статье в греческой газете 1974 года, повторю: избавление от диктатуры бывает болезненно – но необходимо. От цензуры – тоже; оно дает не только моральные плюсы, но и некое новое понимание, а также кое-какие дополнительные литературные возможности. Банально? Вот и славно. Мы не любим банальные истины за то, что они, как правило, верны.
Мощные методыВ середине семидесятых
Советская наука понесла тяжелую утрату – на сороковом году жизни скоропостижно скончалась выдающийся математик, действительный член Академии наук СССР, Герой Социалистического Труда, лауреат Государственной премии Анна Андреевна Санчукова, и это печальное событие поразило сотрудников института, где она раньше работала. Но приходится с сожалением констатировать, что поразила их не столько безвременная кончина, сколько загадочный и непозволительно высокий взлет Санчуковой. Шутка ли – она ушла из института с незапланированной докторской, а теперь о ее смерти сообщили в программе «Время», между сообщением ТАСС и новостями спорта, и значит, о том, что умерла такая Санчукова, выдающийся математик и лауреат, узнали практически все, и в том числе нестарый еще профессор Прохоров. Он собирался выйти погулять с собакой и, уже одетый, задержался у телевизора, намереваясь узнать новости спорта и заодно прогноз погоды, а воспитанная собака стояла в прихожей, держа в зубах поводок с ошейником.
Как раз Прохоров-то знал Санчукову лучше многих других – он был не просто сотрудником того самого института, но даже руководил группой, где она работала. Вернее, он и сейчас оставался руководителем, больше того, их группа недавно получила статус отдела, но Санчукова уже там не работала, потому что лет шесть как ушла из их института, оформилась переводом в другую фирму и совершенно исчезла из поля зрения, и вот, значит, как возникла снова и в последний раз… А познакомились они еще раньше – лет десять назад, наверное. Прохоров, только что защищенный доктор, пришел к ним в институт руководить группой.
Он не стал собирать сотрудников и представляться им официально, а знакомился с ними, непринужденно заходя в комнаты, где они сидели, а то и просто здороваясь в коридоре. В коридоре он и увидел Санчукову. Она говорила по телефону, и он решил подождать, пока она договорит, чтобы с ней познакомиться. Но она, наверное, решила, что это просто кто-то пришел позвонить, и поэтому нарочно разговаривала не торопясь и довольно зло поглядывала на Прохорова – что, мол, за манеры приходить звонить в чужой коридор и еще стоять над душой? А Прохоров терпеливо ждал, опершись о подоконник, и все, кто был в коридоре, ждали тоже, потому что они уже знали, кто такой Прохоров, а с Санчуковой вечно выходили такие вот проколы. И когда она договорила, то громко брякнула трубку о рычаг, толкнула телефон к Прохорову и повернулась идти. Но он протянул ей руку и сказал: «Здравствуйте, моя фамилия Прохоров, я ваш новый шеф», – и она протянула руку в ответ и сказала: «Санчукова, очень приятно». Но Прохоров спросил ее имя-отчество. Он был уверен, что она просто назовет имя и скажет, что отчества не надо, потому что ей было явно до тридцати. И вообще он ждал, что она слегка смутится или чуточку пококетничает, потому что сам он был весьма хорош собой: высокий, черноусый, в костюме-тройке и всегда с короткой английской трубкой в углу волевого рта. Но она сказала: «Анна Андреевна – легко запомнить». И Прохорову понадобилось буквально две секунды, чтоб вспомнить, что так звали Анну Ахматову. Всего две секунды, но эту мгновенную растерянность уловила Санчукова, криво улыбнулась, кивнула и пошла по своим делам, и вот этой улыбки и собственной двухсекундной паузы Прохоров долго не мог простить Санчуковой. И потом он язвительно называл ее то Мариной Ивановной, а то и вовсе Александрой Сергеевной.
Но несмотря на такое замечательное имя-отчество, Анна Андреевна Санчукова была на редкость непоэтичным созданием. Не то чтобы она была некрасива, безвкусно одета или вообще не следила за собой, – нет, все в отдельности было вроде бы в порядке, и личико, что называется, гладкое, и подтянутая-подкрашенная, но не было в ней чего-то главного, из-за чего мужчины рвут поводья и совершают необдуманные поступки. И еще ее портила кривая улыбка и взгляд в сторону, причем улыбка и взгляд были направлены в разные стороны, что дополнительно придавало ей неприятно-загадочный вид. Как будто она знает о тебе какую-то гадость или просто недовольна, что ты пришел и болтаешь обо всякой ерунде, только время отнимаешь. Вот так оценил Санчукову, исподтишка наблюдая за ней, руководитель группы Прохоров. По вечерам он делился этими наблюдениями с женой, рассказывал, какая эта Санчукова несимпатичная особа, как она не умеет себя вести, совершенно лишена чувства дистанции, грубит, фыркает, нарушает дисциплину, и вообще, наградил же бог сотрудницей… «А за косички ты ее не дергаешь?» – вдруг перебила его жена и несколько натянуто засмеялась. Прохоров возмутился подобными подозрениями. «Сама бы на это чучело посмотрела», – проворчал он. Но действительно выходило смешно – он уже неделю подряд рассказывает, какая негодница эта Санчукова, просто как шестиклассник: «Анька дура, Анька дура». Глупо. Но главное, не станешь ведь объяснять, что отношения у них чисто деловые, причем – заметьте! – отношения начальника и подчиненной, а что эта самая Санчукова не сахар, то это тоже истинная правда. Никому ничего не объяснишь, и поэтому Прохоров звонил Санчуковой только в те редкие вечера, когда он дома оставался один.