кий мясник или испанский матадор.
Я не джигит, не мясник и далеко не матадор. И не солдат, у нас в институте даже не было военной кафедры. В детстве я не стрелял из рогатки по голубям, не швырял камни в бездомных собак, не таскал кошек за хвост. Когда умер мой вуалехвост, я всерьез горевал несколько часов (мне было семь лет). Поэтому при всей свирепой, воистину космических пропорций, ненависти к дяде Славе меня смущала моя девственность в этом макабрическом ремесле.
Здесь психологический аспект переходит в физический. Пожалуй, точнее будет назвать его практическим. Здесь мы задаем вопрос – как. Как это сделать.
По этому вопросу существует обширная библиография. После незамысловатой истории с ослиной челюстью человечество придумало сотни других, более изощренных способов убийства. На эту мрачную тему написаны миллионы книг: эллинская литература, начиная с Гомера и Эсхила, насквозь пропитана человеческой кровью, авторы Средневековья поддерживают погребальную традицию – один Данте чего стоит, в «Божественной комедии» на тысячу трупов всего лишь один относительно живой персонаж, не считая собаки (или это был волк?), в дальнейшем в эстетику светской литературы влился еще один источник – фольклор варварских народов с их калейдоскопом чудовищно кошмарных историй; для общего впечатления достаточно почитать сказки, собранные братьями Гримм, или скандинавские саги. Из готического или рыцарского романа выросли Эдгар По, Гофман, Вильгельм Гауф, Амброз Бирс.
– При чем тут Амброз Бирс? – грубо перебила меня Лариса. – Эдгар По? Ты можешь заткнуться?
Я заткнулся.
– Ты можешь прекратить болтать? – чуть мягче добавила она. – Ты думаешь, тебе одному страшно?
Она протянула руку, сжала мое запястье, ладонь ее была как ледышка.
– Так холодно… – прошептала она, прижимаясь ко мне. – Лето, а холод, как…
Она не договорила, задумчиво произнесла, точно разговаривала сама с собой:
– Яд, безусловно, самый оптимальный вариант. Но яд обнаружат при вскрытии. Да и где его взять, яд?
– В магазине «Юный химик»… – Я осекся, но Лариса улыбнулась почти благосклонно. – А может, когда он принимает ванну, ему туда утюг электрический уронить?
Она задумчиво кивнула, мол, неплохая мысль.
– Или, – воодушевился я, – подсыпать снотворного в чай и спящего утопить в ванной?
– Хорошо. Это очень хорошо. Вот только он душ предпочитает. В душе как-то сложно утопить…
– Да, в душе сложно… А что, если…
– Но снотворное – это очень хорошо… – Она не слушала, зло посмотрела сквозь меня. – Поглядим, как доктору понравится его лекарство.
– Какое лекарство?
– Та дрянь, которую он мне тогда подсыпал. «Эликсир правды» у них называется – он сам потом мне сказал. Его на допросах используют: руки-ноги отключаются, будто паралич, но при этом болтаешь как заведенный. Две таблетки…
– Где их взять, таблетки? Не пойдем же мы в аптеку покупать?
– Не надо в аптеку. Я их у матери… – Она сделала элегантный жест рукой. – Таблетки есть. Таблетки есть, а вот плана… Плана у нас нет.
Моя фантазия тяготела к технически изощренным идеям: я предлагал перерезать тормозные шланги в его «Жигулях», отравить спящего газом, подсыпать толченый алмаз в овсянку.
– Алмаз? – недоверчиво переспросила она. – А кто его толочь будет? Дальше думаем.
Резонный аргумент. И мы думали дальше.
В процессе произошла любопытная трансформация: дядя Слава стал именоваться просто «он» или «славный малый», к тому же мое сознание перестало воспринимать его как реального человека, он перешел из категории реальных живых мерзавцев в категорию почти вымышленных злодеев.
Утратив трехмерность, «славный малый» стал картонным страшилищем, фанерным Бармалеем, балаганной мишенью, в которую, смеясь, можно швырять камни, стрелять из лука или метать ножи и томагавки.
– Слушай! – Глаза Ларисы таинственно засветились. – Ведь твой папаша мотается по заграницам?
– Ну он типа в этом, как его… – прикидываясь придурком, ответил я. – Во Внешторге работает.
Она не обратила внимания.
– У вас есть карты? Городские карты? Ну типа Лондон там, Париж, Нью-Йорк?
Я кивнул, не понимая, к чему она клонит.
Из нижнего ящика стола вытащил стопку разного бумажного барахла, привезенного отцом из командировок. Вывалил на ковер. Пестрые брошюры отелей, какие-то рекламные листовки, журналы с яркими обложками на глянцевой бумаге и, конечно, карты. Парижа и Лондона не оказалось, зато были Стамбул, Улан-Батор и Хельсинки.
– Очень хорошо! – Она раскрыла карту Стамбула, разложив по полу бумажную гармошку с путаницей незнакомых улиц и переулков. – Кажется, у нас есть план.
33
План был великолепен. Он был прост и логичен, а главное, безупречен. Лаконичен, как изречение гения. Зависть кольнула меня под лопатку, мне слегка, совсем чуть-чуть, стало обидно, что столь изящная конструкция родилась не в моей голове.
Лариса с победным видом посмотрела на меня сверху вниз, я, сорвав с головы невидимую шляпу, в почтительном реверансе отступил назад.
– Да, миледи! – Я шаркнул по полу воображаемым плюмажем из страусиных перьев. – Восхитительно!
В отличие от хода моей мысли, по-мужски рациональной и тяготеющей к использованию всевозможных механических приспособлений, ее идея была чисто женской, целиком построенной на изощренном коварстве. Точнее, на психологии.
– Похотливый мужик тупей барана, – заявила она. – И не надо делать такое лицо. Это правда, и это очень хорошо. Похотливый баран сам пойдет, куда его поманят. И будь ты хоть Эйнштейн, хоть Ньютон, хоть Пифагор – если у тебя встал, то в этот момент твой интеллект не выше интеллекта птеродактиля…
– При чем тут…
– Пардон, питекантропа. Но это не важно.
В ее плане отсутствовала ванна с серной кислотой, не было хитроумного перстня с отравленным шипом, равно как и отравленного зонтика, не планировалась ловушка с опускающимся потолком или бомба под капотом, для осуществления не требовался даже кинжал, топор или револьвер. Повторяю, план был поразительно прост.
– Прежде всего мы должны перестать встречаться. – Она выставила ладонь, сдерживая мой протест. – На время! На время. Тут такая слежка, просто Алмазный фонд! Участковые, консьержки… Не хватало, чтоб еще твои перенты нагрянули.
– Я что-нибудь придумаю…
– Не надо ничего придумывать. Надо просто затаиться. И все.
Я покорно кивнул.
– Тем более тебе будет чем заняться. Сколько соток у тебя на даче?
– Гектар, – пожал я плечами. – А при чем тут…
– На этом гектаре тебе нужно найти место, где никто и никогда не будет копать. И там вырыть яму.
– Ты сошла с ума? Ты хочешь тащить… его… в ковре, что ли? Как в кино, да? Или распилить и рассовать по чемоданам? Я не собираюсь пилить…
– Угомонись! Никто не собирается никого пилить. Он сам приедет на дачу. Тебе нужно будет лишь его закопать. После… Потом.
Я потянулся за сигаретами.
– Дай и мне, – кивнула она на пачку.
– Ты ж не куришь, – сказал я, чиркая зажигалкой.
– Потом брошу. – Она глубоко затянулась, неумело придерживая сигарету тремя пальцами – большим, указательным и безымянным. – Он сам приедет. Я ему скажу, что мне подруга оставила ключи…
– А если он не согласится?
– Голубок, милый мой. – Она ласково тронула мою щеку. – Он не просто согласится, он туда помчится быстрее лани, полетит скорее ясного сокола. Пусть этот вопрос тебя не тревожит.
От этой ее самоуверенности мне стало неловко и неприятно, точно она и меня каким-то образом обидела своим пренебрежительным высокомерием. Я пожал плечами, выпустил аккуратное кольцо в ее сторону.
– Ой! – Она восхищенно выставила ладонь. – Какой отпад! Научи меня тоже, а?
– Потом. Дальше что?
– Дальше: мы приезжаем, пьем шампанское, я чистое, он с таблеткой. Потом я говорю, что мне холодно, мы зажигаем печку, он вырубается, ты закрываешь эту, как ее…
– Вьюшку. – Я задумался. – А как с машиной быть? Вы ведь на его «шестерке» приедете. Что, ее тоже закопать?
– Можно, конечно, и закопать, – усмехнулась она. – Но лучше, я думаю, на ней доехать до Болшева или Подлипок. И там оставить, с ключами в замке зажигания. Как ты думаешь, сколько она там простоит, прежде чем ее угонят?
Она была права: «шаху», да еще экспортную модель, да к тому же в Подмосковье, умыкнут в два счета. Угонят, перебьют номера, перекрасят и продадут. Была машина – нет машины. Просто и гениально.
– А Стамбул при чем тут? – Я кивнул на раскрытую карту. – Мы из Болшева прямиком в Турцию рванем?
Она коварно улыбнулась:
– Не мы. Он в Турцию рванет.
– Не понял…
– Его же начнут искать, правильно?
– Коллеги, – хмыкнул я. – Они в первую очередь.
– Вот именно. Кого будут расспрашивать? Правильно, домашних. Будут рыться в его вещах, найдут карту. Я аккуратно намекну: да, мол, пела пташка что-то про дальние страны и берег турецкий. Обещала горы золотые, соблазняла невинную девушку нецелованную, утреннюю маргаритку ненюханную…
– Ты там не переиграй, маргаритка. Это ж контора, профи. И с карты наши отпечатки пальцев стереть не забудь…
Она попросила не провожать ее, мы молча стояли в сумрачной прихожей. Мне казалось, она уезжает навсегда. Вообще все это напоминало какие-то похороны. Мое отражение в зеркале напоминало лицо хворой собаки с невероятно печальными глазами. Лариса выглядела не лучше.
– Ну… Я пойду. – Она кусала губы, комкала рукав моей рубашки. – Я позвоню.
– Вечером? Сегодня вечером?
– Не знаю… Выйду и позвоню.
Мы снова замолчали. В темный коридор проникали косые лучи с кухни. В ярком свете неспешно плыла серебристая пыль, дубовый паркет матово сиял в солнечных лужах, отдаленно напоминая что-то католическо-кафедральное. Чтобы окончательно меня доконать, не хватало певучего органа и кристального детского хора. Мне начало казаться, что кровь моя густеет и застывает в венах, сердце, окончательно разочаровавшись во мне, тяжелеет и стучит все реже и реже. Что оно уже почти превратилось в камень. Архангелы, с серыми от пепла лицами, сложив крылья, один за другим падали на выжженную землю.