– У меня родители живут в Сергаче, – выпалила Карина не подумав, но тотчас прикусила язык.
Уехать! Знает она эти отъезды! С глаз долой – из сердца вон!
– Но я не понимаю, зачем мне…
– Затем, что так надо, – властно сказал Иванов, и Карина на миг потеряла дар речи.
Вот оно! Вот чего она просила у судьбы! Чтобы рядом был человек, который говорил бы таким непререкаемым тоном, а у тебя не было бы ни сил, ни охоты противиться его приказам. Чтобы однажды он замкнул тебя в кольцо своих рук – и загородил от всех ветров, от всех проблем, от неуверенности в завтрашнем дне, от хронического безденежья, от одиночества, от раздирающих мыслей о том, что с каждым днем увеличивается твой шанс повторить участь сестры – милой, умной, симпатичной старой девы, которая может рассчитывать в жизни только на себя. Вернее, на государство, которое вдруг да опомнится, спохватится – и начнет заботиться об этих самоотверженных бюджетниках – врачах да учителях, по сравнению с которыми всякие там земские Ильи Николаевичи Ульяновы да Антоны Павловичи Чеховы – просто сибариты и себялюбцы. Как вам, господа разночинцы, показалось бы такое: жалованье по семь месяцев кряду не получать? Низы не могут жить по-старому… а что им еще остается делать?!
Да ладно, бог с ним, с жалованьем. В конце концов, можно найти приработок (а ты его еще найди!). В случае с Александрой Карину пугало другое. Чем дольше женщина живет одна, без любви, без постоянного присутствия мужчины, тем больше привыкает надеяться только на себя, тем меньше у нее шансов кем-то очароваться, позволить себе влюбиться – она ведь только недостатки мужские приучается видеть, только докучную заботу, лишние проблемы, которые ей теперь придется решать в дополнение к собственным… Вот этого панциря одиночества, который постепенно напяливает на себя женщина, боялась Карина. Штука в том, что со временем его уже невозможно снять, он прирастает к телу, и ходит по жизни уже как бы не Александра Синцова, а такая черепаха Тортилла. Чуть что – лапки подобрала, шмыг под свой панцирь, а мужик стой рядышком и робко стучись в броню носком башмака – тюк да тюк, а что толку?
Карина прерывисто вздохнула.
– Хорошо… Хорошо, я уеду, только… можно, я буду иногда тебе звонить?
– Да ради бога, – усмехнулся он. – Я и сам тебе позвоню, только скажи номер.
– Сейчас запишу, – она соскользнула с дивана и, немыслимо вытянувшись, достала с полки блокнот.
– Ого! – сказал Иванов, ничего не упускавший своим цепким взглядом. – Ты прямо как без костей.
– Знаешь, как нас тренировали! – серьезно сказала Карина. – Вот, кстати, посмотри.
Эх, здорово получилось подвести к нужной теме! Она даже не ожидала, что это произойдет так просто. А тут вполне естественно и натурально выглядит, что она таким же изощренным движением тянется к пульту, включает видеомагнитофон…
Ничего не скажешь: даже самой приятно посмотреть на себя прежнюю, даже у самой дыхание захватывает: это же надо! Как вообще такое могло у нее получаться? Вот этот взлет, и прыжок, и прогиб…
– Не слабо… – пробормотал Иванов, неотрывно глядя на экран. – Очень даже не слабо!
– Спасибо, – Карина подбоченилась, выставила ножку – и вдруг неожиданно встала на мостик. Медленно подняла одну ногу, потом другую, переходя в стойку на руках…
– Осторожно, люстру собьешь! – крикнул Иванов испуганно, и она, резко качнувшись, чуть не упала на ковер.
Вскочила, поглядела обиженно.
Глаза его смеялись:
– Да я верю, верю, что ты в хорошей форме. Только спортзал тут неподходящий. Тесновато.
– Ничего не случилось бы, – упрямо качнула головой Карина. – Хорошая гимнастка должна чувствовать окружающее пространство и уметь его организовать вокруг себя. Она полноценную тренировку для всех групп мышц может провести, хоть лежа в постели!
– В постели? – вскинул брови Иванов. – Ишь ты!
Ну почему он все время посмеивается? Почему разговаривает с ней, как с ребенком?
– Не верите? Показать?!
Смотрит испытующе, оценивающе – но не спешит протянуть руку и взять… Хоть улыбаться перестал – спасибо и на том!
– Ох, девчонка ты девчонка, – пробормотал, покачивая головой. – Любишь, вижу, с огнем играть. А если я, к примеру, женат?
– Ну и что? – заносчиво выпалила Карина, но тут же сбилась с роли, спросила с отчаянием: – А ты женат?
– Пока нет.
Она вздохнула с таким явным, откровенным облегчением, что Иванов опять усмехнулся:
– Не женат и, что характерно, не собираюсь пока.
– Можно подумать, я тебя зову жениться на мне, – надулась Карина, начиная понимать, что сама себя загнала в довольно глупую ситуацию.
– А куда же ты меня зовешь?
Она сверкнула глазами, но ничего не сказала.
И он молчал, и сидел, равнодушно глядя на блистательное выступление Риммы Волгиной. Сейчас начнутся мужские вольные – и тогда все!
– Между прочим, если тебя это волнует, я совсем даже не девчонка, – выпалила Карина.
Иванов глянул остро:
– Да? Ну-ну.
И опять уставился на экран.
Бож-же мой… И что теперь делать? Медленно раздеваться перед ним? Стремительно вскочить к нему на колени, припасть, извините за выражение, к его губам? Ну что она стоит, свесив руки, растерянная, как влюбленная школьница?! И вообще, почему она должна еще что-то делать? Уже сделала первый шаг, даже не шаг, а просто-таки прыжок! Теперь его очередь. И если он по-прежнему молчит, не значит ли это, что она ему совсем не нравится, что она ему просто не нужна?
– Ну ладно, хватит ерундой заниматься, – вдруг решительно сказал Иванов и, резко выбросив вперед пульт, выключил телевизор.
В Высокове всегда было как-то особенно тихо – вот за что Александра и любила этот район. Но даже ей показалось, что нынче утром здесь тишина особенная, гробовая. В воскресенье, по идее, все должны ладить свои домишки, возиться во дворах… впрочем, дворы под снегом, чего там особенно возиться-то? Может, в церковь пошли? Там только что отзвонили, и от храма на холме все еще расплывалось гулкое, тягучее эхо.
Еще издали она увидела во дворике Агнии Михайловны темную фигуру и удивилась: да неужели гадалка решила похлопотать по хозяйству? Вот уж совершенно на нее непохоже! Но, подойдя ближе, засомневалась, она ли это: какая-то согбенная старуха в нелепом старом пальто и выцветшем платке. Может, клиентка?
Однако, услышав щелчок щеколды, старуха покосилась из-под платка – и Александра чуть не ахнула, увидев знакомое лицо.
– Агния Михайловна! – Она ворвалась во двор. – Да вы что? Заболели?!
Гадалка смотрела на нее, словно не видела.
– Извините, не работаю сегодня, – проронила сизыми, сухими, провалившимися губами, которые, сколько Александра помнила, всегда были яркими, карминово-красными, по-девичьи пухлыми. – Поминки у нас тут… И завтра не приходите – на похороны иду.
Это прозвучало как-то ужасно по-старушечьи: на похороны, у Александры просто-таки дрожь по спине прошла.
Она схватила вялую пухлую ладонь с длинными пальцами, унизанными коллекцией перстней. Только это и осталось прежним в гадалке – все остальное, чудилось, подменили в одночасье. Машинально перехватила пальцами запястье – пульс еле-еле трепыхается!
– Агния Михайловна, что случилось?
Что-то ожило в глубине погасших глаз, что-то промелькнуло.
– Сашенька? Да я вроде не вызывала… Или погадать пришла? Прости, не могу сегодня. Ухожу вот.
– Уходите? – Александра окинула ее потрясенным взглядом. – В таком виде?!
Мало того, что всегда расфранченная Агния Михайловна была одета в изношенное пальтецо, – из-под него торчали полы какого-то затрапезного халата с рваным подолом. В таком только полы мыть, честное слово. А еще лучше – им самим мыть полы!
Агния Михайловна опустила глаза, посмотрела на свои ноги в каких-то опорках – и нахмурилась. Покачала головой, а когда посмотрела на Александру вновь, та увидела, что на бледное, ненакрашенное лицо возвращаются отблески жизни.
– Господи, – прошелестела гадалка смущенно. – Да что же это я? С ума сошла! В сенях старье всякое понавешано, в котором помойное ведро выношу или в курятнике убираюсь. И надела, и пошла! Совсем спятила старуха. Подкосило меня…
Она качнулась, и Александра едва успела подхватить гадалку под руку.
– Пойдемте-ка в дом. Надо переодеться. Вы вообще спали? И что-нибудь ели сегодня?
– Какое там! – Агния Михайловна слабо махнула рукой. – Как узнала про Наденьку…
– Про Наденьку? – Александра приостановилась. – Про Надежду Лаврентьевну? Что с ней?
– Помнишь ее? – Измученное лицо осветилось подобием улыбки. – Лучшая подружка моя была, старинная. Была, вот именно. – Она скорбно перекрестилась. – Мы еще в детский садик с ней вместе ходили, потом в 1-ю школу. Вместе женихов на фронт провожали.
Александра недоверчиво покосилась на свою спутницу. Ну, в школу ладно, а вот насчет детского садика… Ей сколько, Агнии Михайловне, лет семьдесят пять? То есть она года с 24-го? Это ж пещерный век! Ну какие тогда могли быть детские садики?! Или все-таки были? Честно говоря, Александра считала их достижением развитого социализма…
В просторной горнице, как всегда, чистота и порядок, но такое ощущение, что все выстужено. Александра стащила с обессиленной хозяйки безобразное пальто, опорки и платок, с отвращением покосилась на линялый халат и сказала сурово:
– Где ваши платья висят? Вот в этом шкафу? Одевайтесь. А я чайник поставлю.
Вышла на кухню. Чайник у Агнии Михайловны был модерновый, «Ровента» с золотой спиралью, согрелся в одно мгновение. Александра заварила его, начала наливать.
– Спасибо, Саша, ты садись за стол, теперь уж я сама.
Агния вошла – в черном платье, лоснящиеся тяжелые волосы причесаны, как всегда, гладенько, пробор – белая ровненькая ниточка точно посередине головы. Вот только не накрашены ресницы и тоненькие брови. И какие же у нее усталые, заплаканные глаза!
Из буфета появились крохотные рюмочки и бутылка коньяку. «Дербент» – ого, теперь такое и не укупишь! Правильно, Агнии Михайловне обязательно надо выпить, чтоб восстановить силы. И, похоже, Александре придется сегодня поступиться своими железными принципами, перекусить за компанию с хозяйкой, которая уже взбивает омлет. Никуда не денешься – надо помянуть бедную Надежду Лаврентьевну.