— Какая сложная цепь превращений. — сказала Ольга. — И все из-за этой старухи…
Она вовсе не глупа, решил Родионов, потому что подумал о том же. Но ничего не ответил.
Некоторое время шли молча. Бульвар был пуст и немного грустен оттого, что здесь, под густой аркой ветвей, что почти сходились высоко над их головами, царил сумрак. Пестрые пятна солнечного света были рассыпаны по асфальту.
Родионов остановился, пристально поглядел Ольге в глаза. В карих ее зрачках светились золотые искорки.
— Ты точно знаешь, что никакая она не не Изергиль и вовсе не вешалась.
— Родионов, я просто так сказала про Изергиль, в шутку… — немного смешавшись от его внезапного наскока, ответила она. — Но признайся, это же страшно, когда рядом с тобой умирает такая загадочная старуха. Я слышала, будто она была твоей подружкой…
— Да, — хмуро сказал Родионов. — Я интересовался ею. Но не в том, разумеется, смысле… Не как женщиной…
Ольга улыбнулась, а он, краснея от собственного косноязычия, поспешил исправиться:
— Ну приносил я ей кое-что. Хлеб там, молоко… Она же старая. Она интересовала меня, как тип. Где ты еще найдешь такой персонаж?
— Ты расскажи мне про нее, это должно быть страшно увлекательно! Правда, что ей было сто двадцать лет?
— Я тебе больше скажу. Она была бессмертна… Как дух. У нее и запах старушечий был в комнате. Сухой…
— Старушечий запах? — не поняла Ольга.
— Ну да… Как тебе объяснить… У старух должен быть такой запах, естественный… Старость вообще-то должна пахнуть ладаном, сухими травами, зверобоем… Однажды в «Интуристе» в лифт вошли иностранные старухи. Ну те, что всю жизнь копят доллары, а потом ездят, путешествуют, фотографируются везде… Эти старухи были в шортах, нарумянены чем-то и от них несло дорогими духами и псиной… Это было невыносимо, я на первой же остановке выскочил из этого лифта.
— Да, это ужасно, — подумав секунду, согласилась Ольга.
— А моя старуха… В молодости в ЧК служила, но не рассказывала про это. Раз только, как молоденькую гимназистку застрелила… Мне ее о многом расспросить хотелось, у меня даже список вопросов был заготовлен. Я просто не успел с ней толком сойтись…
— Она бы завещала тебе какую-нибудь драгоценную шкатулку…
— Не было у нее ничего. Немощь одна, — сказал Родионов. — Я представил, как теперь она перед Богом стоит. Со всей своей жизнью… И гимназисточка та просит, чтобы Он простил старуху… Там мести и злобы нет.
— Так ничего и не осталось от старухи этой?
— Да, — сказал Павел. — Знаешь, ведь там все по-другому. В вечности… Там одна только правда…
— Родионов, о чем ты говоришь с девушкой! — мягко толкнула его ладошкой в грудь Ольга. — Ты должен обольщать меня, придумывать комплименты, похвалить мои уши, нос, сказать про породу… Ты же мастер в этих делах, сам хвастался… Или пригласить в кафе… Или, на худой конец, вот за тот столик…
Они как раз проходили мимо столиков, расставленных под зонтиками на тротуаре. Небольшая компания молодых парней сидела за одним из столов, оживленно и громко о чем-то споря.
— Прости, — опомнился Родионов. — Правда, пойдем посидим. Воды какой-нибудь попьем…
Должно хватить, подумал он, уж на воду-то…
Спугнув стайку воробьев, они сели в тени под тентом на пластмассовые стулья с отломанными уголками. Но прежде, чем сесть Ольга внимательно и быстро оглядела сидения. Павел заметил это и почему-то почувствовал себя виноватым… Стол был тоже из грязно-белой пластмассы, осы ползали по лужицам чего-то красного и липкого. С минуту молчали. Солнце било Павлу в лицо. Родионов глядел на ос. Четыре из них присосались с краю лужицы, а три насмерть влипли в середину и вяло шевелились. Всего, стало быть, семь, подумал Родионов и поднял глаза.
Замолкла вдруг компания за соседним столиком.
Она сидела за паскудным столом в чудесном вечернем платье, у нее были светлые золотистые волосы и такие дивные густые зрачки с золотыми крапинками… И взгляд у нее лучистый… И такие тонкие кисти рук… Хрупкость и зрелая сила. Он любил это в ней. Вернее, сейчас понял, что любит. От нее должны народиться славные веселые дети… Все, Родионов, хватит. Вставай и уходи, приказал он сам себе. Вот сейчас сказать ей что-нибудь на прощание… Что-нибудь простое и значительное, а потом подняться и уйти с достоинством. Не споткнуться бы только как-нибудь, упаси Бог. Вот сейчас…
В груди стало тесно.
— Ты красивая, — сказал он. — Как роза…
Получилось сипло и немного фальцетом.
Услышав как прозвучал его голос, он вспомнил, что у него еще и оторван рукав…
— Родионов, попей воды, — смеясь глазами, сказала Ольга. — И мне возьми. Заодно уж…
Он подхватился и бросился к окошечку киоска. Позади загрохотал опрокинутый стул. Родионов сжал зубы и с ненавистью сказал смуглой носатой брюнетке, выглянувшей из окошечка:
— Сок. Два.
Сок оказался дорогим.
Шахтеры голодают, подумал Павел, а эти суки здесь…
Рассчитываясь, он перепутал пятерку и сунул вместо нее пятьдесят. Шепотом потребовал обратно, но чертова брюнетка раскрыла пасть, приготовившись заорать, и он малодушно зашипел: «Ладно, ладно, я ошибся, извините…»
Пили молча.
Он чувствовал себя совершенно никчемным кавалером… Вон тот бы ей больше подошел, — думал он про высокого цыганистого малого, который сидел по-хозяйски развалившись и небрежно поигрывая золотыми ключиками на золотой цепочке. Такая же цепочка болталась у него на шее. Он, не стесняясь, засматривался на Ольгу.
Потом Родионов проводил ее до ближайшего метро.
Что ж, думал он, теперь все равно. Жалко, что даже и прощание получается бездарным и плоским. Прощание навеки должно быть исполнено красоты и драматизма, меня даже на это не хватило. Бездарный, гнусный пошляк…
— Славный, — сказала Ольга, потянулась к нему и легко поцеловала в губы.
Он увидел близкие, ласковые, милые глаза, и голова у него пошла кругом. Он видел ее как в центре картины, остальное сияло празднично и размыто. По краям.
Он стоял в полнейшем оцепенении, а она оглянулась на него из толпы и махнув рукою, растворилась в ней.
Родионов медленно побрел домой.
Через час он заметил, что долгий этот и трудный день клонится к закату. Длинные косые тени пересекали влажную улицу. Только что проехала поливочная машина, обдав водяной пылью замечтавшегося Родионова. Он даже и не разозлился на водителя этой машины, шел и чувствовал на лице своем тихую растерянную улыбку. Водитель погрозил Пашке кулаком, высунув угрюмую морду из кабины.
Родионов шел и думал о том, что его, Павла Родионова, час назад, на виду у всего света, поцеловала самая лучшая женщина, единственная. Теперь-то уже, конечно — единственная. Навсегда, навеки.
Пусть поцелуй был скорый, мимолетный, скользящий, но все-таки… Все-таки, не в щеку, а в губы, и теперь они сами собою улыбались. Он касался ладонью рта, закрывал его, и тогда губы расползались еще шире и счастливей…
Вероятно, вид его был странен.
Павел приметил, что на него оглядываются.
Он вошел в небольшой, укромный дворик, присел на пустую скамейку.
Тотчас пробежали три школьницы, спросили у него зажигалку. Прикуривая, одна из них поглядела прямо ему в глаза…
Подошли два солдата, стрельнули на бутылку пива и ушли, не поблагодарив…
Через минуту на скамейку мешком упал пьяный, довольно приличный гражданин при галстуке и в шляпе, но с расстегнутым портфелем и с расстегнутой же ширинкой, из которой торчал рог белой рубахи. Он тотчас заснул, свесив на бок голову. Очки с толстыми линзами косо сбились на кончик носа.
С другого боку неожиданно обнаружился тихий лысоватый тип с неподвижными липкими глазами и стал потихоньку, незаметно, пододвигаться поближе к Пашке…
Родионов вскочил и побежал прочь от этого гиблого места, где за несколько минут незнакомая посторонняя сволочь сумела украсть у него половину чистой радости.
Нужно было побыть одному, убежать ото всех, запереться, отгородиться от мира, чтобы в тишине, не спеша все обдумать, порыться в драгоценных впечатлениях сегодняшнего вечера…
Так вероятно, какой-нибудь работяга, нашедший в стене порушенного дома старинный горшок и расслышав внутри горшка тяжелый звяк, прячет этот клад в мятое ведро и прикрыв сверху клоком стекловаты, рыщет по стройке, ища места укромного и глухого, где можно было бы в покое и безопасности внимательно исследовать, что это за звяк… Родионов усмехнулся, и завернув в свой тихий переулок, пошел медленнее. Переулок был безлюден и мысли его немного успокоились. А ведь ничто не предвещало такой великолепной концовки, подумал он снова, наоборот, начиналось-то как все неудачно и напряженно…
Вот такая концовка, думал Павел, бредя к себе домой. Конец делу венец.
Он шел по переулку, а когда завернул в свой дворик, понял что в доме неладно.
У крыльца стоял милицейский «воронок». И почему-то было понятно с первого взгляда, что он стоит там давно.
Павел встревожился. Неужели опять Юрка набуянил… Или эти новоселы затеяли скандал… Или жильцы опять подрались с пожарными… Или, не дай Бог, Касым запил! Родионову уже приходилось видеть пьяного Касыма. Раз в год, под Дмитриеву субботу Касым обязательно напивался и делался страшен. Это был другой человек, не узнающий никого. Он плакал, скрежетал зубами, выл, обхватив в отчаянии голову, а в конце концов выскакивал на улицу с топором, крушил мусорные баки, скамейку, рубил железные рельсы. Полковник выходил на крыльцо, «взять на контроль» события, жильцы теснились в прихожей за его спиной, готовые в любую минуту вмешаться… Но нельзя было в такие минуты Касыма успокаивать и урезонивать, и все жильцы это знали, иначе он еще больше свирепел и выходил из себя. Напивался он очень быстро, с одного стакана, и весь кураж его длился тоже очень недолго, какой-нибудь час всего, да и разрушения, им производимые, были вовсе незначительны, но этот день почему-то долго помнился и обсуждался. «Как-то на будущий год будет? — загадывала Вера Егоровна, — сейчас-то, слава Богу, все обошлось, топорище только сломал…»