Глава 10Хаос созидания
Посередине пустых пространств, пронизанных резким искусственным светом, какой бывает в операционных, бродили странные люди, недоверчиво и с опаскою приглядываясь друг к другу. Многие из них казались наскоро слепленными, сшитыми на живую нитку, они и к себе-то по всей видимости относились с изумленным недоверием и с опаскою.
Местность была безвидной.
Только ветер, похожий больше на сквозняк, чем на ветер, свистел над плоской землей и улетал неведомо куда, потому что не просматривалось никакого предела, и горизонт только угадывался где-то там за пеленой клубящейся пустоты, откуда доносился страшный, первобытный рев причастий и деепричастий…
Какой-то развеселый толстячок, одетый с отменным вкусом в прекрасный фрак с брусничным отливом, выскочил вдруг на самую середину, хотел было что-то сказать, но… лопнул почти без всякого звука и исчез без следа.
Освободившееся местечко мгновенно освоил длинный в клетчатых брючках, но тоже исчез с тою же поспешностью, что и возник, успев ухмыльнуться глумливо.
Маленькое печальное озерцо, девушка, отразившаяся в закатной глади, кажется — плачущая… Но озерцо покрылось изумрудной травой и превратилось в сырые кусты сирени, которые замерцали ночным предрассветным серебром. Дугою выгнулся бетонный мостик над рекой, под которой написано было карандашом слово «Яуза». А под мостиком застыли два буксирчика и на корме их читалось отчетливо «Марс» и «Юпитер».
Две захолустные пристани на унылой окраине мироздания.
И еще, недалеко отсюда, не подверженный никакому воздействию закона перспективы, выстроился в одну секунду двухэтажный деревянный дом, видимый одновременно и снаружи, и изнутри. Населенный уже многими жильцами, ничуть не оскорбляющимися тем, что их так пристально разглядывают сверху. Они ходили, потирая руки, похохатывая, относясь ко всему с неподдельным благодушием.
Симпатичные, простосердечные люди. Ах вы, мои родные! Живите и размножайтесь, мир вашему дому…
Еще прошло несколько времени — и обжилось потихоньку пустое пространство вокруг, ветер прекратился сам собою. Какая-никакая, а уже твердь, уже можно дышать, двигаться, жить…
И точно — двигался по дороге к этому дому высокого роста человек с небольшой умной головой, но был внезапно остановлен и извинился:
— Ах, еще не пора? Ну тогда извиняйте, я пока побуду где-нибудь в сторонке, на подхвате. Но не забудьте упомянуть обо мне!
Кто таков, откуда?
Обрусевший хохол по фамилии Пентеляк, вот кто…
А потом послышался приближающийся топот ног, хриплое и частое дыхание погони. Павла Родионова преследовал старик в мундире без погон, вслед за стариком поспешала Петровна, но самым опасным был разъяренный тесть Семен Семенович Галамага, от которого Родионов прятался и скрывался в искаженных диких пространствах, слепо шарил руками в траве, отыскивая пропавшую вещь, улику, без которой ему не жить. Наконец нашел, что искал, нащупал круглый упругий колобок, а когда поднял его и разглядел как следует, колобок этот оказался громким звоном будильника.
Было уже довольно поздно. Солнце светило Пашке в лицо. Сердце колотилось в груди, и дышал он так, словно и в самом деле только что пробежал стометровку…
Некоторое время он лежал без движения, стараясь не впускать в себя никаких мыслей и воспоминаний о событиях, которые случились накануне, но сдержать их напор было невозможно. Родионов вздохнул, поднялся с постели и отправился в ванную. Возвращаясь, заметил в нише у своей двери аквариум Розенгольц, наклонился и заглянул в мутную глубину. Оттуда смотрела прямо ему в глаза ухмыляющаяся лягушачья морда.
— Ну что ж, царевна, — грустно сказал Павел, подавляя в себе легкую дрожь отвращения. — Будем жить вместе…
Осторожный стук послышался из комнаты старухи. Пашка приоткрыл дверь. У дальней стены стоял Юрка Батрак с топориком в руке. Вид у него был озабоченный.
— Привет, Паша! Ты уже в курсе событий? Я тут пока прозондировал кое-что. Ни фига тут нет, ни намека даже. Что-то в подполье шебаршит. Чихает вроде. Чох я точно расслышал… А она ведь все тебе завещала. «Все, — говорит, — ему, Родионову…» Отмаялась старушка…
— Что все?
— Да вот, что ли, грамоты ее. Люстра еще. Больше никаких ценностей. Я уж досконально тут все облазил, пока другие не расчухались.
— Ну-ну, — только и сказал Родионов, закрывая дверь.
Он складывал бумаги в сумку, собираясь на службу, когда неожиданно в комнату без стука влетел сосед Иван. Это был тихий человек лет сорока с вечной скорбной гримаской на лице. По природе своей Иван был из тех людей, которые безропотно тянут свой воз, из таких получаются самые работящие и верные мужья… И которым, по жестокому закону жизни достаются жены беспокойные, истеричные, сварливые. У Ивана, вдобавок ко всему, жена Марина участвовала когда-то в народном театре при ДК Строителей и даже раза три подряд поступала в театральное училище, но все три раза провалилась с треском в первом же туре. И хотя замуж она вышла гораздо позднее всех этих событий, как-то так повелось в их жизни, что постепенно настоящим виновником несостоявшейся ее сценической карьеры стал Иван…
Иван остановился посередине комнаты, огляделся, по-видимому, не вполне осознавая, куда и к кому он попал. Заметил обернувшегося Павла, схватился обеими руками за голову и крикнул голосом трагическим и срывающимся:
— Павел, бойся баб!
— Опять пилит? — спросил Павел, привыкший уже к таким сценам.
— Бойся бабу, Павел! — еще раз предупредил Иван, махнул рукою и ни слова больше не говоря, вылетел в коридор.
Родионов на примере этой странной пары всегда дивился тому, какими далекими от реальности бывают споры в семейной жизни. Это были споры родовые, с участием всего общего прошлого, с припоминанием всех прежних, быть может, мнимых обид. Оттого они самые безысходные.
«Россия — семья народов», — подойдя к столу, быстро начеркал Павел на обороте подвернувшегося листка и задумался на секунду. Затем, зная, как часто мимолетно записанная фраза теряет всякий смысл, когда забывается повод написания, добавил крупно: «Обиды!»
Надев куртку и потертые свои джинсы, отправился он на службу.
Небо было как и вчера чистым и ясным, стояли в нем редкие белые облака. Солнце заливало зеленеющий двор, тускло отсвечивалось на рельсах, вбитых в землю на выходе из двора. Всякий раз проходя мимо, Пашка трогал ладонью косой срез и всегда чувствовал, как напряженно дрожит металл, словно там, в темной беспросветной глубине земли стоит и дышит тяжелый бронепоезд, готовый вот-вот с ревом ворваться в мир.
Родионов вышел на дорогу, огляделся, подолгу задерживая взгляд на каждом предмете, словно пытаясь навсегда запечатлеть в сердце этот хрупкий, беззащитный мир. Посередине которого стоял старый дом, омытый свежей пеной сирени — и на душе его посветлело от одного только вида этой живой и недолговечной красоты, от которой веяло тихой отрадой и покоем.
В задумчивости пошел он по тротуару, пнул на пути своем старый стоптанный башмак, подвернувшийся ему под ногу, глянул на переполненный мусорный бак, давший крена у обочины, и вспомнил вдруг начало одного толстенного романа, давно уже валявшегося у него на столе в редакции и который он никак не мог принудить себя прочесть. Дело не продвигалось дальше первой фразы, потому что фраза эта звучала так: «Ветер доносил с городских помоек запах разлагавшихся…» — на этом Пашка брезгливо захлопывал рукопись и отодвигал ее подальше.
С громом пролетел мимо трамвай, притормозил на повороте и рванул по прямой к метро. Родионов двигался туда же, и путь его лежал через небольшую площадь, превращенную в стихийный рынок.
— Магомед! Магомед! Магомед! — высоко запрокинув подбородок, взывал к небу маленький восточный человек, по-видимому потерявший в толпе людской своего друга. Но не было ему никакого ответа, только рваный гвалт базара стоял в воздухе да грохот проносящихся мимо грузовиков. И снова неутомимо и монотонно, с одинаковыми паузами домогался печальный голос:
— Магомед! Магомед!..
Родионов закружился около цветочниц, отыскивая проход, и тотчас привязалась к нему подмигивающая харя, тыча в лицо разноцветные бумажки с нарисованными на них голыми фигурами:
— А вот билеты в «Театр раскрепощенного тела»! Не пожалеете…
Подмигивающий тип был уродлив той особой уродливостью, которую можно встретить только в большом городе. Всякого провинциала поначалу поражает количество таких уродов, вырожденческих лиц, снабженных какою-то тайной отметиной — ускользающие внимательные глаза, перхоть на плечах, ненормальная лысина над ухом, смесь наглости и пугливости, чего только нет в этих людях…
— Нет! — огрызнулся Родионов, и исчезла, растворилась в толпе харя, точно ее и не было в этом мире.
Павел входил уже в дверь метро, а с улицы все звал тоскующий потерянный голос:
— Магомед!..
И неизвестно отчего волна жалости захлестнула его внезапно — и к старичку с кирзовой сумкой, меняющему свою рассыпавшуюся мелочь на жетоны, и к дежурной по станции, усталой и погасшей, и к настороженным детишкам, жавшимся к своей матери, и к самой этой матери со строгим и суровым лицом…
Не в первый раз охватывала его эта неожиданная судорога жалости к незнакомым вовсе людям, и никак не мог он объяснить ее себе.
Смутное чувство — все, дескать, умрем когда-нибудь до единого… — что-то такое было растворено в этой жалости.
Глава 11«Бабилон»
Двадцатиэтажный редакционный корпус располагался на промышленного вида пустыре за железнодорожными путями, в стороне от жилых домов и людных улиц. Здесь, среди десятков вывесок с названиями газет и журналов, на стене у стеклянного входа помещалась и табличка со скучной надписью «Литература и жизнь». Это было место службы Павла Родионова.
В последние месяцы тревожные и разноречивые слухи будоражили редакцию, бродили по коридорам, переходя из отдела в отдел, клубились в углах, выплескиваясь даже на лестничную площадку, где вечно торчали, сменяя другу друга, взволнованные курильщики, что-то глухо и взволнованно обсуждая. Особенно усиливалась смута в те дни, когда в очередной раз к руководству наведывались молчаливые и сосредоточенные люди в малиновых пиджаках, с лицами неприветливыми и высокомерными, с подбородками волевыми, решительными, иссеченными тонкими бледными шрамами. Просто так не отмечает жизнь людей такими вот шрамами, было видно, что люди эти побывали в самой гуще борьбы за существование, на самой передовой…