Обнаженное солнце — страница 3 из 7

кие моральные нормы сохранятся и войдут в обиход и т. д. И если в будущем обнаружатся аналогии с настоящим, станут вполне возможными сюжеты типа “Сокровищ марсианской короны” П.Андерсона. Время от времени мы узнаем об очередных ограблениях музеев Италии, Испании, Голландии, о том, что художественные ценности вывозятся не только из Индии или Франции, но и из СССР.

При обнаружении на Марсе, Венере или где-нибудь за пределами Солнечной системы иных цивилизаций возникнут и новые соблазны у любителей погреть руки на чужом добре. В художественно-повествовательном отношении, разумеется, здесь возникает возможность введения множества новых героев, сюжетных поворотов, деталей, нюансов. То, что похищают, может обладать самыми невероятными свойствами, иметь не только эстетико-материальную ценность, но и, скажем, давать очень долгую жизнь, позволять проходить сквозь стены, слышать чужие мысли, беспредельно увеличивать интеллектуальные или физические возможности. Но принципиально нет разницы в том, будет ли похищено что-то на Земле или на Марсе, из музея на Венере или из Лувра… И в рассказе П.Андерсона, где речь идет о похищении обыкновенных драгоценностей, только марсианских, эта мысль подтверждается забавным пародийным образом сыщика-марсианина Шиалоха, явного и откровенного двойника Шерлока Холмса: тут и увлечение химией и музыкой, и знаменитая трубка, и сверхнаблюдательность.

Научная фантастика, являясь самостоятельным литературным направлением, не отгорожена от жизни и остальной литературы. Она расширяет философско-художественные возможности литературы, обогащает ее пространственно-временной фон, вводит новых героев, продуцирует новые сюжеты.

Введение фантастического элемента позволило классику американской литературы А.Бирсу высказать идею, созвучную современным представлениям о жизни как феномене времени (“Случай на мосту через Совиный ручей”), поведать концепцию новых физических измерений (“Таинственное изчезновение”) и создать добротный научно-фантастический рассказ с детективным сюжетом, посвященный неизведанным формам жизни (“Проклятая тварь”). А читая сатирический рассказ С.Сандрелли о невероятных и забавных приключениях на Земле двух сиятельных представителей планеты Конк, мы ловим себя на мысли, как хорошо нам знакомы все эти невообразимые персонажи.

Благодаря фантастике детективный жанр получает дополнительные стимулы для своего развития, как в отношении социальном, логически-игровом, так и в плане использования каких-то человеческих возможностей. Это мы видим на примере рассказа Р. Гуларта “Шпагоглотатель”, на первый взгляд вполне укладывающегося в рамки космической оперы и “крутого” детектива.

Вообще любопытна разработка в НФ “правовой” темы. В рассказе Роберта Шекли “Ордер на убийство” маленькая колония Земли на планете Новый Дилавер двести лет не имела связи с метрополией. За это время люди успели “позабыть”, что такое преступность. При известии о том, что к ним летит инспектор с Земли, мэр принимает решение срочно построить тюрьму и назначает преступника — рыбака Тома, — чтобы у них было все так, как на Земле. С помощью всей деревни с огромным трудом Том совершает воровство, но убийство он совершить так и не сумел.

Инспектор в срочном порядке покидает планету, опасаясь за моральное состояние своих солдат, на которых неспособность убивать могла подействовать разлагающе. Трактовка писателем сущности человека кардинально расходится с концепцией врожденной агрессивности человека, подкрепляемой на Западе мутным потоком различной макулатуры, в том числе и фантастической.

Преступление и наказание — тема хрестоматийного рассказа Уильяма Тэнна “Срок авансом”. Человек, желающий кого-то убить, получает наказание авансом, отбывая срок каторжных работ на далекой планете. После этого “допреступник” может вернуться на Землю и совершить “положенное” ему убийство. Герой рассказа, потерявший здоровье и состарившийся, отбывая наказание за будущее преступление, возвратился на Землю, и когда уже ничто не мешало ему осуществить задуманное, он не смог это сделать. В лучших своих образцах фантастика утверждает веру в доброе начало в человеке.

Этой же теме посвящен включенный в сборник рассказ Стиви Аллена “Общественное порицание”. 65 000 человек, собравшись на стадионе, осуществили казнь — сконцентрировав психическую энергию, сожгли политического преступника. Каждый из собравшихся в отдельности не имел против него ничего, но умело направляемые спикером, подогреваемые страданиями жертвы, они чувствовали, как в них просыпается ненависть.

Автор показывает, как легко можно манипулировать общественным мнением, как внушаема масса людей, и предостерегает против опасности использования такой силы в интересах нечистоплотных людей.

Интересна своеобразная перекличка этого рассказа, написанного в 50-е гг., с нашим временем. Так, 18 августа 1989 г. в Набережных Челнах завершился процесс по уголовному делу В., обвиняющегося в изнасиловании и убийстве 18-летней девушки. По требованию местных жителей приговор — высшая мера наказания — был вынесен на стадионе в присутствии нескольких тысяч человек. Понятно стремление людей добиться гласного и справедливого решения. Но ясно и другое: многотысячный стадион не может не оказывать на судей психологического воздействия. И возникает обоснованное опасение: как бы подобный случай не создал прецедента; ведь когда возобладают эмоции, недалеко и до самосуда. В общем, и рассказ, и жизненный случай наводят на серьезные размышления…

Разрабатывая тему преступности, научная фантастика задумывается и над тем, как предотвращать нарушения законов. С одной стороны, мы видим совершенную технику борьбы с преступниками. Весьма изобретателен здесь тот же Р.Гуларт, а полиция из будущего в рассказе Ф.Брауна “Машина времени”, бдительно следя за появлением новых машин и их использованием, не занимается долгими разговорами на воспитательные темы с преступниками. Она их просто уничтожает на месте.

Вопрос об устранении преступности из человеческого общества волнует людей давно. Любопытно, но во всех утопических романах так или иначе преступники сохраняются, их только по-разному наказывают. Например, И.Ефремов в романе “Туманность Андромеды” отправляет их на Остров Забвения, где люди живут, как хотят, где царствует право силы, а в это время на остальной Земле преступления отсутствуют. Р.Шекли в рассказе “Страж-птица” изобретает машину, беспощадно карающую уже за саму мысль об убийстве… Правда, машина скоро начинает убивать даже за покушение на жизнь мухи, доводя таким образом всю программу до абсурда. В некоторых произведениях фантасты пытаются устранить преступность и другие социальные недуги путем введения машинного управления (притча об индиотах С.Лема, “Остров железных птиц” А.Дотеля). Но это приводит к более чем печальным результатам.

Человеческие проблемы должен решать человек, хотя наука и техника в стороне не останутся. Очевидно, вопрос упирается в необходимость как-то уравновесить сразу несколько составляющих человеческой личности и общества. Например, отношение к собственности. Может быть обеспечена возможность приобретения любой вещи каждым человеком. Но как тогда быть с естественным и нормальным стремлением человека как-то выделяться среди других? Как быть с людьми слишком живого, необузданного темперамента, чрезмерной энергии? Как быть вообще с индивидами, отклоняющимися “от нормы” (и как ее еще понимать, эту норму?).

Нужно воспитывать такой уровень культуры, который исключает потребительство как самоцель, который не позволит человеку превратиться в безудержного потребителя, умело управляемого психологами ширпотребовских фирм. Нужно… Но здесь уже должны говорить специалисты.

Возвращаясь к нашим рассуждениям о том, что же такое фантастический детектив, чего в нем больше — детектива или фантастики, мы, казалось, уже склонились к детективу. И — снова загадка! Ведь упомянутый нами в начале предисловия сборник “Ночь, которая умирает” ищут-то в основном любители фантастики, а не традиционного детектива! Значит, это — прежде всего фантастика?! Пусть же эту загадку разгадает сам читатель.

Геннадий Ануфриев,

Станислав Солодовников

СОКРОВИЩА МАРСИАНСКОЙ КОРОНЫ

Амброз БИРСПРОКЛЯТАЯ ТВАРЬ

1. НЕ ВСЕ, ЧТО НА СТОЛЕ, МОЖНО ЕСТЬ

За грубым дощатым столом сидел человек и при свете сальной свечи читал какие-то записи в книге. Это была старая записная книжка, сильно потрепанная; и, по-видимому, почерк был не очень разборчивый, потому что читавший то и дело подносил книгу к самому огню так, чтобы свет падал прямо на страницу. Тогда тень от книги погружала во мрак половину комнаты, затемняя лица и фигуры, ибо, кроме читавшего, в комнате было еще восемь человек. Семеро из них сидели вдоль неотесанных бревенчатых стен, молча, не шевелясь, почти у самого стола, и, так как комната была небольшая, протянув руку, они могли бы дотянуться до восьмого, который лежал на столе, навзничь, полуприкрытый простыней, с вытянутыми вдоль тела руками. Он был мертв. Человек за столом читал про себя, и никто не говорил ни слова; казалось, все чего-то ожидали, только мертвецу нечего было ждать. Снаружи из ночного мрака, через служившее окном отверстие, доносились волнующие ночные звуки пустыни: протяжный, на одной неопределенной ноте, вой далекого койота; тихо вибрирующее стрекотанье неугомонных цикад в листве деревьев; странные крики ночных птиц, столь не похожие на крики дневных; гуденье больших суетливых жуков и весь тот таинственный хор звуков, настолько незаметных, что, когда они внезапно умолкают, словно от смущения, кажется, что их почти и не было слышно. Но никто из присутствующих не замечал этого: им не свойственно было праздное любопытство к тому, что не имело практического значения; это ясно было из каждой черточки их суровых лиц — ясно даже при тускло горевшей одинокой свече. Очевидно, все это были местные жители — фермеры и дровосеки.

Человек, читавший книгу, несколько отличался от остальных, он, казалось, принадлежал к людям другого круга — людям светским, хотя что-то в его одежде указывало на сродство с находившимися в хижине. Сюртук его вряд ли мог бы считаться приличным в Сан-Франциско; обувь была не городская, и шляпа, лежавшая на полу подле него (он один сидел с непокрытой головой), была такой, что всякий, предположивший, что она служит лишь для украшения его особы, неправильно понял бы ее назначение. Лицо у него было приятное, с некоторым оттенком суровости, хотя, возможно, суровость эта была напускная или выработанная годами, как это подобало человеку, облеченному властью. Он был следователем и в силу своей должности получил доступ к книге, которую читал: ее нашли среди вещей умершего, в его хижине, где сейчас шло следствие.

Окончив чтение, следователь спрятал книжку в боковой карман. В эту минуту дверь распахнулась, и в комнату вошел молодой человек. По всей видимости, он родился и вырос не в горах: он был одет как городской житель. Платье его, однако, пропылилось, словно он проделал длинный путь. Он и в самом деле скакал во весь опор, чтобы поспеть на следствие.

Следователь кивнул головой; больше никто не поклонился вновь пришедшему.

— Мы вас поджидали, — сказал следователь. — С этим делом необходимо покончить сегодня же.

Молодой человек улыбнулся.

— Очень сожалею, что задержал вас, — сказал он, — я уехал не для того, чтобы уклониться от следствия: мне нужно было отправить в газету сообщение о случившемся, и я полагаю, вы меня вызвали, чтобы я рассказал вам об этом.

Следователь улыбнулся.

— Сообщение, посланное вами в газету, — сказал он, — вероятно, сильно разнится от того, что вы покажете здесь под присягой.

— Об этом судите сами, — запальчиво возразил молодой человек, заметно покраснев. — Я писал через копировальную бумагу, и вот копия того, что я послал. Это написано не в виде хроники, так как все случившееся слишком неправдоподобно, а в виде рассказа. Он может войти в мои показания, данные под присягой.

— Но вы говорите, что это неправдоподобно?

— Для вас, сэр, это не имеет никакого значения, если я присягну, что это правда.

Следователь с минуту молчал, опустив глаза. Люди, сидевшие вдоль стен, переговаривались шепотом, лишь изредка отводя взгляд от лица покойника. Потом следователь поднял глаза и сказал:

— Будем продолжать следствие.

Все сняли шляпы. Свидетеля привели к присяге.

— Ваше имя? — спросил следователь.

— Уильям Харкер.

— Возраст?

— Двадцать семь лет.

— Вы знали покойного Хью Моргана?

— Да.

— Вы были при нем, когда он умер?

— Я был поблизости.

— Как это случилось? Я имею в виду то, что вы очутились здесь.

— Я приехал к нему поохотиться и половить рыбу; в мои намерения входило также познакомиться поближе с ним и его странным, замкнутым образом жизни. Мне казалось, из него может выйти неплохой литературный персонаж. Я иногда пишу рассказы.

— Я иногда читаю их.

— Благодарю вас.

— Рассказы вообще-то — не ваши.

Кое-кто из присяжных засмеялся. На мрачном фоне веселая шутка вспыхивает ярко. Солдаты на войне в минуту затишья охотно смеются, и острое словцо в мертвецкой захватывает своей неожиданностью.

— Расскажите обстоятельства, сопровождавшие смерть этого человека, — сказал следователь. — Если желаете, можете пользоваться любыми заметками или записями.

Свидетель понял. Вынув из внутреннего кармана рукопись, он поднес ее к свечке и стал перелистывать; найдя нужную страницу, он начал читать.

2. ЧТО МОЖЕТ СЛУЧИТЬСЯ В ЗАЯЧЬИХ ОВСАХ

“Солнце еще только всходило, когда мы вышли из дома, захватив с собой дробовики. Мы хотели пострелять перепелов, но у нас была только одна собака. Морган сказал, что лучшее место для охоты лежит за гребнем соседней горы, и мы пошли по тропинке сквозь густые заросли кустарника. По ту сторону гребня местность была сравнительно ровная, густо поросшая заячьим овсом. Когда мы вышли из кустарника, Морган был на несколько ярдов впереди меня. Вдруг немного вправо от нас послышался шум, словно ворочалось какое-то животное, и мы увидели, как кусты сильно заколыхались.

— Оленя вспугнули, — сказал я. — Жаль, что мы не захватили винтовки.

Морган, который остановился, напряженно всматриваясь в колыхавшийся кустарник, ничего не сказал, но взвел оба курка и взял ружье на прицел. Он показался мне немного взволнованным, что меня удивило, так как он слыл за человека, умевшего сохранять исключительное хладнокровие даже в минуты внезапной и неминуемой опасности.

— Ну, бросьте, — сказал я. — Уж не думаете ли вы уложить оленя одним зарядом дроби, а?

Он ничего не ответил; но, когда он слегка обернулся ко мне и я увидел его лицо, меня поразила напряженность его взгляда. Тогда я понял, что дело нешуточное, и первое, что пришло мне в голову, это что мы напоролись на гризли. Я двинулся к Моргану, на ходу взводя курок.

Кусты больше не шевелились, и шум прекратился, но Морган все так же пристально смотрел в ту сторону.

— В чем дело? Что за чертовщина? — спросил я.

— Проклятая тварь, — ответил он, не поворачивая головы.

Голос его звучал хрипло и неестественно. Морган заметно дрожал. Я уже хотел было заговорить с ним, как вдруг заметил, что заячий овес там, где кончается кустарник, заволновался каким-то непонятным образом. Передать это словами почти невозможно. Казалось, налетел порыв ветра, который не только пригибал траву, но и придавливал ее, прижимал к земле так, что она не могла подняться, и это движение медленно шло прямо на нас.

Никогда в жизни ничто так не поражало меня, как это необыкновенное и необъяснимое явление, хотя, кажется, я не испытывал ни малейшего страха. Я припоминаю, — и говорю об этом сейчас потому, что, как ни странно, я вспомнил об этом тогда, — как однажды, глядя рассеянно в открытое окно, я на миг принял небольшое деревцо под самым окном за одно из больших деревьев, стоявших поодаль. Оно казалось одинаковой с ними величины, но отличалось от них более четкими и резкими очертаниями. И хотя это всего-навсего было искажением перспективы, я был поражен, почти испуган. Мы так привыкли полагаться на незыблемость законов природы, что малейшее от них отклонение воспринимаем как угрозу нашей безопасности, как предупреждение о неведомом бедствии. Так и теперь, на первый взгляд беспричинное колыхание травы и медленное, неуклонное ее движение вселяли явную тревогу. Мой спутник, казалось, не на шутку испугался, и я глазам своим не поверил, когда он приложился и выпалил из обоих стволов сразу по надвигавшейся траве! Не успел еще рассеяться дым, как я услышал громкий, неистовый крик, словно рев дикого зверя, — и Морган, отшвырнув ружье, прыгнул в сторону и стремглав бросился прочь. В ту же минуту что-то скрытое в дыму резким толчком отбросило меня на землю — что-то мягкое, тяжелое, налетевшее на меня со страшной силой.

Не успел я подняться и взять ружье, которое, по-видимому, было выбито у меня из рук, как услышал крик Моргана — крик предсмертной агонии, сливавшийся с хриплыми, дикими звуками: словно рычали и грызлись собаки. Охваченный невыразимым ужасом, я вскочил на ноги и посмотрел в ту сторону, куда бежал Морган; и не дай мне бог еще раз увидеть подобное зрелище! Ярдах в тридцати от меня мой друг, опустившись на одно колено, запрокинув голову, без шляпы, с разметавшимися длинными волосами, раскачивался всем телом влево и вправо, вперед и назад. Правая рука была поднята, но кисти как будто не было, по крайней мере я ее не видел. Другая рука совсем была не видна. Временами — так мне теперь вспоминается вся эта непостижимая сцена — я мог различить только часть его тела: словно остальное было стерто — иного выражения я не могу подобрать, — и затем какое-то перемещение, и все тело становилось видным.

Все это, вероятно, длилось лишь несколько секунд, и, однако, Морган за это время успел проделать все движения борца в схватке с противником, превосходящим его весом и силой. Мне виден был только он, и то не всегда отчетливо. И до меня непрерывно доносились его крики и проклятья сквозь заглушавший их рев, который звучал злобно и яростно, — мне никогда не приходилось слышать, чтобы такие звуки вырывались из глотки зверя или человека.

Нерешительность моя длилась лишь одну минуту, потом, бросив ружье, я кинулся на помощь другу. У меня мелькнула догадка, что его сводит судорога или с ним случился припадок. Прежде чем я успел добежать до него, он упал и затих. Все звуки смолкли, но с ужасом, превосходящим тот, какой вызвало у меня это страшное происшествие, я опять увидел то же таинственное движение травы от места, истоптанного вокруг распростертого человека, к опушке леса. И только когда оно достигло леса, я смог отвести глаза и взглянуть на своего друга. Он был мертв”.

3. И ОБНАЖЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК МОЖЕТ БЫТЬ В ЛОХМОТЬЯХ

Следователь встал и подошел к мертвецу. Приподняв край простыни, он откинул ее, открыв все тело, обнаженное и казавшееся при свете сального огарка грязно-желтым. Оно было покрыто большими синевато-черными пятнами, по-видимому, вызванными кровоизлиянием. Грудь и бока имели такой вид, словно по ним колотили дубинкой. Повсюду были ужасные раны. Кожа была изодрана в клочья.

Следователь перешел на другой конец стола и развязал шелковый платок, который поддерживал подбородок и был завязан узлом на макушке. Когда платок сняли, под ним обнаружилось то, что было когда-то горлом. Кое-кто из присяжных встал, чтобы лучше видеть, но тут же отвернулся, раскаявшись в своем любопытстве. Свидетель Харкер отошел к открытому окну и облокотился на подоконник, почувствовав тошноту и слабость. Набросив платок мертвецу на шею, следователь отошел в угол комнаты и из кучи платья стал вытаскивать одну вещь за другой, на несколько секунд поднимая ее к свету и осматривая. Все было изорвано и заскорузло от крови. Присяжные не стали производить более тщательного осмотра. По-видимому, это не интересовало их. Собственно говоря, они все это уже видели; единственное, что было для них новым, — это показания Харкера.

— Джентльмены, — сказал следователь, — очевидно, у нас нет других свидетелей. Ваши обязанности вам известны; если вопросов больше нет, вы можете удалиться, чтобы обсудить ваше решение.

Встал старшина присяжных — высокий, бородатый человек лет шестидесяти, в грубой одежде.

— У меня есть только один вопрос, господин следователь, — сказал он. — Из какого сумасшедшего дома сбежал этот ваш свидетель?

— Мистер Харкер, — сказал следователь совершенно серьезно и спокойно, — из какого сумасшедшего дома вы в последний раз сбежали?

Харкер снова густо покраснел, но ничего не сказал, и семеро присяжных встали и торжественно один за другим вышли из хижины.

— Если вы не собираетесь продолжать ваши оскорбления, сэр, — сказал Харкер, как только они со следователем остались одни возле мертвеца, — то, полагаю, я могу удалиться?

— Да.

Харкер пошел к выходу, но, положив руку на щеколду, остановился. Профессиональные привычки в нем были сильны — сильнее чувства собственного достоинства. Он обернулся и сказал:

— Я узнал книжку, которую вы держали в руках: это дневник Моргана. Кажется, он вас сильно заинтересовал: вы читали его все время, пока я давал показания. Нельзя ли мне взглянуть на него? Читателям интересно будет…

— Дневник не будет фигурировать в деле, — возразил следователь, опуская книжку в карман сюртука, — все записи в нем сделаны до смерти писавшего.

Когда Харкер вышел из хижины, присяжные вернулись и встали у стола, на котором под простыней резко обрисовались контуры тела. Старшина сел около свечи, вынул из бокового кармана карандаш и клочок бумаги и старательно вывел следующее решение, которое с большей или меньшей затратой усилий подписали все остальные:

“Мы, присяжные заседатели, установили, что останки подверглись смерти от руки горного льва. Однако некоторые из нас все-таки полагают, что их хватила кондрашка”.

4. ОБЪЯСНЕНИЕ ИЗ МОГИЛЫ

В дневнике покойного Хью Моргана содержатся интересные записи, имеющие некоторое научное значение, возможно, как гипотеза. Во время следствия дневник не был оглашен; видимо, следователь решил, что не стоило смущать умы присяжных. Дата первой записи не может быть установлена: верхняя часть страницы оторвана; сохранившаяся запись гласит:

“…бегала, описывая полукруг, все время держа голову повернутой к центру, потом останавливалась и яростно лаяла. Наконец она стремительно бросилась в кусты. Сначала я думал, что она взбесилась, но, вернувшись домой, не заметил в ее поведении ничего необычного, кроме того, что можно было объяснить страхом наказания.

Может ли собака видеть носом? Могут ли запахи вызвать в мозговом центре какие-то отпечатки того предмета, от которого они исходят?

2 сентября. Вчера ночью, наблюдая за тем, как звезды восходят над горным хребтом к востоку от дома, я заметил, что они исчезают одна за другой — слева направо. Каждая затмевалась на секунду, и не все сразу, а одна или даже несколько звезд на расстоянии градуса или двух над гребнем были как бы стерты. Казалось, между ними и мною что-то двигалось, я не мог рассмотреть, что это, а звезды были слишком редки, чтобы можно было определить контуры предмета. Ух! не нравится мне это…”

Не хватает записей за несколько недель — из книжки вырвано три страницы.

“27 сентября. Оно опять было здесь: я каждый день нахожу следы его присутствия. Вчера я снова всю ночь продежурил в том же месте с ружьем в руках, зарядив оба ствола крупной дробью. Наутро я увидел свежие следы, снова те же самые. А я могу поклясться, что не спал, — в сущности, я почти совсем не сплю. Это ужасно! Невыносимо!

Если эти поразительные явления реальны, я сойду с ума; если же это плод моего воображения, я уже сошел с ума.

3 октября. Я не уйду, оно не выгонит меня отсюда. Нет! это мой дом, моя земля. Бог ненавидит трусов.

5 октября. Я больше не могу; я пригласил Харкера провести у меня несколько недель — у него трезвая голова. По его поведению я узнаю, считает ли он меня сумасшедшим.

7 октября. Я нашел решение загадки; это случилось сегодня ночью — внезапно, как откровение. Как просто, как ужасно просто! Есть звуки, которых мы не слышим. На концах гаммы есть ноты, которые не задевают струн такого несовершенного инструмента, как человеческое ухо. Они слишком высоки или слишком низки. Я не раз наблюдал за стаей дроздов, усевшихся на верхушке дерева или даже на нескольких деревьях и распевавших во все горло. И вдруг в одну минуту, точно в одно и то же мгновение, — все снимаются и улетают. Почему? Они не могли видеть друг друга — мешали верхушки деревьев. Все птицы разом не могли видеть вожака, где бы он ни был. Верно, был подан какой-нибудь сигнал на высокой ноте, перекрывший все звуки, но не слышный мне. Случалось, я наблюдал такой же одновременный и молчаливый отлет не только дроздов, но и других птиц, например перепелов, отделенных друг от друга кустами или даже сидевших на противоположных склонах холма. Моряки знают, что стадо китов, которые греются на солнце или резвятся на поверхности океана, растянувшись на несколько миль друг от друга, разделенные кривизной земли, иногда одновременно — в одно мгновение — все исчезают из вида. Дан был сигнал — слишком глухой для слуха матроса на топ-мачте и для его товарищей на палубе, тем не менее ощутивших его в вибрации судна, подобно тому, как своды собора отвечают на басовые ноты органа. То же самое происходит не только со звуком, но и с цветом. На обоих концах солнечного спектра химик может обнаружить то, что известно под именем актинических лучей. Это тоже цвета-лучи, неотделимо входящие в состав видимого света, которые мы не можем различить. Человеческий глаз несовершенный инструмент; его диапазон — всего несколько октав “хроматической гаммы”. Я не сошел с ума; есть цвета, которые мы не можем видеть.

И да поможет мне бог! Проклятая тварь как раз такого цвета”.

Джордж ЛАНЖЕЛЕНМУХА

Меня всегда пугали телефонные звонки. И все же я абсолютно спокойно спросил невестку, как и почему она убила моего брата, когда та позвонила мне в два часа ночи и сообщила эту новость.

— По телефону не объяснить, Артур. Сообщите в полицию и приезжайте. Да, и скажите, что тело Боба находится на вашем заводе.

Только опустив трубку на рычаг, я вполне осознал случившееся и похолодел от ужаса. Набирая номер полиции, я дрожал как осиновый лист.

Трубку снял инспектор полиции Твинкер. Он же взял на себя руководство следствием и сказал, что сейчас приедет.

Не успел я натянуть брюки, как перед домом остановился автомобиль.

— Скажите, мистер Браун, на заводе есть ночной сторож? — спросил инспектор, трогая с места. — Он вам не звонил?

— Да… То есть нет. Это очень странно. Должно быть, он попал на завод через свою лабораторию, где часто работал допоздна.

— Разве мистер Роберт Браун работал не с вами?

— Нет. Он занимался исследованиями для Министерства авиации.

— А в чем они состояли?

— Он почти не говорил о своей работе — это государственная тайна, но Министерство, надо полагать, было в курсе. Я знаю лишь, что он был на пороге важнейшего открытия.

Тело было распластано на рельсах, ведущих к электрическому пресс-молоту. Голова и правая рука буквально смешались с металлом молота.

Посоветовавшись с коллегами, инспектор Твинкер повернулся ко мне.

— Как поднимают молот, мистер Браун?

— Сейчас я его приведу в движение. Пульт управления здесь. Смотрите, инспектор. Молот поставлен на мощность 50 тонн, спуск — на нуле.

— Ну нуле? — переспросил инспектор.

— Иными словами — на уровне пола. И кроме того, его настроили на единичные удары, то есть он должен подниматься после каждого удара.

— А постепенно нельзя поднять?

— Нет. Скорость подъема не регулируется.

— Так… Не могли бы вы показать, что нужно сделать?

Неотрывно глядя на расплющенное тело брата, я до отказа нажал черную кнопку подъема молота.

Раздался ужасающий свист, всегда вызывавший в моем воображении фигуру шумно вздыхающего великана, и тяжелая стальная масса на удивление мягко поднялась. Я уловил приглушенный звук, с которым тело отлепилось от металла, и испытал панический страх при виде обнажившегося коричневато-красноватого месива.

Инспектор Твинкер расследовал случай на протяжении многих месяцев.

Анн, всегда такая уравновешенная, была объявлена невменяемой, и процесса не состоялось.

Обвиненная в убийстве мужа, она доказала, что отлично справляется с гигантским молотом. Но почему она его убила и как получилось, что он сам лег под молот, объяснить инспектору она категорически отказалась.

Ночной сторож, конечно, слышал гудение молота и показал, что молот ударил дважды. Стрелка счетчика, после каждой операции возвращавшаяся к нулю, подтверждала, что механизм был настроен на два удара. Однако невестка утверждала, что воспользовалась им лишь раз.

Инспекторы Министерства авиации сообщили инспектору Твинкеру, что брат уничтожил перед смертью ценнейшие инструменты и бумаги.

Судебные экспертизы обнаружили, что у Боба в момент кончины была забинтована голова — Твинкер показал мне тряпку, в которой я не мог не узнать обрывка скатерти, покрывавшей один из столов в лаборатории.

Анн поместили в клинику Бредморского института, где содержат психически больных преступников. Гарри, ее десятилетнего сына, я забрал к себе.

Я навещал ее каждую субботу. Два — три раза со мной ездил в клинику инспектор Твинкер, который, как я понял, бывал там и без меня. Но нам ни разу не удалось вытянуть что-либо из моей невестки, которая стала равнодушна ко всему. Иногда она вышивала, но ее излюбленным занятием сделалась ловля мух, которых она внимательно осматривала перед тем, как отпустить на волю.

У Анн был один-единственный срыв — скорее нервный, нежели психический, когда она увидела, как санитарка убила перед ней муху. Для того, чтобы успокоить Анн, пришлось даже впрыснуть ей морфий.

Часто я брал с собой Гарри. Она обращалась с ним дружелюбно, но не проявляла никакой привязанности.

В день, когда у Анн был припадок из-за мухи, ко мне заглянул инспектор Твинкер.

— Я убежден, что в этом ключ к разгадке.

— Не вижу ни малейшей связи.

— Что бы ни говорили доктора, я уверен, что миссис Браун в полном рассудке. Даже когда она рассматривает мух.

— Тогда чем вы можете объяснить ее отношение к собственному сыну?

— Она или боится, или хочет уберечь его. Возможно, что она его даже ненавидит.

— Не понимаю.

— Вы не заметили, что при нем она никогда не ловит мух?

— Пожалуй. И все же я ничего не понимаю.

— Я тоже, мистер Браун. И боюсь, что, пока миссис Браун не выздоровеет, мы так ничего и не узнаем.

— Врачи говорят — надежды нет…

— Ваш брат не проводил экспериментов с мухами?

— Не думаю. А вы не спрашивали экспертов из Министерства авиации?

— Спрашивал. Они подняли меня на смех.

— Дядя Артур, а мухи долго живут?

Мы завтракали, и племянник заговорил после того, как мы с ним долго молчали. Я взглянул на мальчика поверх прислоненного к чайнику “Таймса”. Как все дети, Гарри обладал способностью задавать такие вопросы, которые ставили взрослых в тупик. Однако про мух он спросил впервые, и у меня мороз по коже прошел — вспомнились слова инспектора.

— Не знаю, Гарри. А почему ты меня об этом спрашиваешь?

— Потому что я видел муху, которую тогда искала мама.

— Мама искала муху?!

— Да. Муха, конечно, подросла, но я ее все равно узнал.

— Где ты видел эту муху, Гарри? И что в ней такого особенного, детка?

— На вашем письменном столе. Голова у нее не черная, а белая, и лапка тоже не такая.

— Когда ты в первый раз увидел эту муху?

— В тот день, когда уехал папа. Она была в его комнате, и я ее поймал. Потом прибежала мама и велела ее выпустить. А потом опять приказала поймать.

— Она наверняка уже умерла, — проговорил я, вставая из-за стола и не спеша направляясь к кабинету.

Но закрыв за собою дверь, я одним прыжком очутился у письменного стола. Мухи на нем не было.

Слова племянника, перекликавшиеся с репликой инспектора о том, что смерть моего брата каким-то образом связана с мухами, потрясли меня до самой глубины души.

Я впервые задал себе вопрос: так ли безумна моя невестка? Если необъяснимый несчастный случай, акт безумия, каким бы странным и ужасным ни казался он, был приемлем, то при мысли, что невестка, находясь в здравом рассудке, смогла так жестоко убить собственного мужа — при этой мысли меня прошибал холодный пот. Что могло послужить причиной чудовищного преступления?

Я припомнил все беседы Анн с инспектором Твинкером. Он ей задал сотни самых разнообразных вопросов. Анн вразумительно ответила на все, касающиеся ее жизни с мужем. Но были вопросы, на которые она всегда реагировала одинаково:

— На этот вопрос я не могу ответить, — спокойно и просто говорила она.

Она окружила себя стеной, которую инспектор не сумел пробить. Тщетно пытался он менять темы разговора, задавать вопросы, не имеющие отношения к несчастью. Анн отвечала любезно и спокойно, не проявляя признаков нервозности. Но как только инспектор пробовал заговорить с ней о несчастном случае, он натыкался на непробиваемую стену: “На этот вопрос я не могу ответить”.

Инспектор уловил в ее ответах лишь одну-единственную ложь. Анн утверждала, что привела молот в движение только раз, тогда как ночной сторож слышал два удара и счетчик показывал цифру два.

Инспектор Твинкер не раз пытался использовать эту ее ошибку для того, чтобы разрушить несокрушимую стену молчания. Но Анн однажды невозмутимо заткнула и эту единственную щель.

— Да, — проронила она. — Я солгала, но почему, не могу сказать.

— Это ваша единственная ложь? — в упор посмотрел на нее инспектор в надежде повергнуть женщину в смятение и взять инициативу в свои руки. Но вместо привычного ответа услыхал короткое:

— Да. Первая и последняя.

Анн, понял он, тщательно заделала единственную щель в своей стене.

В душе у меня поднималось чувство отвращения и даже ненависти к невестке: если она не безумна, как мы думаем, значит, она ловко притворяется безумной, чтобы избежать заслуженного наказания. Да, инспектор, пожалуй, прав: мухи как-то связаны с трагическим событием, если только, конечно, и они не помогают ей симулировать безумие.

Но как объяснить пассивность жертвы?

Мой брат был из тех ученых, которые придерживаются принципа “Семь раз примерь — один раз отрежь”. Не признавал интуиции и гениев. Не был похож на рассеянного профессора, разгуливающего под дождем с закрытым зонтиком в руках. Он вел себя совсем обыкновенно, обожал животных и детей и без колебаний бросал работу, чтобы пойти с соседскими ребятами в цирк. Игры предпочитал логические, точные: биллиард, теннис, шахматы, бридж.

Чем же тогда объяснить его смерть? Зачем он полез под молот? О пари для проверки смелости не могло быть и речи — брат никогда не заключал пари и частенько смеялся над людьми, которые этим занимались. С риском вызвать неудовольствие знакомых он утверждал, что пари — это сделка между глупцом и вором.

Оставалось два предположения: или он внезапно сошел с ума, или у него были какие-то причины просить свою жену убить его таким необычным способом.

Я долго ломал себе голову и решил не сообщать инспектору о нашем странном разговоре с Гарри, а самому побеседовать с Анн.

Была суббота, приемный день. Анн мгновенно спустилась в холл — должно быть, ждала меня. Пока я думал, с чего начать этот тягостный разговор и как перейти к трагическому случаю, Анн заговорила первая.

— Артур, я хочу задать вам вопрос.

— Я вас слушаю, Анн. Пожалуйста.

— Как долго живут мухи?

В смятении вскинув на нее глаза, я чуть было не проговорился, что сын ее несколько часов назад задал мне тот же самый вопрос, но вовремя прикусил язык. Мне пришло в голову использовать этот факт для того, чтобы, наконец, пробить ее сознательную или подсознательную оборону.

Не спуская с невестки глаз, я ответил:

— Точно не знаю… Но муха, которую вы ищете, Анн, была вечером в моем кабинете.

Удар, видно, пришелся в цель. Анн резко повернула голову. Рот ее исказился в безмолвном крике, широко раскрытые глаза кричали.

Я успел придать себе равнодушный вид. Преимущество, которое, я чувствовал, было сейчас на моей стороне, я мог удержать, лишь сделав вид, что мне уже все известно.

— Вы убили ее? — прошептала она.

— Нет.

— Но вы ее поймали! — вскинула она голову. — Она у вас! Дайте ее мне.

— Нет, у меня ее нет с собою.

— Но вы ведь догадались, правда?

— Ни о чем я не догадался, Анн. Знаю только, что вы здоровы. Вы или должны мне все сказать, чтобы вместе решить, что делать, или…

— Или что, Артур?

— Или инспектор Твинкер получит муху в течение двадцати четырех часов.

Невестка долго сидела неподвижно, уставясь взглядом на кисти тонких рук, бессильно лежавших на коленях. Потом промолвила, не поднимая глаз:

— Если я все расскажу, вы обещаете, ничего не предпринимая, уничтожить муху?

— Нет, Анн. Пока я ничего не знаю, я ничего не могу обещать.

— Артур! Поймите, я обещала Бобу, что эта муха будет уничтожена. Я обязана выполнить обещание. До этого я ничего не могу сказать.

Анн взяла себя в руки, и я почувствовал, что вновь тону в трясине безысходности. Отчаявшись, я бросил наобум:

— Анн! Вам должно быть ясно, что с того момента, как муху исследуют в лаборатории полиции, у них будут доказательства того, что вы здоровы. И тогда…

— Нет, Артур! Умоляю вас не делать этого ради Гарри…

— Тогда расскажите мне все, Анн. Поймите — это в интересах Гарри. Так я сумею лучше защитить его.

— От кого его защищать? Неужели вы не понимаете, что если я здесь, в сумасшедшем доме, то только в интересах сына: он не должен знать, что его мать приговорили к смертной казни за убийство его отца.

— Анн, интересы вашего сына так же дороги мне, как вам. Клянусь, если вы расскажете подробности, я сделаю все от меня зависящее, чтобы уберечь и защитить его! Но если вы откажетесь говорить, муха попадет к инспектору.

— Но зачем вам это нужно знать? — подняла она на меня глаза, в которых застыла ненависть.

— Анн! Послушайте! Речь идет о судьбе вашего сына.

— Идемте! У меня готов рассказ о смерти моего несчастного Боба.

Анн поднялась к себе и тотчас же вернулась с пухлым желтым конвертом в руках.

Протянув его мне, она вышла из холла, не попрощавшись.

Только дома я увидел надпись: “Тому, кому это полагается по праву. Инспектору Твинкеру, наверное”.

Налив себе чашку чая, я пробежал глазами первую страницу:

“Это не исповедь, так как я, хоть и убила собственного мужа, чего, кстати, никогда не скрывала, преступницей себя не считаю. Я исполнила его волю, его последнее желание”.

Забыв про чай, я перевернул страницу.

“Незадолго до смерти муж познакомил меня со своими опытами. Он был уверен, что эксперты Министерства запретят эти опыты как вредные и все же, прежде чем познакомить их с сутью своих исследований, добивался положительного результата.

Радио и телевидение передают на расстояние звук и зрительные образы: Боб же утверждал, что изобрел способ передачи на расстояние материи. Материя, т. е. плотное тело, помещенное в специальный передаточный аппарат, моментально дезинтегрируется и так же мгновенно реинтегрируется в другом — приемном аппарате.

Сам Боб считал это открытие самым важным со времен изобретения колеса. Он полагал, что передача материи на расстояние посредством мгновенной дезинтеграции — реинтеграции означает революцию в человеческой истории. Это помогло бы разрешить проблему транспортировки на большие расстояния не только товаров и, в первую очередь, скоропортящихся продуктов, но и людей. Он, ученый-практик, никогда не предававшийся мечтаниям, видел уже время, когда у людей отпадет потребность в поездах, самолетах, автомобилях, железных дорогах и шоссе. На смену им придут приемно-передаточные станции в различных уголках земли. Пассажиры и товары, предназначенные для отправки, будут дезинтегрироваться на передаточных станциях, а затем моментально реинтегрироваться в нужной точке земного шара. Вначале у мужа были трудности. Его передаточный аппарат отделяла от приемного одна стена. Первый его успешный опыт был проделан с обыкновенной пепельницей, которую мы привезли из путешествия по Франции.

Я сначала ничего не поняла, когда он с торжествующим видом принес и показал мне пепельницу.

— Анн! Взгляни! Эта пепельница была полностью дезинтегрирована за одну десятимиллионную секунды. На миг она перестала существовать! Только ее атомы со скоростью света неслись к другому аппарату. Спустя мгновение атомы соединились вновь и образовали эту пепельницу.

— Боб! Прошу тебя! Я ничего не понимаю. О чем ты говоришь? Объясни!

Тогда он впервые приоткрыл передо мной некоторые подробности своих исследований и, так как я сначала ничего не понимала, набросал для меня чертежи, сопроводив их цифрами. И все же я очень долго ничего не могла уразуметь.

— Прости, Анн! — засмеялся он, увидев, что я начинаю что-то улавливать. — Помнишь, однажды я прочел статью о таинственном случае в Индии, когда камни проникли в дома при закрытых окнах и дверях.

— Как же, отлично помню! Профессор Доунинг, который провел у нас уик-энд, сказал, что если это не шарлатанство, то подобный случай можно объяснить дезинтеграцией камней снаружи и их реинтеграцией внутри домов.

— Вот именно! И помнишь, он добавил: “Если только это явление не произошло в результате частичной дезинтеграции стены, через которую проникли камни”.

— Да. И все же я ничего не понимаю. Почему дезинтегрированные камни могут свободно проходить через стену?

— Это вполне возможно, Анн. Атомы, составляющие материю, не прикасаются друг к другу — их разделяют огромные пространства.

— Огромные пространства, ты говоришь?!

— Пространства между атомами относительно огромны, т. е. огромны по сравнению с самими атомами. Ты, например, весишь около пятидесяти килограммов при росте 1 метр 55 сантиметров. Если все атомы, из которых ты составлена, вдруг вплотную прижмутся друг к другу, в тебе останется пятьдесят килограммов, но ты будешь с булавочную головку. Пепельницу, которая весит две унции, с трудом удастся разглядеть в микроскоп, если составляющие ее атомы сольются в одну массу. Дезинтегрированная пепельница легко пройдет через любое непрозрачное и твердое тело — например, через тебя, так как ее разъединенные атомы в состоянии без труда пройти через твои разреженные атомы.

— Значит, ты дезинтегрировал эту пепельницу и, пропустив через другое тело, реинтегрировал ее вновь?

— Совершенно верно! Через стену, разделяющую передаточный и приемный аппараты.

— Но это же прекрасно, Боб! Надеюсь, со мной ты так не поступишь? Я очень боюсь выйти из аппарата такой же, как эта пепельница.

— Что ты имеешь в виду, Анн?

— Помнишь, что было написано на пепельнице?

— Помню, конечно. “Made in France”. Надпись эта должна остаться.

— Она осталась, но посмотри на нее, Боб!

Он с улыбкой взял у меня пепельницу, но, перевернув, побледнел, и улыбка сползла с его лица. Это окончательно убедило меня в том, что ему и вправду удалось проделать этот странный опыт с пепельницей.

Надпись на обратной стороне сохранилась, но читалась задом наперед.

— Это ужасно! — буркнул он и помчался в лабораторию, откуда вышел лишь на другое утро.

Спустя три дня у Боба произошла новая неприятность, которая на несколько недель повергла его в дурное расположение духа. Прижатый мною к стене, он признался, что его первый опыт, проделанный с живым существом, кончился неудачей.

— Боб, ты проделал его с Данделло, да?

— Да, — виновато вымолвил он. — Данделло великолепно дезинтегрировался, но реинтеграции не получилось.

— И что же?

— Данделло больше нет. Есть только атомы Данделло, летающие бог весть где.

Данделло был беленьким котенком. Но однажды он у нас исчез. Теперь-то я узнала, что с ним приключилось!

После серии безуспешных опытов и многочисленных бессонных ночей Боб сообщил мне наконец, что аппарат работает отлично, и пригласил присутствовать при опыте.

Я поставила на поднос два бокала и бутылку шампанского, чтобы отпраздновать победу, так как знала, что Боб не позвал бы меня зря: раз он демонстрирует открытие, значит, оно действительно удалось.

— Чудесная идея! — улыбнулся он, беря у меня из рук поднос. — Выпьем реинтегрированного шампанского!

— Надеюсь, оно будет таким же вкусным, Боб?

— Конечно! Вот увидишь, Анн.

Он открыл дверцу переоборудованной телефонной кабины.

— Это передаточный аппарат, — пояснил он, ставя поднос на табуретку внутри кабины.

Захлопнув дверцу, он протянул мне темные очки и осторожно подвел к стеклу.

Затем он тоже надел защитные очки, нажал подряд несколько кнопок, и я услышала приглушенный гул электрического мотора.

— Ты готова? — Он погасил лампу и щелкнул выключателем, отчего в кабине вспыхнул фантастический голубоватый свет. — Тогда смотри в оба!

Он нажал какой-то рычаг, и лаборатория осветилась нестерпимым оранжевым сиянием. Внутри кабины я успела рассмотреть нечто вроде огненного шара, который с треском улетучился. Ощутив лицом внезапное тепло, я спустя мгновение различала только пляшущие черные круги с зеленым ободком, как это бывает, когда поглядишь на солнце.

— Можешь снимать очки. Конец!

Театральным жестом Боб открыл дверцу передаточной кабины, и, хотя я была готова, у меня захватило дух, когда я увидела, что табуретка, поднос, бокалы и бутылка шампанского начисто исчезли.

Боб торжественно повел меня в соседнюю комнату, где стояла точно такая же кабина, и, открыв дверцу, триумфальным жестом вынул оттуда поднос с шампанским, которое тут же поспешил открыть. Пробка весело полетела в потолок, и шампанское заискрилось в бокалах.

— Ты уверен, что это можно пить?

— Абсолютно, — ответил он, протягивая мне бокал. — А теперь мы проделаем с тобой еще один опыт. Хочешь?

Мы снова перешли в зал с передаточным аппаратом.

— О, Боб! Вспомни о Данделло!

— Данделло лишь подопытное животное, Анн. Но я уверен — неприятностей не будет.

Он открыл дверцу и пустил на металлический пол кабины маленькую морскую свинку. Снова раздалось гудение мотора и вспыхнула молния, но на этот раз я сама поспешила в другую комнату. Сквозь стекло приемной кабины я увидела морскую свинку, которая как ни в чем не бывало бегала из угла в угол.

— Боб! Все в порядке! Опыт удался.

— Наберись терпения, Анн. Это покажет будущее.

— Но свинка жива-здорова, Боб!

— Так-то так, но для того, чтобы узнать, не повреждены ли внутренние органы, нужно выждать время, Анн. Если через месяц все будет в порядке, мы сможем предпринять с тобой серию новых опытов.

Этот месяц показался мне целой вечностью. Каждый день я ходила посмотреть на реинтегрироваиную морскую свинку. Чувствовала она себя отлично.

По истечении месяца Боб поместил в передаточную кабину нашу собаку Пиколса. За три часа он десятки раз был разложен и восстановлен. Выскакивая из приемной кабины, пес с лаем несся к передаточному аппарату, чтобы повторить опыт.

Я ожидала, что Боб пригласит некоторых ученых и специалистов из Министерства авиации, чтобы доложить им, как всегда, результаты своих исследований. Но Боб не спешил с обнародованием изобретения. Я спросила почему.

— Видишь ли, дорогая, это открытие слишком важно для того, чтобы взять и просто сообщить о нем. Есть некоторые фазы операции, которых я сам до сих пор не понимаю. Предстоит работать и работать.

Мне не приходило в голову, что он может подвергнуть опыту самого себя. Только когда произошло несчастье, я узнала, что в передаточной кабине смонтирован второй командный пульт.

В тот день, когда Боб проделал этот опыт, он не пришел к обеду. На двери его лаборатории была приколота кнопками записка:

“Прошу не мешать. Работаю”.

Чуть позднее, перед самым обедом, ко мне прибежал Гарри и похвастался, что поймал муху с белой головой. Я, даже не взглянув на муху, велела немедленно отпустить ее.

Боб не вышел и к послеобеденному чаю. С ужином повторилось то же. Томимая смутным беспокойством, я постучала в дверь и позвала его.

Слышно было, как он ходил по комнате. Спустя немного времени Боб подсунул под дверь записку. Я развернула ее и прочла:

“Анн! У меня большая неприятность. Уложи Гарри и возвращайся через час”.

Напрасно я стучала в дверь и кричала — Боб не открыл мне. Услышав стук пишущей машинки, я, немного успокоенная, пошла домой.

Уложив Гарри, я вернулась назад и нашла новую записку, которая была подсунута под дверь. С ужасом прочла я:

“Анн!

Я рассчитываю на твою твердость — ты одна можешь мне помочь. Меня постигло огромное несчастье. Жизнь моя сейчас вне опасности, но это вопрос жизни и смерти. Я не могу говорить — поэтому кричать или задавать вопросы бесполезно. Делай то, что я тебе скажу. В знак согласия постучи три раза и принеси мне кружку молока с ромом. Я не ел со вчерашнего дня и ужасно проголодался. Рассчитываю на тебя. Боб”.

Трясущейся рукой постучала я три раза и побежала домой за молоком.

Вернувшись, обнаружила новую записку:

“Анн! Очень прошу тебя — в точности выполняй мои инструкции!

Когда ты постучишь, я открою дверь. Поставь кружку с молоком на стол и, не задавая мне вопросов, сразу же иди в другую комнату, где стоит приемная кабина. Осмотри все уголки. Постарайся любой ценой найти муху, которая должна быть там. Я искал ее, но напрасно. К несчастью, сам я сейчас с трудом различаю мелкие предметы.

Но сначала ты должна поклясться, что в точности выполнишь мои просьбы и, главное, не попытаешься меня увидеть. Спорить тут нечего: три удара в дверь, и я буду знать, что ты готова слепо подчиниться мне. Жизнь моя зависит от той помощи, которую ты мне сумеешь оказать”.

Сердце гулко колотилось у меня в груди. Стараясь справиться с волнением, я трижды постучала в дверь.

Боб — я слышала — подошел к двери и скинул с нее крючок.

Войдя в кабинет с кружкой молока, я почувствовала, что Боб притаился за открытой дверью. Борясь с желанием обернуться, я произнесла подчеркнуто спокойно:

— Можешь рассчитывать на меня, дорогой.

Поставив кружку с молоком на стол, рядом с единственной горевшей лампой, я пошла в другое помещение, которое было ярко освещено. Здесь все было перевернуто вверх дном: папки и разбитые пузырьки валялись среди опрокинутых стульев и табуреток. От большой эмалированной ванны, где догорали какие-то бумаги, исходил резкий, неприятный запах.

Я знала, что мухи не найду: интуиция подсказывала мне, что интересовавшая Боба муха — это та самая, которую поймал, а затем выпустил сын.

Я слышала, как Боб в соседней комнате подошел к своему письменному столу. Затем раздалось громкое хлюпанье, словно ему было неудобно пить.

— Боб, я не вижу никакой мухи. Может, ты дашь другие инструкции? Если ты не в состоянии говорить, постучи по крышке стола: один удар я пойму как “да” и два удара — как “нет”.

Я старалась говорить спокойно и, услыхав двукратный стук, призвала на помощь всю свою волю, чтобы не разрыдаться.

— Можно мне войти к тебе в комнату? Я не знаю, что произошло, но что бы ни случилось, я буду мужественной.

Наступила напряженная пауза. Боб стукнул раз по письменному столу.

В двери, соединяющей помещения, я застыла от неожиданности: Боб сидел за письменным столом, накинув на голову золотистую скатерть, сдернутую со столика, стоявшего в углу, где Боб имел обыкновение обедать, когда ему не хотелось прерывать эксперимент.

— Боб, мы поищем ее завтра утром. А тебе необходимо прилечь. Хочешь, я отведу тебя в гостиную и позабочусь, чтобы тебя никто не видел?

Из-под скатерти, спускавшейся ему до талии, показалась левая рука: Боб дважды ударил по столу.

— Может, пригласить к тебе врача?

— Нет! — простучал он.

— Хочешь, я позвоню профессору Муру? Может, он будет тебе полезен?

Боб быстро ответил “нет”. Я не знала, что предпринять, что предложить ему. В голове у меня все время вертелась навязчивая мысль.

— Гарри поймал сегодня муху, но я велела выпустить ее. Может, это та, которую ты ищешь? У нее белая голова…

У Боба вырвался хриплый вздох, в котором улавливалось что-то металлическое. И в этот миг, чтобы не закричать, я до боли прикусила губу. Он сделал движение, правая его рука повисла вдоль тела, и из рукава высунулась вместо кисти и ладони сероватая палка со странными крючками.

— Боб! Дорогой! Объясни, что произошло. Если я буду в курсе дела, мне, может, удастся тебе помочь. Нет, Боб! Это чудовищно! — тщетно пыталась я подавить рыдания.

Из-под скатерти показалась левая рука, дважды стукнула по письменному столу и приказала мне удалиться.

Боб запер дверь на крючок, и я рухнула наземь в коридоре. До меня доносились его шаги, а затем стук пишущей машинки. Спустя немного времени под дверью появился новый листок:

“Приходи завтра, Анн. Я все объясню тебе. Прими снотворное и постарайся выспаться. Мне понадобится вся твоя энергия. Боб”.

Разбудили меня бившие в глаза яркие солнечные лучи. Часы показывали семь. Я вскочила, как сумасшедшая. Всю ночь я проспала без снов, словно на дне какой-то ямы.

Поплескав на себя водой, я поспешила в кухню, приготовила на глазах у изумленной прислуги поднос с чаем и поджаренным хлебом и помчалась в лабораторию.

Боб отворил мне на этот раз не мешкая и сразу закрыл за мною дверь. На голове у него, как и вчера, была все та же золотистая скатерть.

На письменном столе, куда я поставила поднос, меня уже ожидал листок. Боб отошел к двери соседней комнаты — по-видимому, хотел остаться один. Я ушла с листком в другое помещение и, пробегая машинописный текст, слышала, как Боб наливает чай.

“Ты помнишь, что случилось с нашей пепельницей? Со мной произошло примерно то же, только куда серьезней. В первый раз я дезинтегрировал и реинтегрировал себя успешно. А во время второго опыта в передаточную кабину проникла муха.

Единственная моя надежда — найти ее и снова повторить эксперимент. Ищи как следует. В противном случае я найду способ исчезнуть без следа”.

Я похолодела, представив его лицо вроде перевернутой надписи на пепельнице: с глазами на месте рта или ушей.

Но я должна была сохранить самообладание для того, чтобы спасти его. И, в первую очередь, любой ценой отыскать злосчастную муху.

— Боб, разреши мне войти к тебе. Он отворил дверь.

— Боб! Не отчаивайся. Я ее найду. Она уже не в лаборатории, но далеко улететь не могла. У тебя — догадываюсь — обезображенное лицо, но как ты смеешь говорить об исчезновении? Я этого никогда не допущу! Если понадобится, позову профессора Мура и других ученых. И мы обязательно спасем тебя.

Он с силой ударил по столу. Из-под скатерти, покрывавшей голову, донесся хриплый металлический вздох.

— Боб, не сердись! Прошу тебя. Обещаю ничего не делать без спросу. Покажи мне твое лицо! Я не испугаюсь, вот увидишь! Я же твоя жена!

Боб в ярости простучал “нет” и сделал мне знак уйти.

Никогда, до самой кончины, не забуду я этого дня, этой страшной охоты за мухами. Я все перевернула вверх дном. Слуг тоже включила в поиски. Хоть я и объяснила им, что ищу подопытную муху, улетевшую из лаборатории, которую надо любой ценой поймать, они смотрели на меня как на сумасшедшую. Именно это и спасло меня от позора смертной казни за убийство.

Я подробно расспросила Гарри. Ребенок не сразу понял, о чем речь. Я схватила его за шиворот, и он заплакал. Необходимо, поняла я, вооружиться терпением. Да, вспомнил мальчик наконец, муха была в кухне на подоконнике, но он ее выпустил, как я приказала.

В этот день я поймала сотни мух. Везде — на подоконниках и в саду я расставила блюдца с молоком, вареньем и сахаром. Ни одна из пойманных мух не отвечала описанию Гарри. Напрасно я рассматривала их в лупу: они были похожи как две капли воды.

В обед я отнесла мужу молока и картофельное пюре.

— Если мы до вечера не отыщем муху, надо будет подумать, что делать, Боб. Вот что я предлагаю. Я устроюсь в соседней комнате. Когда ты не сможешь отвечать “да” и “нет” условным сигналом, ты будешь печатать ответы на машинке и подсовывать их под дверь.

“Да”, — простучал Боб.

Тем временем наступила ночь, а мухи мы так и не нашли. Перед тем, как отправиться к Бобу с ужином, я помедлила перед телефоном. У меня не оставалось сомнений — для Боба это действительно был вопрос жизни и смерти. Достанет ли у меня сил для того, чтобы противостоять его воле и помешать покончить с собой?

Боб, я знала, никогда мне не простит, что я нарушила обещание, но лучше уж вызвать его гнев, чем быть пассивной свидетельницей его исчезновения. Поэтому я решилась и трясущейся рукой набрала номер профессора Мура, его ближайшего приятеля.

— Профессора Мура нет. Он возвратится лишь к концу недели, — любезно ответил чей-то безразличный голос.

Ну, что ж, в таком случае мне самой предстоит бороться за мужа. Бороться и спасти его.

Входя к Бобу в лабораторию, я была почти спокойна. Как мы и уговорились, я устроилась в соседней комнате, чтобы начать мучительный разговор, который, как мне думалось, должен был затянуться до глубокой ночи.

— Боб! Ты не можешь мне сказать, что именно произошло?

В ответ послышался стук машинки, и спустя несколько минут Боб сунул под дверь записку.

“Анн!

Я предпочитаю, чтобы ты запомнила меня таким, каким я был. Мне придется себя уничтожить. Я долго размышлял и вижу лишь один надежный способ, причем тебе надо будет мне помочь. Сначала я думал о простой дезинтеграции посредством моей аппаратуры, но этого делать никак нельзя: я рискую в один прекрасный день быть реинтегрированным другим ученым, а этого не должно случиться”.

Читая записку, я подумала: “Может быть, Боб сошел с ума?”

— Какой бы способ ты ни предлагал, я никогда не соглашусь с самоубийством. Пусть твой опыт кончился ужасно, но ты человек, мыслящее существо, у которого есть душа. Ты не имеешь права уничтожить себя.

Ответ был немедленно написан на машинке.

“Я жив, но я уже не человек. Что касается моего разума, то я могу потерять его в любой момент. А душа не может существовать без разума”.

— В таком случае с твоими опытами должны познакомиться твои коллеги!

Два гневных удара в дверь заставили меня вздрогнуть.

— Боб, почему ты отвергаешь помощь, которую люди, я уверена, окажут тебе от всего сердца?

Боб бешено заколотил в дверь: настаивать было бесполезно.

Тогда я стала говорить ему о себе, о сыне, о его родных. Он даже не ответил. Я уже не знала, что придумать, что бы такое ему сказать. Исчерпав все аргументы, я спросила:

— Ты слышишь меня, Боб?

Последовал однократный удар, на этот раз мягче и спокойней.

— Ты упоминал о пепельнице, Боб. Как тебе кажется, если б ты снова дезинтегрировал и реинтегрировал ее, буквы встали бы на свое место?

Через пять — десять минут от сунул под дверь записку.

“Понимаю, что ты хочешь сказать. Я тоже об этом думал — поэтому мне необходима муха. Она должна быть со мной в кабине — иначе никакой надежды нет”.

— Попробуй все-таки. Никогда нельзя быть уверенным до конца.

“Уже пробовал”, — написал он.

— Попробуй еще разок!

Через минуту я читала:

“Восхищен очаровательной женской логикой. Пробовать можно сто семь лет… Но чтобы доставить тебе удовольствие — по всей вероятности, последнее — попробую еще раз”.

Было слышно, как он передвигает вещи, открывает и закрывает дверцу передаточной кабины. Через мгновение, показавшееся мне вечностью, раздался ужасающий треск, и веки мои словно озарило молнией.

Я обернулась назад.

Боб со скатертью на голове вышел из приемной кабины.

— Что-нибудь изменилось? — спросила я, касаясь его руки.

Он отпрянул, споткнулся о табуретку и, не удержав равновесия, упал. При этом золотистая плюшевая скатерть сползла с его головы.

Никогда не забыть мне того, что открылось моему взору. Чтобы подавить невольный крик, я до крови прикусила руку, но все же продолжала пронзительно кричать. Мне не справиться с этим криком, понимала я, до тех пор, пока я не сумею закрыть глаза, отвести от него взгляд.

Чудовище, в которое превратился муж, торопливо накрыло голову и ощупью двинулось к двери. Я закрыла наконец глаза.

До самой смерти не забуду я этой отталкивающей картины, этой белой косматой головы со сплющенным черепом, кошачьими ушами и глазами величиной с тарелку, покрытыми коричневыми пластинками. Его трясущаяся розовая морда тоже походила на кошачью, а вместо рта был вертикальный разрез, поросший длинными рыжеватыми волосами. Оттуда торчало нечто вроде хобота, длинного и волосатого, по форме напоминавшего трубу.

Я, наверное, потеряла сознание, потому что, придя в себя, увидела, что лежу на каменном полу, повернув голову к двери, из-за которой доносился стук пишущей машинки. У меня жестоко болело горло: я, должно быть, сорвала голосовые связки.

Но вот стук машинки прекратился, и под дверью появился лист. Дрожа от отвращения, я взяла его кончиками пальцев и прочла:

“Теперь ты, надеюсь, поняла. Эта последняя попытка принесла новое бедствие. Ты, по-видимому, узнала часть головы Данделло. До этого превращения у меня была голова мухи. Теперь от мухи остались лишь голова и рот, а остальное восполнилось частичной реинтеграцией головы исчезнувшего котенка. Теперь ты понимаешь, наконец, Анн? Мне необходимо исчезнуть. Стукни три раза в знак согласия, и я тебе объясню, что делать”.

Да, он был, безусловно, прав — ему следовало навсегда исчезнуть. Я сознавала, что не должна предлагать ему новых опытов, что каждая попытка может привести к еще более страшным изменениям. Я подошла к двери, открыла рот, но мое воспаленное горло не сумело издать ни звука. Тогда я три раза постучала, как он просил.

Об остальном нетрудно догадаться. Он изложил на бумаге план, и я одобрила его.

Дрожа, с пылающей головой, я последовала за ним в цех. В руках я сжимала подробную инструкцию о том, как пользоваться молотом.

Подойдя к электрическому молоту, он еще раз обмотал свою голову и, не оглянувшись, не махнув рукой, лег на землю так, чтобы голова оказалась точно под молотом.

Дальнейшее было не так уж страшно: я помогла уйти из жизни не мужу, а какому-то чудовищу. Мой Боб исчез уже давно. Я только выполняла его желание.

Глядя на тело, я нажала красную кнопку спуска. Бесшумно, но не так уж быстро, как я думала, металлическая масса опустилась вниз. К глухому звуку удара о землю примешался сухой хруст. Тело моего… чудовища, содрогнувшись раз, больше уже не шевелилось.

Я подошла к нему и лишь тогда заметила, что правая рука — рука мухи под молот не попала. С трудом преодолевая отвращение, стуча зубами и всхлипывая от страха, я переместила сухую руку, оказавшуюся необычайно легкой. Потом я вторично опустила молот и стремглав выбежала из цеха.

Остальное вам уже известно. Поступайте, как сочтете нужным”.

На другой день инспектор Твинкер зашел ко мне на чашку чая.

— Я только что узнал о смерти миссис Браун, и так как я занимался вашим братом, мне поручили и это дело.

— И к какому выводу вы пришли?

— У доктора нет никаких сомнений. Леди Браун приняла цианистый калий.

— Пойдемте ко мне в кабинет, инспектор. Я дам вам прочесть любопытный документ.

Пока я курил трубку у камина, Твинкер, сидя за письменным столом, серьезно и внешне невозмутимо читал “исповедь” моей невестки. Закончив, он аккуратно сложил листки и протянул их мне.

— Что вы об этом думаете? — поинтересовался я, бросая листы в огонь.

Инспектор ответил мне не сразу. Выждав, пока пламя поглотит листки, он сказал, глядя на меня в упор своими прозрачными светлыми глазами:

— По-моему, это окончательно доказывает, что леди Браун была безумна.

— Без сомнения, — закуривая трубку, кивнул я.

Мы помолчали, глядя на огонь.

— Странная со мной вещь произошла, инспектор. Пошел я на кладбище, на могилу брата. Там никого не было.

— Я там был, но решил вам не мешать.

— Вы меня видели?

— Да, я видел, как вы закапывали спичечный коробок.

— Знаете, что в нем было, инспектор?

— Надо полагать, муха?

— Я нашел ее утром в саду. Несчастная запуталась в паутине.

— Она была мертвая?

— Не совсем. Но я ее тут же прикончил камнем. Голова у нее была белой-белой.

Джон КЕМПБЕЛЛКТО ТЫ?

Вонь стояла страшная. В ней смешались затхлый мужской пот и тяжелый, отдающий рыбьим жиром дух полусгнившего тюленьего мяса. Чем-то заплесневелым несло от пропитанных потом и растаявшим снегом меховых курток. В воздухе висел едкий дым горелого жира. Только во врытых в лед палатках антарктической экспедиции и могла стоять такая вонь.

Через все эти привычные запахи машинного масла, людей, собак, кож и мехов слабо пробивался странный чужой аромат, от которого невольно ерошились волосы на шее. В нем угадывалось что-то живое, но исходил он от тюка, упакованного в брезент и перевязанного веревками. Тюк, сырой и чем-то пугающий, лежал на столе под светом электрической лампочки. С него медленно капала вода.

Блэр, маленький лысеющий биолог экспедиции, нервно сдернул брезент, обнажив спрятанную под ним глыбу льда, а потом так же нервно набросил брезент обратно. Начальник экспедиции Гэрри раздвинул белье, висящее на веревке над столом, и подошел ближе. Он медленно обвел глазами людей, набившихся в штабную палатку как сельди в бочку. Наконец он выпрямился и кивнул:

— Тридцать семь. Все присутствуют. — В его низком голосе чувствовался характер прирожденного руководителя, а не только начальника по должности.

— Вам в общих чертах известна история этой находки. Я советовался со своим заместителем Макреди, а также с Норрисом, Блэром и доктором Коппером. Мы не пришли к единому мнению, и, поскольку дело касается всех членов экспедиции, мы решили вынести его на общее обсуждение. Я попрошу Макреди все подробно рассказать вам — до сих пор вы все были заняты исполнением своих непосредственных обязанностей и у вас не было времени интересоваться делами других. Пожалуйста, Макреди.

Метеоролог Макреди, вышедший к столу из клубов табачного дыма, производил впечатление персонажа из забытых мифов — высокая ожившая бронзовая статуя.

— Норрис и Блэр согласны в одном: найденное нами животное неземного происхождения. Норрис предполагает опасность, Блэр считает, что никакой опасности нет. Но я вернусь к тому, как и почему мы его нашли. Насколько было известно до нашего прибытия на это место, оно находилось прямо над Южным магнитным полюсом Земли. Как вы знаете, стрелка компаса указывает именно сюда. Более точные физические приборы, разработанные специально для изучения нашей экспедицией магнитного полюса, обнаружили какой-то побочный эффект — мощное магнитное поле в восьмидесяти милях от нашей базы. Мы отправили туда исследовательскую группу. Нет нужды останавливаться на деталях. То, что мы нашли, не было ни метеоритом, ни залежью руды. Это был космический корабль. Корабль, управляемый силами, неведомыми человеку, и прилетевший из космоса 20 миллионов лет назад, когда Антарктида начала замерзать. С кораблем что-то случилось, он потерял управление и совершил вынужденную посадку. При посадке он врезался в гранитную скалу. Один из членов экипажа вышел наружу, но это существо заблудилось в пурге в десяти шагах от корабля.

Киннер, повар экспедиции, моргнул от напряжения. Пять дней назад он вышел из закопанного в лед лагеря на поверхность, чтобы достать из ледника замороженное мясо. Когда он шел обратно, началась пурга; белая смерть, летящая по снежной равнине, ослепила его в несколько секунд. Он сбился с дороги. Только полчаса спустя люди, вышедшие из лагеря по веревке, нашли его. Да, человеку или существу ничего не стоило заблудиться здесь в десяти шагах.

— Пассажир корабля, — перебил мысли Киннера голос Макреди, — по всей вероятности, не представлял, что может случиться. Он сразу замерз. Мы пытались откопать корабль и наткнулись на это существо. Барклай зацепил его череп ледорубом. Когда Барклай понял, на что он наткнулся, он вернулся к трактору, развел костер и вызвал Блэра и доктора Коппера. Самому Барклаю стало плохо. Он три дня не мог прийти в себя. Когда прибыли Блэр и Коппер, мы вырубили блок льда вместе с этим животным и погрузили на трактор. Мы хотели все же прокопать туннель к кораблю. Добравшись до борта корабля, мы обнаружили, что он сделан из неизвестных нам металлов, которые не могли взять наши инструменты. Мы нашли входной люк, забитый льдом, и решили растопить лед термитной бомбой. Бомба вспыхнула, потом пламя начало гаснуть и вдруг забушевало вовсю. Похоже, что корпус корабля был сделан из магнезиевого сплава, но мы не могли этого предвидеть. Магнезий, конечно, загорелся сразу. Вырвалась наружу вся мощь, впитанная неизвестными нам двигателями корабля от магнитного поля Земли. На наших глазах в огненном аду гибли тайны, которые могли бы подарить человечеству звезды. Ледоруб в моей руке раскалился, металлические пуговицы вплавились в тело. В радиусе мили от места взрыва сгорели все электрические приборы и рации. Если бы не наш трактор с паровым двигателем, мы не вернулись бы обратно на базу. Вот вам и вся история.

Макреди повернулся к тюку, лежащему на столе.

— Сейчас перед нами стоит проблема, — продолжал гигант. — Блэр хочет исследовать это существо. Разморозить и взять пробы тканей. Норрис считает это опасным. Доктор Коппер в основном согласен с Блэром. Конечно, Норрис физик, а не биолог. Но я считаю, что мы все обязаны выслушать его аргументы. Блэр дал описание микроорганизмов, которые, как установлено биологами, способны существовать даже в этой холодной и необитаемой стране. Норрис боится, что эти микроорганизмы окажутся губительными для человека и от них не будет никакой защиты. Блэр придерживается противоположной точки зрения.

Норрис взорвался:

— Плевать я хотел на химию и обмен веществ! Мертвая эта штука или живая — черт ее знает, но не нравится она мне. Блэр, да объясните же вы им всю чудовищность того, что вы предлагаете. Дайте им посмотреть на этот ужас и решить самим, хотят ли они разморозить его у себя в лагере. Разверните его, Блэр.

Блэр распутал веревки и резким движением сбросил брезент. Все застыли, как будто загипнотизированные лицом в глыбе льда. В черепе странной формы все еще торчал обломок ледоруба. Три безумных, наполненных ненавистью глаза горели живым огнем. Вместо волос голову обрамляли отвратительные извивающиеся голубые черви. Все отшатнулись от стола. Блэр взял ледоруб. Лед заскрипел, освобождая добычу, которую цепко держал 20 миллионов лет.

“Клак, — щелкнул счетчик космического излучения. — Клак, клак”. Конант вздрогнул и выронил карандаш. Выругавшись, он полез за ним под стол. Щелчки счетчика мешали ему ровно писать. Щелчки и мерные капли с оттаивающего тела, прикрытого брезентом в углу. Конант вытянул из пачки сигарету. Зажигалка не сработала, и он сердито пошарил среди бумаг, ища спички. Спичек не было. Конант решил вытащить щипцами уголек из печки и прикурить от него. Ему не работалось. Все время отвлекало чувство любопытства и нервозности. Он взял со стола лампу и подошел к существу. Оно оттаивало уже 18 часов. Конант ткнул его щипцами с какой-то инстинктивной осторожностью. Тело уже не было твердым, как бронированная плита. Наоборот, оно приобрело упругость резины. Конант вдруг почувствовал желание вылить на него содержимое лампы и бросить горящую сигарету. Три красных пылающих глаза бездумно смотрели на него.

Смутно он понял, что смотрит в эти глаза уже очень долго и что они утратили свое бессмысленное выражение. Но почему-то это не казалось важным, так же как не казались важными медленные движения щупалец, растущих от основания слабо пульсирующей шеи. Конант вернулся к своему столу и сел, глядя на листки бумаги, покрытые вычислениями. Почему-то его больше не отвлекали ни щелканье счетчика, ни шипение угольков в печке. Не отвлек его внимания и скрип половиц за спиной.

Блэр мгновенно проснулся, когда над ним нависло лицо Конанта. Сначала оно показалось ему продолжением кошмарного сна, но Конант закричал: “Блэр, Блэр, вставай, ты, бревно проклятое!” Разбуженные соседи поднимались со своих коек. Конант выпрямился: “Вставайте, быстро! Твое проклятое животное сбежало”.

— Что? Сбежало? Куда сбежало?

— Что за чертовщина? — спросил Барклай.

— Сбежала, тварь проклятая. Я заснул минут двадцать назад, а когда проснулся, ее уже не было. Ну, доктор, что вы скажете теперь? Могут эти существа ожить или нет? Оно еще как ожило и смылось!

Коппер виновато посмотрел на него.

— Оно же неземное, — вздохнул он неожиданно. — Здесь, видимо, земные представления не годятся. Надо немедленно его найти!

Конант выругался.

— Чудо еще, что эта чертова скотина не сожрала меня спящего.

Бледные глаза Блэра наполнились ужасом:

— А что, если она действительно съе… гхм, надо немедленно начать поиски.

— Вот и начинай. Это ведь твой любимчик. С меня хватит — семь часов рядом просидел, пока счетчик щелкал, а вы все выводили рулады носами. Удивляюсь только, как я заснул. Пошли в штабную палатку, разбудим Гэрри.

Вдруг из коридора донесся дикий, совершенно необычный вопль. Все замерли на месте.

— Можно считать, нашли, — сказал Конант, сорвав со стены кольт и ледоруб. — Оно, видно, забрело в палатку к собакам.

Лай, отчаянный вой и шум схватки смешались вместе. Конант рванулся к двери. Остальные бросились за ним.

У поворота коридора Конант застыл.

— Великий боже! — только и выдохнул он.

Три выстрела раздались один за другим. Потом еще два. Револьвер упал на утоптанный снег. Массивное тело Конанта загораживало Барклаю обзор, но он понял, что Конант принял оборонительную позу с ледорубом в руках. Вой собак стих. В их урчании было что-то смертельно серьезное. Неожиданно Конант ступил в сторону, и Барклай замер на месте. Существо ринулось на Конанта. Человек отчаянно рубанул по извивающимся щупальцам. Красные глаза его противника горели неземной, незнакомой людям ненавистью. Барклай направил струю огнетушителя прямо в них, ослепляя чудовище ядовитой химической струей. Макреди, растолкав остальных, подбежал к ним ближе, держа в руках гигантскую горелку, которой обычно прогревали моторы самолета, и открыл клапан. Собаки отпрянули от почти трехметрового языка пламени.

— Быстро кабель сюда! Стукнем его током, если огонь не поможет! — кричал Макреди. Норрис и Вэн Волл уже тянули кабель.

Пасти собак, окруживших чудовище, были такими же красными, как и его глаза. Макреди продолжал держать горелку наготове. Барклай ткнул существо раздвоенным концом кабеля, наспех прикрепленного к длинной палке. Существо дернулось от удара тока. Вдруг огромный черный пес прыгнул на затравленного пришельца и начал рвать его клыками. Красные глаза на ужасном лице затуманились. Щупальца задрожали, и вся стая собак бросилась на них. Клыки продолжали рвать уже неподвижное тело.

Гэрри обвел взглядом переполненную комнату. Тридцать два человека да еще пятеро зашивают раны собакам. Весь персонал на месте.

— Итак, — начал Гэрри, — все вы знаете, что произошло. Блэр хочет исследовать останки существа, чтобы убедиться в том, что оно окончательно и бесповоротно мертво.

— Я не знаю даже, видели ли мы его настоящего. — Блэр посмотрел на прикрытый брезентом труп. — Может быть, оно имитировало образ создателей корабля, но мне кажется, что это не так. Судя по всему, оно родом с более жаркой планеты, чем Земля, и в своем истинном обличье нашей температуры не выдерживает. На Земле нет ни одной формы жизни, приспособленной к антарктической зиме, но лучший компромисс из всех — собака. Оно нашло собак и принялось за вожака — Чернака. Остальные собаки всполошились, порвали цепи и напали на существо прежде, чем оно успело закончить свое дело. То, что мы обнаружили, было частично Чернаком, а частично тем существом, которое мы нашли у корабля. Когда собаки напали на него, оно стало принимать обличье, самое, по его мнению, подходящее для боя, превращаться в какое-то чудовище своей планеты.

— Превращаться? — резко спросил Гэрри. — Как?

— Все живое состоит из протоплазмы и микроскопических ядер, которые ею управляют. Это существо всего лишь вариация природы: клетки из протоплазмы, управляемые ядрами. Вы, физики, можете сравнить клетку любого животного существа с атомом — основная масса атома состоит из орбит электронов, но сущность его определяется ядром.

То, с чем мы столкнулись, не выходит за пределы нашего понимания. Все это так же естественно, так же логично, как и любое другое проявление жизни, и повинуется обычным законам. Дело лишь в — том, что в протоплазме встреченного нами существа ядра управляют клетками произвольно. Существо переварило Чернака и, переваривая, изучило все клетки его тканей, чтобы перестроить свои клетки по их образцу.

Блэр отдернул брезент, из-под которого показалась собачья нога.

— Вот. Это не собака. Имитация. Но со временем даже с микроскопом нельзя будет отличить перестроенную клетку от настоящей.

— А если бы у него хватило времени? — спросил Норрис.

— Тогда оно превратилось бы в собаку. А другие собаки приняли бы ее. И мы тоже. И не смогли бы ее отличить от других ни рентгеном, ни микроскопом, ни другими способами. Мы столкнулись с представителем в высшей степени разумной расы, познавшей тайны биологии и умеющей использовать их.

— Что же оно собиралось делать дальше? — спросил Барклай, глядя на тело под брезентом.

— Захватить наш мир, по всей вероятности, — ответил Блэр.

— Захватить мир? В одиночку? — выдохнул Конант.

— Нет, — мотнул головой Блэр. — Оно бы стало населением нашего мира.

— Как? Бесполовым размножением?

Блэр проглотил слюну.

— Гораздо проще. Оно весило 85 фунтов. Чернак весил около 90. Оно превратилось бы в Чернака и оставило бы 85 фунтов на Джека или, скажем, Чунука. Оно ведь способно воспроизвести все, что угодно, кем угодно стать. Попади оно в океан, то стало бы тюленем, а то и двумя тюленями. Эти два тюленя напали бы на касатку и стали бы либо касаткой, либо стадом тюленей. А может быть, оно превратилось бы в альбатроса и полетело бы в Южную Америку. Оно непобедимо. Напади на него орел, оно превратится в орла. Или в орлицу. Чего доброго, совьет еще гнездо и будет нести яйца.

— Вы уверены, что это исчадие ада мертво? — тихо спросил доктор Коппер.

— Да, слава богу.

— Тогда нам остается только благодарить судьбу за то, что мы в Антарктике, где ему некого имитировать, кроме наших животных.

— И нас, — хихикнул Блэр. — Нас! Собаке не пройти 400 миль до побережья, ей не хватит еды. Пингвины так далеко не заходят. Мы единственные существа, способные достичь океана. И мы мыслим. Неужели вы не понимаете — оно вынуждено имитировать нас, чтобы добираться дальше нашим самолетом и стать хозяином Земли. Сначала оно само этого не поняло. Не успело. Ему пришлось торопиться. А теперь слушайте. Я — Пандора! Я открыл этот ящик, и моя единственная надежда на то, что ничего еще не успело выйти из него. Я это сделал, но я и исправил содеянное. Я уничтожил все магнето. Самолет не сможет теперь лететь! — Блэр снова хихикнул и рухнул в истерике на пол.

— Черт бы побрал Макреди, — буркнул Норрис.

— Макреди? — удивленно переспросил Гэрри.

— У него была теория относительно кошмаров, когда мы нашли эту тварь.

— То есть?

— Он тогда еще предполагал, что существо вовсе не умерло, что у него просто во много раз замедлился темп жизни, что такая форма существования позволяла ему ни много ни мало осознавать течение времени, заметить наше появление. А мне тогда еще снилось, что оно способно имитировать другие формы жизни.

— Так оно и есть, — сказал Коппер.

— Мне еще кое-что снилось. Например, снилось, что оно умеет читать мысли.

Макреди мрачно кивнул.

— Мы знаем, что Конант — это Конант, потому что он не только выглядит как Конант, но и говорит как Конант, ведет себя как Конант. Но чтобы имитировать мысли и поведение, нужен действительно сверхчеловеческий мозг.

Конант, одиноко стоявший в другом конце комнаты, оглядел их неверящим взглядом. Лицо его побелело.

— Да заткнитесь вы, пророки Иеремии! — голос его дрожал. — Что я вам? Образчик, который вы под микроскопом исследуете? Червячок, о котором в его присутствии можно разговаривать в третьем лице?

Макреди встретил его взгляд.

— Конант, если тебе так тяжко нас слушать, отойди подальше, пожалуйста. У тебя перед нами преимущество: ты один знаешь ответ. Вот что я тебе скажу: теперь из всех здесь присутствующих тебя и боятся больше всего, и уважают больше всего.

— Черт побери, видел бы ты сейчас свои глаза, — выдохнул Конант. — Да не смотри ты на меня так! Что ты намерен делать?

— Что вы можете предложить, доктор Коппер? — спокойным голосом спросил Гэрри. — Ситуация складывается невыносимая.

— Да? — резко выкрикнул Конант. — Вы посмотрите только на эту толпу. Прямо как стая собак там, в коридоре. Бенинг, ты кончишь хвататься за ледоруб?

От неожиданности механик уронил топор, но тут же поднял его, обводя комнату взглядом своих карих глаз. Коппер присел на лежанку Блэра.

— Как уже говорил Блэр, микроскоп не поможет. Прошло слишком много времени. Но пробы сыворотки будут решающими.

— Пробы сыворотки? А точнее? — спросил Гэрри.

— Если взять кролика и вводить ему регулярно человеческую кровь, которая для него яд, то кролик станет иммунным к человеку. Если потом взять немного его крови, влить в чистую сыворотку и добавить туда человеческой крови, то начнется реакция. Вполне достаточное доказательство, чтобы убедиться, кто человек, а кто нет.

— А где мы вам достанем кролика, док? — спросил Норрис. — Ближе, чем в Австралии, их нет, а ехать туда нам некогда.

— Я знаю, что в Антарктике кролики не водятся, согласился доктор. — Но для проб любое животное сойдет. Собака, например. Только времени это займет больше — несколько дней. И потребуется кровь двух людей.

— Моя подойдет? — спросил Гэрри.

— Вот нас и двое, — ответил доктор Коппер. — Я немедленно приступлю к работе.

— А с Конантом как же, пока суд да дело? — спросил повар Киннер. — Я скорее выйду за дверь и потопаю прямиком к морю Росса, чем буду ему готовить.

— Он, может быть, человек… — начал Коппер.

— Может быть! — взорвался Конант. — Может быть, будь ты проклят! Да кто же я, по-твоему, черт тебя подери?

— Монстр, — отрезал доктор Коппер. — Заткнись и слушай.

Кровь отхлынула от лица Конанта, и он тяжело сел, слушая свой приговор.

— Пока мы точно не выясним, что к чему, а ты знаешь, что у нас есть серьезные основания сомневаться, с нашей стороны было бы вполне разумным посадить тебя под замок. Если ты не человек, то ты гораздо опаснее несчастного свихнувшегося Блэра, а его я наверняка запру. Потому что следующей стадией его помешательства будет желание убить тебя, всех собак и всех нас. Он проснется убежденным в том, что мы все — монстры, и ничто в мире его не переубедит. Было бы более милосердным дать ему умереть, но мы не имеем на это права. Мы его изолируем, а ты останешься в своей лаборатории. Я думаю, что ты и сам решил бы так же. А сейчас я пойду взгляну на собак.

Конант горько покачал головой.

— Я человек. Сделай свою проверку побыстрее. Ну и глаза у тебя. Жаль, что ты не видишь сейчас своих глаз.

— Если, — сказал Гэрри задумчиво, — они способны произвольно перестраивать протоплазму, почему бы им просто не превратиться в птиц и не улететь? Они ведь могут получить информацию о птицах, даже никогда не видав их. Или имитировать птиц своей родной планеты.

Коппер отрицательно мотнул головой и помог Кларку освободить собаку.

— Человек веками изучал птицу, пытаясь построить аппарат, способный летать подобно ей. Но ничего пока не вышло. В конце концов пришлось ведь махнуть на все рукой и использовать принципиально новые способы. Что же касается их планеты, то атмосфера там могла быть сильно разреженной и непригодной к полетам птиц.

Вошел Барклай.

— Все в порядке, док. Теперь из лаборатории Конанта не выйдешь без помощи извне. А куда мы поместим Блэра?

Коппер посмотрел на Гэрри.

— Биологической лаборатории у нас нет. Не знаю даже, куда поместить его.

— Как насчет восточного сектора? — спросил Гэрри. Восточным сектором называлась хижина, расположенная от основного лагеря примерно в минутах сорока ходьбы. — И за Блэром нужен уход?

— Нет, скорее уход нужен за нами, — мрачно ответил Коппер. — Отнесите в хижину печь, пару мешков угля, еду и инструменты. Надо бы протопить как следует, там с осени никто не жил.

Барклай собрал свои инструменты и посмотрел на Гэрри.

— Судя по тому, как Блэр бормочет сейчас, у него это песня на всю ночь. И нам она вряд ли придется по душе.

— Что он говорит? — спросил Коппер.

Барклай кивнул головой.

— Я не особенно прислушивался. Послушайте сами, если вам охота. Но похоже, что этого идиота посетили те же видения, что и Макреди, плюс еще кое-что. Он ведь спал с тварью рядом, когда мы везли ее в льдине на базу. Ему снилось, что она жива. Ему много чего снилось. И, черт бы его побрал, он уже тогда знал, что это не сон. По крайней мере, имел все основания знать. Он знал, что наша находка обладает телепатическими способностями, что эти способности и начали пробуждаться, что проклятая тварь не только могла читать чужие мысли, но и проецировать свои. Он же не сны видел, он телепатически воспринимал мысли пришельца, так же как мы сейчас слушаем его бормотание сквозь сон. Вот почему он так много о нем знал. А вы и я, видимо, оказались менее восприимчивыми, если вы, конечно, верите в телепатию.

Блэр беспокойно заерзал на кушетке. Барклай, Макреди, Коппер и Бенинг расплывались перед его взором.

— Не приходите сюда, я сам буду себе готовить, — выпалил он. — Может, Киннер и человек, но я не верю. Я буду есть только консервы.

— Хорошо, Блэр, мы принесем консервы, — пообещал Барклай. — Уголь у тебя здесь есть, огонь в печке мы развели. Я только… — Барклай шагнул вперед.

Блэр вжался в угол.

— Убирайся! Не подходи, ты, тварь! — Визжа от страха, маленький биолог впился ногтями в стенку. — Не подходи ко мне, я не дамся, не…

Барклай сделал шаг назад.

— Оставь его, Бар, — сказал доктор Коппер. — Ему будет легче, если он останется один. Но дверь придется усилить и закрыть снаружи.

Они вышли из комнаты и принялись за работу. В Антарктике замков не было — в них раньше не испытывали нужды. По обеим сторонам дверной рамы восточной хижины ввернули прочные болты и накрепко натянули между ними кабель из толстой проволоки. Барклай прорезал в двери окошко, чтобы в комнату можно было передавать еду. Открыть окошко изнутри Блэр не мог. За дверью слышалась возня. Барклай открыл окошко и посмотрел. Блэр забаррикадировал дверь своим топчаном. Войти в комнату без его позволения было невозможно.

Конант наблюдал за опытом пристальней всех. Маленькая пробирка, наполовину наполненная жидкостью соломенного цвета. Одна-две-три-четыре-пять капель чистого раствора, изготовленного доктором Коппером из крови, взятой у Конанта. Доктор осторожно встряхнул пробирку и поставил ее в кювету с чистой теплой водой. Щелкнул термостат.

В пробирке начали отчетливо выделяться белые пятнышки осадка.

— Боже мой! — Конант рухнул на лежанку, обливаясь слезами. — Боже мой! Шесть дней! Шесть дней я там просидел и все думал, что же будет, если этот чертов тест наврет…

— Этот тест не врет, — сказал доктор Коппер. — Реакция правильная.

— С ним все в порядке? — выдохнул Норрис.

— Он человек, — уверенно сказал доктор, — а та тварь мертва.

В штабной палатке началось ликование. Все смеялись, шутили. Конанта хлопали по плечам и разговаривали с ним неестественно громкими голосами с подчеркнуто дружелюбными интонациями. Кто-то крикнул, что надо пойти к Блэру, сказать, успокоить, он, может быть, придет тогда в себя. Человек десять одновременно побежали за лыжами. Доктор Коппер все еще возился у штатива с пробирками, нервно пробуя различные растворы. Люди, собравшиеся идти в восточную хижину к Блэру, уже пристегивали лыжи. На псарне дружно залаяли собаки — атмосфера общего радостного возбуждения передалась и им.

Макреди первым заметил, что доктор Коппер все еще возится с пробирками и что лицо его стало совсем белым — белее сыворотки, на которую он смотрел. Из-под прикрытых век Коппера текли слезы. Сердце Макреди стиснул холод. Коппер поднял голову.

— Гэрри, — хрипло выговорил он. — Гэрри, бога ради, подойдите ко мне.

Гэрри шагнул к доктору. В комнате стало совсем тихо. Конант поднялся и замер.

— Гэрри, я взял пробу ткани монстра. Она тоже выпадает в осадок. Тест ничего не доказывает. Ничего, кроме того, что собака иммунна не только к человеку, но и к найденному нами существу. И что один из доноров — то есть вы или я — один из нас монстр!

— Бар, позови всех обратно и скажи, чтобы к Блэру никто не ходил, — сказал Макреди. Барклай подошел к двери. Люди в комнате, напряженно наблюдающие друг за другом, слышали, как он кричал. Потом Барклай вернулся к ним обратно.

— Они возвращаются. Я не объяснил почему. Сказал просто, что доктор Коппер велел к нему не ходить.

— Макреди, — вздохнул Гэрри, — теперь начальник ты. Пусть бог тебе поможет, а я уже ничем помочь не смогу.

Гигант-метеоролог молча кивнул, не сводя глаз с Гэрри.

— Может быть, монстр я, — продолжал Гэрри. — Я-то знаю, что не я, но доказать это вам ничем не могу. Тест доктора Коппера оказался безрезультатным. То, что доктор доказал его безрезультатность, говорит в его пользу: монстру было бы выгоднее это скрыть. Так что, видимо, он человек.

Коппер раскачивался вперед и назад на лежанке.

— Я знаю, что я человек, но доказательств у меня тоже нет. Один из нас двоих лжет, потому что тест лгать не может. Я доказал безрезультатность теста, что вроде бы свидетельствует в мою пользу, что я человек. Но если Гэрри монстр, то он не стал бы говорить об этом, ведь он тогда действовал бы против себя. Голова кругом идет!

Макреди посмотрел на оставшуюся сыворотку.

— По крайней мере, эта штука хоть для одного сгодится. Кларк и Вэн, помогите мне. Остальные оставайтесь здесь и следите друг за другом.

Макреди, Кларк и Вэн Волл шли туннелем к псарне.

— Тебе нужна еще сыворотка? — спросил Кларк.

Макреди покачал головой: думал о тестах. “Мы здесь держим четырех коров, быка и почти семьдесят собак. А эта штука реагирует только с человеческой кровью и кровью монстров”.

Макреди вернулся в штабную палатку и подошел к штативу с пробирками. Минуту спустя к нему присоединились Кларк и Вэн Волл. Губы Кларка дергались в нервном тике.

— Чем вы там занимались? — неожиданно спросил Конант.

— Этот монстр, — ровным голосом ответил Вэн Волл, — мыслит логично. Он очень логичен. Наша иммунная собака была в полном порядке, и мы взяли еще немного сыворотки для тестов. Но тесты мы делать больше не будем.

— А нельзя попробовать человеческую кровь на другой собаке? — начал Норрис.

— Собак больше нет, — ответил Макреди, — и скота больше нет.

— Нет? — У Бенинга подкосились ноги, и он сел.

— Они очень противные, когда начинают меняться, — сказал Вэн Волл. — Противные, но медлительные. Эта штука с кабелем, которую ты придумал, Барклай, действует очень быстро. Осталась только одна собака, которой мы привили иммунитет. Монстр оставил ее нам, чтобы мы могли позабавиться тестами. Остальные… — он пожал плечами.

— А скот? — спросил Киннер.

— То же самое. Коровы очень странно выглядели, когда начали менять свой облик. Твари никуда не деться, если она на цепи или привязана в стойле.

— Так, с ходу, — сказал Макреди, — я могу придумать только один достаточно достоверный тест. Если человеку выстрелить в сердце и он не умрет, значит, он монстр.

— Ни собак, ни коров не осталось, — сказал Гэрри. — Остались только мы, люди. А изолировать всех бессмысленно. Пожалуй, твой способ кажется разумным, Мак, но применить его на деле будет нелегко.

Кларк оторвал взгляд от печки, когда вошли Вэн Волл, Барклай, Макреди и Бенинг, отряхивая снег с одежды. Люди набивались в штабную палатку и старались вести себя как обычно: играли в шахматы, в покер, разговаривали. Ральсен чинил стол, Вэн и Норрис занялись обработкой данных по магнитному полю.

Доктор Коппер мягко посапывал на лежанке. Гэрри и Даттон просматривали пачку радиограмм. Конант занял почти весь письменный стол своими таблицами. Несмотря на две закрытые двери, из кухни через коридор доносились вопли Киннера. Кларк молча подозвал Макреди жестом руки. Метеоролог подошел к нему.

— Я не против готовить вместо него, — сказал Кларк нервно, — но нельзя ли заставить его замолчать? Мы подумали и решили, что лучше бы запереть его в физическую лабораторию.

— Киннера? — Макреди посмотрел на дверь. — Боюсь, что нельзя. Я мог бы, конечно, его усыпить, но у нас довольно ограниченный запас морфия. Да и вообще у него просто истерика. Он не свихнулся.

— Зато мы скоро свихнемся. Ты уходил на полтора часа, а он все это время орал. И до этого еще два часа. Всему, знаешь ли, есть предел.

Медленно и робко к ним подошел Гэрри. На какое-то мгновение Макреди уловил страх в глазах Кларка и понял, что Кларк прочел то же самое на его лице. Гэрри или Коппер — наверняка один из них был монстром.

— Бога ради, — сказал Гэрри, — найди ты какой-нибудь тест. Все друг за другом следят.

— Ладно, готовь еду. А я постараюсь что-нибудь придумать.

Макреди незаметно подошел к Вэн Воллу.

— Ты знаешь, Вэн, — сказал он, — мне кое-что пришло на ум. Я сначала не хотел говорить, но потом вспомнил, что эта тварь умеет читать мысли. Слушай, ты займись пока кино, а я постараюсь представить себе его логику. Я займу эту лежанку, отсюда хорошо видно всю комнату.

Вэн Волл кивнул.

— Может быть, тебе стоило бы поделиться с нами. Пока что только монстры знают, что у тебя на уме. Ты и сам можешь превратиться в монстра прежде, чем начнешь осуществлять свой план.

— Если я прав, то на его осуществление много времени не потребуется.

Макреди откинулся на лежанке и глубоко задумался. Все расселись по своим местам. Зажглось изображение на экране. Лампы погасли, но экран достаточно хорошо освещал комнату. Молитвы Киннера были еще слышны, и Даттон усилил звук. Голос повара был слышен так долго, что Макреди без него чего-то недоставало. Вдруг он понял, что Киннер замолчал.

— Даттон, выключи звук, — Макреди вскочил. Наступила тишина. — Киннер перестал молиться, — сказал Макреди.

— Да включите вы звук, бога ради, он, может, и замолчал, чтобы послушать! — крикнул Норрис.

Макреди вышел в коридор. Барклай и Вэн Волл последовали за ним. Даттон выключил проектор, и изображение исчезло с экрана. Норрис стоял у двери. Гэрри присел на лежанку, потеснив Кларка. Остальные оставались на своих местах. Только Конант ходил по комнате из угла в угол.

— Если ты не перестанешь ходить, Конант, мы без тебя обойдемся, будь ты хоть человек, хоть кто угодно, — выплюнул Кларк. — Сядешь ты или нет, черт бы тебя побрал?

— Извини.

Физик сел и задумчиво уставился на носки своих ботинок. Прошло еще минут пять, прежде чем Макреди появился на пороге.

— Мало у нас до сих пор было неприятностей, — сказал он, — так кто-то решил нам еще помочь. У Киннера нож торчал из глотки, поэтому, наверное, он и прекратил молиться. Итак, у нас теперь есть монстры, сумасшедшие и убийцы.

— Блэр вырвался на свободу? — спросил кто-то.

— Нет. Сомнения насчет того, откуда взялся наш доброхот, разрешить нетрудно. — Вэн Волл держал в руках завернутый в тряпку длинный тонкий нож. Его деревянная ручка наполовину обгорела. Кларк посмотрел на нее: “Это же я ее утром спалил. Забыл чертову штуку на печке, когда готовил”.

— Интересно, — сказал Бецинг, оглядывая всех присутствующих, — сколько еще среди нас монстров? Если кто-то смог отсюда выскользнуть, пройти незамеченным на кухню и незамеченным вернуться обратно… Он ведь вернулся, да? Конечно, все же на месте. Ну если это сделал один из нас…

— Может быть, его убил монстр, — тихо сказал Гэрри. — Вполне может быть, что монстр.

— Как вы сами сегодня отметили, монстру теперь, кроме людей, имитировать некого. И ему нет смысла сокращать свои, так сказать, резервы, — ответил Вэн Волл. — Нет, это не монстр. Это самый обыкновенный грязный убийца. В обычных условиях мы бы даже сказали “бесчеловечный убийца”, но теперь следует быть точным в определениях. Теперь среди нас есть и бесчеловечные убийцы, и убийцы-люди. Или один такой по меньшей мере.

— Итак, одним человеком стало меньше, — тихо сказал Норрис. — Как знать, может быть, теперь монстров больше, чем людей, и перевес на их стороне?

— Это пусть тебя не тревожит, — сказал Макреди и повернулся к Барклаю. — Бар, принеси свою палку с кабелем. Хочу кое-что проверить…

Макреди и Вэн Волл вышли в коридор. Секунд через тридцать за ними последовал Барклай со своим электрическим оружием. Норрис продолжал стоять у двери. Вдруг раздался крик. Это кричал Макреди: “Бар, Бар, скорее!”

Норрис, а за ним и остальные ринулись вперед. Киннер — или то, что было Киннером, — лежал на полу, разрубленный надвое гигантским тесаком Макреди. Вэн Волл корчился от боли на полу, потирая челюсть. Барклай, сверкая глазами, продолжал водить кабелем по останкам Киннера. На руках “трупа” появился странный чешуйчатый мех. Пальцы стали короче, ногти превратились в трехдюймовые, острые как бритвы когти. Макреди сделал шаг вперед, посмотрел на свой тесак и швырнул его на пол.

— Так вот, тот, кто пырнул ножом Киннера, может смело сознаваться. Он был бесчеловечным убийцей на самом деле, потому что убил нечеловека. Клянусь всеми святыми, что, когда мы пришли сюда, Киннер был безжизненным трупом. Но когда “труп” понял, что мы хотим ударить его током, он сразу ожил и начал менять свое обличие на наших глазах.

Норрис озирался по сторонам.

— Бог ты мой, ну и умеют же они притворяться! Надо же, сколько времени молиться Христу, о котором и понятия никогда не имел! С ума нас чуть не свел своими завываниями. Ну признайтесь, кто его зарезал? Сам того не зная, сделавший это оказал нам всем большую услугу. И хотелось бы мне знать, черт побери, как ему удалось выскользнуть из комнаты незамеченным. Это помогло бы нам быть более бдительными в будущем.

Кларк вздрогнул:

— Он так вопил, что перекрывал даже звук кинопроектора. Кто еще, кроме монстра, мог так орать?

— Вот оно что, — сказал Вэн Волл, осененный внезапной догадкой. — Ты ведь сидел у самой двери и почти за экраном.

Кларк кивнул.

— Теперь он затих. Он… Оно мертво. Мак, твой тест ни к чему не годится. Монстр это был или человек — Киннер ведь был мертв.

Макреди хмыкнул:

— Ребята, позвольте представить вам Кларка, единственного из присутствующих, про которого с уверенностью можно сказать, что он человек. Позвольте вам представить Кларка, который доказал свою человеческую сущность, пытаясь совершить убийство, из которого ничего не вышло. Но прошу вас всех воздержаться от подобных попыток доказательства своего “я” хотя бы на некоторое время. Я, кажется, придумал более подходящий тест.

— Тест, — радостно воскликнул Конант, но лицо его тут же омрачилось. — Опять, наверное, ничего не выйдет.

— На этот раз выйдет, — ответил Макреди. — Все смотрите в оба и слушайте. Пошли обратно в штабную палатку. Барклай, не выпускай свое электрическое оружие из рук. А ты, Даттон, следи за Барклаем. Клянусь адом, откуда выползли эти твари, я кое-что придумал, и они это знают. Они могут сейчас разбушеваться.

Все сразу напряглись, каждый почувствовал угрозу. Они настороженно и внимательно оглядывали друг друга, настороженно и внимательно как никогда. Кто стоит рядом? Человек или монстр?

— Что ты придумал? — спросил Гэрри, когда они вернулись в комнату. — И сколько времени тебе на это понадобится?

— Я и сам не знаю наверняка, — ответил Макреди хриплым от решимости голосом. — Но я знаю наверняка, что нашел безотказный способ. Он основывается на природе этих монстров, а не на привычных для нас понятиях. “Киннер” меня в этом убедил окончательно. — Макреди стоял, как застывшее бронзовое изваяние. Он наконец обрел уверенность.

— Похоже, — сказал Барклай, — что без этой штуки нам не обойтись, — и он поднял вверх палку с прикрепленным к ней раздвоенным кабелем. — Как у нас с электричеством?

Даттон ответил:

— Динамо в порядке и дизель наготове. Тот, кто прикоснется к этим проводам, умрет.

Заворочавшись во сне, доктор Коппер приподнялся и протер рукой глаза.

— Гэрри, — пробормотал он, — слушайте, Гэрри. Они, эти исчадья ада, эгоистичны до мозга костей. Чертовски эгоистичны. А, о чем это я? — Он рухнул обратно на лежанку и захрапел.

Макреди задумчиво посмотрел на него:

— Скоро мы все выясним. Но относительно эгоизма доктор абсолютно прав. Он, наверное, все время думает об этом во сне. Именно в нем и дело, в эгоизме. Они не могут иначе, понимаете, — повернулся он к людям, замершим в напряжении, пожирающим друг друга волчьими глазами. — Вы помните, что сказал доктор Коппер раньше? “Каждая часть этой твари сама по себе. Каждая часть — это целый самостоятельный организм”. Так вот, здесь и зарыта собака. Что такое кровь? В крови нет ничего таинственного. Кровь такая же ткань тела, как мышца или печень. Разве что жидкая.

Бронзовая борода Макреди раздвинулась в мрачной усмешке.

— Ситуация складывается благоприятная. Я уверен, что нас, людей, все же еще больше, чем вас, монстров. И у нас, у землян, есть свойство, которого явно лишены вы. Его не подделаешь, с ним нужно родиться, нужно быть человеком до мозга костей, чтобы тебя все жег этот неугасимый огонь, всегда толкал вперед. Мы будем драться, драться с яростью, которую вы попытаетесь подделать, но подделка эта будет не чета нашей ярости, а настоящая вам не по зубам. Ну что ж. Мы вступаем в открытую схватку. Вы знаете это. Вы давно знаете. Вы же умеете читать мысли. Вы же без своей телепатии шагу не ступите. Но сделать вам уже ничего не удастся. Слушайте все! У них должна идти кровь — если при порезе у них кровь не пойдет, значит, они не люди. Подделки чертовы! А если кровь пойдет, то, как только она отделится от тела, она осознает себя отдельной особью, такой же, как и все другие, они ведь тоже каждый по очереди отделились друг от друга. Ты понял, Вэн? Ты понял, Бар?

Вэн Волл рассмеялся:

— Кровь! Кровь откажется им повиноваться. Каждая капля крови будет новой, самостоятельной тварью, с тем же инстинктом самосохранения, которым наделен ее источник. Кровь захочет жить и постарается увернуться от горячей плиты, к примеру сказать!

Макреди взял со стола скальпель. Из шкафчика он вынул штатив с пробирками, маленькую спиртовку и длинную платиновую проволоку, вделанную в стеклянную ручку. На его губах застыла хмурая улыбка.

— Даттон, — сказал Макреди. — Следи-ка, чтобы никто не выдернул провод.

Даттон шагнул в сторону.

— Ну что, Вэн, начнем с тебя?

Побледнев, Вэн Волл подошел к нему. Аккуратно Макреди надрезал ему вену у основания большого пальца. Вэн Волл моргнул и застыл неподвижно, наблюдая за тем, как Макреди берет его кровь в пробирку. Потом Макреди нагрел платиновую проволочку на спиртовке и ввел ее в пробирку. Раздалось шипение. Макреди повторил тест еще пять раз.

— Как будто человек, — сказал он и выпрямился. — Пока что моя теория еще не доказана, но есть надежда, есть надежда. Однако не очень-то увлекайтесь этим зрелищем. Среди нас есть ведь некоторые, которым оно не по вкусу. Вэн, смени-ка Барклая у рубильника. Спасибо. Иди сюда, Барклай. От души надеюсь, что ты останешься с нами, больно уж ты хороший парень.

Барклай неуверенно усмехнулся и поморщился, когда скальпель врезался ему в ладонь. Через несколько минут, улыбаясь уже от души, он снова взял в руки свое оружие.

— А теперь прошу мистера Самюэля Дат… Бар!

Все смешалось в одну секунду. Какие бы дьявольские силы ни были в этих чудовищах, люди оказались им вполне под стать. Барклай не успел даже поднять кабель, как десяток людей вцепились в то, что минутой назад казалось им Даттоном. Оно плевалось, кусалось, пыталось вырастить клыки, но было разорвано на части и растоптано. Барклай методично выжигал останки монстра электричеством. Каждую каплю крови Вэн Волл быстро залил каустической кислотой.

Макреди усмехнулся:

— Я, должно быть, недооценил людей, когда сказал, что ничто человеческое не сравнится с дьявольским огнем в глазах найденной нами твари. Жаль, что мы не можем приветить ее чем-нибудь более подобающим — кипящим маслом или расплавленным свинцом, например. Как подумаешь, каким отличным парнем был наш Даттон… Ну ладно. Моя теория подтвердилась. Пожалуй, пора мне доказать вам кое-что еще, в чем я сам все время был уверен. Что я — человек.

Макреди окунул скальпель в спирт, прокалил его на огне спиртовки и полоснул себя по вене. Двадцать секунд спустя от перевел взгляд на людей, наблюдавших за ним. Улыбающихся лиц стало больше, и улыбки были добрыми. Но что-то все-таки сверкало в глазах улыбающихся людей.

Макреди расхохотался:

— Прав был Конант. Прав. Те собаки тогда, в коридоре, и в подметки вам не годятся. И почему это мы думаем, что злоба свойственна только волкам? Может быть, в некоторых случаях волки и дадут сто очков вперед, но после этой недели — оставь надежду всяк волк, сюда входящий! Ну не будем терять времени. Конант, иди сюда.

И опять Барклай замешкался. Когда наконец он и Вэн Волл кончили свою работу, улыбки у всех стали шире и не такими напряженными, как раньше.

Гэрри говорил, стиснув голову руками: “Конант был одним их лучших наших парней — и пять минут назад я готов был поклясться, что он человек. Эти чертовы твари нечто большее, чем просто имитация”.

А еще тридцать секунд спустя кровь, взятая у Гэрри, сжималась в пробирке, пытаясь увернуться от раскаленной платиновой проволочки, вырваться наружу, в то время как красноглазое чудовище, сбросившее облик Гэрри, пыталось увернуться от кабеля Барклая. Существо в пробирке выло страшным голосом, когда Макреди швырнул пробирку в печь.

— Это последний? — доктор Коппер смотрел на Макреди печальными, налитыми глазами. — Сколько их всего было? Четырнадцать?

Макреди утвердительно кивнул.

— Знаете, если бы можно было предотвратить их распространение, я бы не отказался даже от этих имитаций. Подумать только, Гэрри, Конант, Даттон, Кларк.

— Куда это они? — спросил Коппер, провожая взглядом носилки, которые вытаскивали за порог Барклай и Норрис.

— Свалим на лед вместе с обломками ящиков, подбавим с полтонны угля, выльем галлонов десять керосина и подожжем. А здесь, в комнате, весь пол облили кислотой на всякий случай.

— Правильно сделали, — сказал Коппер. — А кстати, что с Блэром?

Макреди вскочил:

— Черт возьми, я совсем забыл о нем. Еще бы, такие события… Как вы думаете, сможем мы его теперь вылечить?

— Если только… — начал доктор Коппер и вдруг оборвал фразу не полуслове. Макреди сорвался с места:

— Даже безумец… Это существо имитировало даже Киннера с его религиозной истерикой… Вэн, живо пошли в хижину Блэра!

— Давай возьмем с собой Барклая, — сказал на ходу Вэн. — Он пристраивал запоры на двери и сумеет быстро их снять, не напугав Блэра.

— Блэр! — кричал Барклай. — Блэр!

Ответа не было.

— Можешь не кричать, — сказал Макреди, — надо спешить. Если он сбежал, дело плохо — у нас теперь ни самолета, ни тракторов.

— Хватит ли у монстра сил уйти далеко? — спросил Барклай.

— Даже сломанная нога не задержит его и на полминуты, — ответил Макреди.

Неожиданно Барклай дернул Вэна за рукав и показал на небо. В сумеречных облаках над их головами с неповторимой грацией и легкостью описывала круги гигантская белокрылая птица.

— Альбатрос, — сказал Барклай, — первый за все время. Если монстр вырвался на свободу…

Норрис выхватил из кармана револьвер. Белую тишину льдов взорвали выстрелы. Птица вскрикнула в воздухе и забила крыльями. Норрис выстрелил еще раз. Альбатрос исчез за ледовым гребнем.

— Больше не прилетит, — сказал Норрис.

Барклай жестом велел ему замолчать.

Странный ярко-голубой луч бил из щелей двери хижины Блэра. Изнутри доносился ровный низкий гул. Макреди побледнел.

— Боже, спаси нас, если это… — Он бросился вперед, рывками расплетая кабель на двери. Барклай с кусачками в руках последовал за ним. Щелканье кусачек тонуло в усиливающемся гуле, доносящемся из-за двери. Макреди приник к щели.

— Это не Блэр! Это он, монстр! Он склонился над чем-то! Он поднимается вверх! Поднимается!

— Все вместе разом взяли! — сказал Барклай. — Норрис, достань свою пушку. Наш приятель, кажется, вооружен.

Под ударом мощных тел дверь соскочила с шарниров, придерживающая ее изнутри лежанка отлетела в угол. Монстр прыгнул им навстречу. Одно из его четырех щупалец извивалось, как готовая к броску змея. В другом блестел длинный кусок металла, похожий на карандаш, нацеленный прямо в лицо Макреди. Норрис выстрелил. Раздробленное щупальце дернулось назад, выронив металлический карандаш. Раздались еще три выстрела. На месте трех горящих глаз появились пустые дыры, и Норрис швырнул разряженный револьвер прямо в них. Чудовище взвыло. Барклай ринулся вперед с ледорубом в руках. Но щупальца монстра обвили его ноги прочными живыми веревками. Барклай отчаянно срывал их с себя рукавицами. Ослепленное чудовище на ощупь пыталось пробраться сквозь меховую одежду к телу — к телу, которое оно могло бы поглотить. Взревела горелка, которую притащил с собой Макреди. Монстр забился в трехметровом языке пламени, испуская дикие вопли, а Макреди жег его со всех сторон, выгоняя на лед…

Макреди молча шел обратно к хижине. Барклай встретил его в дверях.

— Все? — спросил метеоролог.

Барклай ответил:

— Здесь больше ничего не нашли. А оно не раздвоилось?

— Не успело, — ответил Макреди. — От него одни головешки остались. А чем оно тут занималось?

Норрис усмехнулся:

— Ну и умники же мы все. Разбили магнето, чтобы самолет не летал, вывели из строя тракторы. И оставили эту тварь без присмотра на целую неделю — ни разу даже не пришли проведать.

Макреди вошел в хижину и огляделся. Несмотря на выбитую дверь, в ней было жарко. На столе в дальнем углу комнаты стояло что-то, сделанное из проволочных катушек, маленьких магнитов, стеклянных трубок и радиоламп. А рядом, на плоском камне, был собран еще один прибор, испускающий яркий луч голубого света.

— Что это? — спросил Макреди.

— Надо, конечно, тщательно все изучить, — ответил Норрис, — но по-моему, это источник ядерной энергии. Прибор слева, кажется, позволяет добиться результатов, ради которых мы, люди, строим стотонные циклотроны. Он выделяет нейтроны из тяжелой воды, которую наш дружок получил изо льда.

— Где же он взял… Ну да, конечно, его же не запрешь. Он, значит, совершал экспедиции в аппаратную. Ну и мозги же у них были! Да это не что иное, как атомный генератор.

Норрис кивнул:

— Весь мир был бы его. Ты обратил внимание на цвет луча?

— Да, — сказал Макреди. — И на жару в хижине тоже. Их планета, видимо, вращалась вокруг голубого солнца и на ней было очень жарко. Думаю, что их посадка здесь была простой случайностью. Поскольку они сюда прилетели двадцать миллионов лет назад, вряд ли можно ожидать повторного визита. Интересно, зачем ему все это понадобилось? — Он показал на генератор.

— А ты заметил, чем он был занят, когда мы ворвались? — спросил Барклай. — Посмотри-ка под потолок.

Прямо под потолком висел предмет, похожий на рюкзак, сделанный из расплющенных кофейных банок. Барклай потянул его вниз за свисающие лямки и надел на плечи. Слабый толчок — и он полетел вдоль комнаты.

— Антигравитация, — сказал Макреди.

— Совершенно верно, — ответил Норрис. — А мы-то думали их остановить. Самолет привели в негодность, по птицам стреляли. А им всего-навсего нужны были консервные банки и радиодетали. Да еще оставили эту тварь в покое на целую неделю. Она бы одним прыжком махнула отсюда в Америку. С атомным генератором в руках. И все-таки мы их остановили. А ведь еще полчаса — и мы так и остались бы в Антарктике, стреляя всех птиц.

— Тот альбатрос, — сказал Макреди. — Ты не думаешь…

— С этим-то аппаратом? Нет. Мы спасли наш мир, хотя и оставалось нам всего полчаса.

Сирил КОРНБЛАТЧЕРНЫЙ ЧЕМОДАНЧИК

Пока старый доктор Фулл брел домой, он продрог до костей. Доктор Фулл пробирался к черному ходу проулком — он хотел проскользнуть домой незаметно. Под мышкой он нес сверток в коричневой бумаге. Доктор Фулл знал, что тупые, нечесаные бабы, обитавшие в здешних трущобах, и их щербатые, пропахшие потом мужья не обратят никакого внимания на то, что он несет домой дешевое вино. Они сами ничего другого не пьют, а виски покупают только, если прирабатывают на сверхурочных. Но в отличие от них доктор Фулл еще не утратил чувство стыда. В заваленном мусором проулке его подстерегала беда. Соседский пес — злобная черная собачонка, которую доктор издавна невзлюбил, выскочила из дыры в заборе и кинулась ему под ноги. Доктор Фулл попятился было, потом занес ногу — отвесить тощему псу увесистый пинок, но наткнулся на валявшийся посреди дороги кирпич, покачнулся и с проклятиями плюхнулся на землю. В воздухе запахло вином — доктор понял, что коричневый сверток выскользнул из его рук и бутылка разбилась. Проклятия замерли у него на губах. Пес, рыча, кружил рядом, подстерегая момент, чтобы напасть на доктора, но доктор так огорчился, что забыл про пса.

Не вставая, он негнущимися пальцами развернул старательно завернутый бакалейщиком пакет. Рано наступившие осенние сумерки мешали определить размеры бедствия. Доктор вытащил из пакета отбитое горлышко с зазубренными краями, потом несколько осколков стекла и, наконец, — дно. На дне бутылки оставалось не меньше пинты, но доктора это даже не обрадовало. Радоваться было рано — сначала предстояло разделаться с псом.

Пес приближался, лай его становился все громче. Доктор поставил бутылку на землю и осыпал пса градом острых осколков. Один осколок попал в цель, пес с воем попятился и улизнул через дыру в заборе. Тут доктор Фулл поднес острый край полугаллоновой бутылки к губам и отхлебнул из нее, как из огромной чаши. Он дважды ставил бутылку на землю, чтоб дать отдых рукам; однако ему все же удалось выпить не меньше пинты.

Надо бы встать и вернуться домой, подумал доктор, но ему стало так хорошо, что он тут же забыл о своем намерении. До чего же приятно чувствовать, как прихваченная морозом земля оттаивает под тобой, как тепло расходится по всем членам.

Через ту же дыру в заборе, откуда выскочил черный пес, выползла трехлетняя девчушка в длинном пальто навырост. Она подковыляла к доктору Фуллу и серьезно уставилась на него, засунув грязный палец в рот.

Провидение явно не оставляло доктора Фулла своими заботами: для полноты счастья оно послало ему слушателя.

— Да, да, дорогая моя, — начал он хрипло. — Нелепейшее обвинение, — продолжал он без всякого перехода. — Если это вы считаете уликами, вот что следовало мне сказать, — вы не достойны быть судьями. Я лечил людей в этой округе, когда здесь никто еще не слышал о вашем медицинском обществе, — вот что следовало мне сказать. Вы отобрали у меня разрешение без каких бы то ни было оснований. Итак, джентльмены, спрашиваю я вас: справедливо ли обошлись со мной? Я взываю к вам как к моим коллегам, представителям нашей замечательной профессии…

Девчушка заскучала и, подобрав треугольный осколок стекла, удалилась восвояси. Доктор Фулл тут же забыл о ней и продолжал свою речь в столь же торжественном духе. Отсутствие аудитории его ничуть не смущало. “И да поможет мне бог, у них не было никаких улик против меня. Но они с этим не посчитались”. Он задумался: ведь он был так уверен в своей правоте. А комитет по вопросам профессиональной этики медицинского общества был так же уверен в своей. Холод опять начал пробирать доктора, но денег у него не осталось, а следовательно, не было и никакой надежды на выпивку.

Тут доктор Фулл стал уверять себя, что в свое время припрятал дома бутылку виски и теперь она дожидается его под одной из куч хлама. Когда доктор не мог заставить себя подняться и пойти домой, он издавна прибегал к этой уловке, а не то ведь недолго и замерзнуть. Да, да, повторял он, да, да, бутылка наверняка припрятана за трубами! Память у тебя теперь не та, что раньше, добродушно журил себя доктор. Ты вполне мог купить бутылку виски, припрятать ее за раковину, а потом забыть о ней.

Ну, конечно, он припрятал бутылку! Конечно! — повторял доктор. Счастливая убежденность крепла — ну конечно же, так оно и было. Доктор уперся в землю коленом, но тут сзади раздался писк, — доктор с любопытством обернулся. Пищала та самая девчушка: она сильно порезала руку осколком бутылки, который утащила с собой. Ручеек крови стекал по пальто девчушки и собирался ярко-красной лужицей у ее ног.

На какой-то миг доктор Фулл даже позабыл о бутылке, но его хватило ненадолго: ведь дома — он в это верил — за канализационной трубой его ждала бутылка. Он отхлебнет виски, решил доктор, потом вернется и великодушно поможет девочке. Доктор Фулл уперся в землю другим коленом, встал и торопливо заковылял по грязному проулку к дому. Дома он сразу же приступил к поискам несуществующей бутылки — сначала он искал, потом в бешенстве расшвырял книги и тарелки, потом — колотил распухшими руками по кирпичной стене до тех пор, пока из-под старых струпьев не потекла густая стариковская кровь. И в завершение сел на пол, захныкал и погрузился в пучину того очистительного кошмара, который уже давно заменял ему сон.

Много поколений людей жили, не думая о будущем, легкомысленно полагая, что глупо тревожиться раньше времени. Упрямые биометрики доказывали, что аутбридинг умственно недоразвитых превосходит аутбридинг особей нормальных и высокоразвитых, и что процесс этот идет по экспоненте.

И все же накопление технических усовершенствований несколько скрашивало эти выводы. Недоразвитый вычислитель, обученный нажимать кнопки счетной машины, казался более искусным, нежели средневековый математик, обученный считать на пальцах. Недоразвитый печатник, обученный управлять линотипом двадцать первого века, казался лучшим печатником, нежели типограф эпохи ренессанса, в распоряжении которого был весьма скудный комплект шрифтов. Так же обстояло дело и в медицине.

Надо сказать, что высокоразвитые особи усовершенствовали продукцию куда быстрее, нежели недоразвитые ее портили, но производилась она в куда более скромных количествах, потому что их дети обучались индивидуальным методом.

А теперь давайте перенесемся в это далекое будущее, к одному из врачей тех времен. Звали этого врача Джон Хемингуэй. Хемингуэй был настоящий врач-практик, мастер на все руки, презиравший тех, кто с каждой пустяковой болячкой обращается к специалистам.

Он мог вырезать гланды и аппендицит, принять трудные роды, правильно определить сотни разных заболеваний, правильно прописать лекарства и проследить за ходом болезни. Доктор Хемингуэй брался за любую работу, если она не шла вразрез с древними канонами медицины. Профессиональную этику доктор Хемингуэй чтил превыше всего.

Однажды, когда доктор Хемингуэй проводил вечер в компании друзей, произошло событие, благодаря которому он и стал одним из героев нашего рассказа. В этот день у доктора Хемингуэя было много работы в клинике и теперь он с нетерпением ждал, когда его друг — физик Уолтер Джиллис — прервет поток своего красноречия и разрешит ему поведать гостям о своих тяготах. Но Джиллис продолжал: “Надо отдать должное старине Майку. Конечно, научным методом он не владеет и все же надо отдать ему должное. Подхожу я как-то к этому балбесу — он возился с пробирками — так вот, я подхожу к нему и спрашиваю, в шутку, конечно: “Ну, как, скоро изобретешь машину времени, Майк?”

Тут следует сказать, что хотя доктор Джиллис об этом и не подозревал, но Майк обладал коэффициентом умственного развития, в шесть раз высшим, чем он сам, и исполнял в лаборатории обязанности, грубо говоря, его опекуна. И надо же было случиться, чтобы Майку, которому опостылели его обязанности, пришла в голову коварная мысль… Но, впрочем, предоставим слово самому доктору Джиллису: — Так, значит, называет он мне номера трубок и говорит: “Вом вам последовательная цепь. И больше ко мне не приставайте. Постройте себе машину времени, а потом садитесь за пульт и нажимайте кнопки. Только и всего — больше мне от вас, доктор Джиллис, ничего не нужно”.

— Какая у вас память! — умилялась хрупкая белокурая гостья и одарила доктора Джиллиса чарующей улыбкой.

— Ну, конечно, — скромно сказал Джиллис, — у меня отличная память. Она у меня, что называется, врожденная. А кроме того, я тут же продиктовал все номера моей секретарше, и она их записала. Читаю я не так уж хорошо, но память у меня дай бог всякому. Так на чем же я остановился?

Гости задумались, посыпались разнообразные предположения.

— На бутылках?

— Вы с кем-то ссорились. Вы сказали — самое время поехать на машине.

— Ага, и еще кого-то назвали попкой. Кого это вы назвали попкой?

— Не попкой, а кнопкой.

Многомудрый лоб Джиллиса избороздили морщины: “Вот именно — кнопкой, — объявил он, — речь шла о машине времени, это еще называют путешествием во времени Так вот, значит, взял я те трубки, что назвал Майк, подключил к цепи, нажал на кнопку и пожалуйте — сделал машину времени” Он показал рукой на ящик.

— А что в этом ящике? — спросила прелестная блондинка.

— Путешествие во времени, — объяснил доктор Хемингуэй, — эта машина переносит вещи через время.

— А теперь смотрите, — сказал физик Джиллис. Он взял черный докторский чемоданчик доктора Хемингуэя, положил его на ящик, нажал кнопку — и чемоданчик исчез.

— Ну и ну, — сказал доктор Хемингуэй, — вот красоти ща А теперь верните мне мой чемоданчик.

— Дело в том, — сказал доктор Джиллис, — что оттуда ничего не возвращается. Я уже пробовал. Наверное, этот балбес Майк чего-то напутал.

Все гости, за исключением доктора Хемингуэя, хором осудили Майка. Встревоженный доктор Хемингуэй рассуждал сам с собой: я врач, говорил он, а раз так, у меня должен быть черный чемоданчик. Раз у меня нет чемоданчика, выходит, я уже не врач? Нет, все это ерунда, решил он наконец. Конечно же, он врач. И если у него нет чемоданчика, виноват прежде всего сам чемоданчик. Так дело не пойдет, он завтра же пойдет в клинику и потребует у Эла другой чемоданчик.

Завтра же доктор Хемингуэй потребовал у своего опекуна Эла другой чемоданчик и опять ему стали подвластны тонзиллэктомия, аппендэктомия, самые трудные роды и всевозможные болезни. Эл пожурил доктора за пропавший чемоданчик, но так как доктор не мог толком объяснить, при каких обстоятельствах чемоданчик исчез, его не хватились и…

Ночные кошмары сменили кошмары дневные. С трудом разодрав слипшиеся веки, доктор Фулл обнаружил, что сидит в углу своей комнаты. Неподалеку раздавалась барабанная дробь. Доктор продрог и окоченел. Кинув невзначай взгляд на свои ноги, доктор Фулл хрипло захохотал: барабанную дробь выбивала его левая пятка, часто ударявшая по голым доскам пола. Белая горячка не за горами, хладнокровно подумал доктор и утер рот окровавленными пальцами.

“А что еще за история с девчонкой?” — попытался вспомнить доктор. — Ах, да, он должен был лечить какого-то ребенка”. Но тут взгляд доктора упал на черный чемоданчик, стоявший посреди комнаты, и он забыл про девчонку.

“Что за черт, — удивился доктор Фулл, — да ведь я заложил свой чемоданчик еще два года назад!” Он протянул руку к чемоданчику и тут же понял, что у него в комнате очутился чужой чемоданчик. Как он мог сюда попасть, доктор не понимал. Едва доктор дотронулся до замка, крышка чемоданчика распахнулась и перед ним предстали инструменты и лекарства, длинными рядами теснившиеся по всем четырем стенам чемоданчика. В открытом виде чемоданчик был куда больше, чем в закрытом. Доктор не понимал, как чемоданчик становится таким компактным, но потом решил, что в его конструкции какой-то фокус. В его времена… а, впрочем, раз так, в ломбарде за него дадут дороже, радостно подумал доктор.

Тряхну-ка я стариной, решил доктор Фулл, и посмотрю инструменты, а потом уж снесу их ростовщику. Многие из инструментов он видел впервые — видно, он порядочно отстал. Из чемоданчика выглядывали какие-то штуки с лезвиями, пинцеты, крючки, иглы, кетгут, шприцы. Вот и отлично, обрадовался доктор, шприцы можно отдельно сбыть наркоманам.

Пора идти, решил доктор, и попытался было закрыть чемоданчик. Чемоданчик не хотел закрываться. Тут доктор нечаянно задел замок, и чемоданчик захлопнулся сам собой. Да, наука шагнула далеко вперед, поразился доктор Фулл, на миг забыв, что до сих пор его интересовала только сумма, которую можно выручить за чемоданчик.

Если есть цель — встать очень легко. Вот он спустится вниз, откроет парадную дверь, выйдет на улицу. Но сперва… Доктор Фулл поставил чемоданчик на кухонный стол, раскрыл и принялся разглядывать ампулы. “Да, с такими лекарствами ничего не стоит привести в порядок вегетативную нервную систему”, — пробормотал он. Ампулы были пронумерованы, в чемоданчике нашлась и пластмассовая карточка со списком лекарств. На левой стороне карточки имелось краткое описание различных систем — сосудистой, мышечной, нервной. Пробежав описание нервной системы, доктор стал изучать правую сторону карточки. Тут столбцами перечислялись всевозможные лекарства — стимулирующие, успокоительные и так далее. На пересечении стрелок, идущих от столбца с надписью “нервная система” и столбца с надписью “успокоительные средства”, значилась цифра 17. Доктор отыскал в чемоданчике пробирку с этим номером, трясущейся рукой вынул ее из гнезда, вытряхнул на ладонь хорошенькую голубую пилюлю и проглотил.

Его словно громом поразило: если не считать кратких периодов опьянения, доктор Фулл так давно не чувствовал себя хорошо, что почти забыл, как это бывает.

Вот и отлично, подумал он. Теперь он в два счета дойдет до ломбарда, заложит там чемоданчик и купит спиртное. Доктор спустился по лестнице и смело вышел на ярко освещенную солнцем улицу. Тяжелый чемодан приятно оттягивал руку.

И тут доктор заметил, что выступает горделиво вместо того, чтобы воровато красться вдоль стен, как в последние годы. Немножно самоуважения, сказал он себе, вот что мне нужно. Ну попал человек в беду, так это вовсе еще не значит…

— Доктор, пожалте сюда, — услышал он визгливый голос. — Дочка моя вся горит, — его дернули за рукав, он обернулся и увидел женщину в замызганном халате с тупым лицом и нечесаными волосами — типичную обитательницу здешних трущоб.

— Да я, собственно, больше не практикую, — хрипло сказал доктор, но женщина не отпускала его.

— Сюда, сюда, доктор, — верещала она и тянула доктора за рукав. — Зайдите к моей дочке. Вы не сомневайтесь. Я вам два доллара заплачу.

Это меняет дело, подумал доктор, и позволил женщине втащить себя в грязную, пропахшую капустой квартиру. Он догадался, что эта женщина переехала в их квартал вчера вечером, не иначе. Да, эта женщина наверняка только что поселилась здесь, иначе она бы никогда не обратилась к нему — ей бы уже успели доложить, что доктор Фулл пьяница и отщепенец, которому нельзя доверить ребенка. Однако черный чемоданчик придавал доктору солидности, заставляя забыть и обросшее щетиной лицо и перепачканный черный костюм.

Он посмотрел на трехлетнюю девчушку — она лежала на свежезастланной, очевидно, прямо перед его приходом, двухспальной кровати. Бог весть, на каком грязном и вонючем матраце она спала обычно. Это была та самая вчерашняя девчушка, он узнал ее по заскорузлой повязке на правой руке. Тощую ручку покрывала мерзкая сыпь. Доктор ткнул пальцем в локтевую впадину, и почувствовал, как под кожей вздулись твердые, словно мрамор, шарики. Девчушка пронзительно запищала; женщина ойкнула и тоже залилась плачем.

— Вон, — доктор решительно указал женщине на дверь и она с рыданиями поплелась из комнаты.

Да, два доллара — это два доллара, подумал он. Наговорить ей ученой абракадабры, взять деньги и послать в больницу. Не иначе как девчушка подхватила стрептококк в этом гнусном закоулке. Диву даешься, как это трущобные дети не умирают еще в грудном возрасте. Доктор поставил черный чемоданчик на стол, полез было в карман за ключом, но тут же спохватился и коснулся замка. Чемоданчик распахнулся, доктор вынул перевязочные ножницы, подложил тупой конец под повязку и, стараясь не причинить девчушке боли, приступил к делу. Удивительно, как легко и быстро ножницы резали заскорузлую тряпку. Он почти не нажимал на них, ему даже казалось, что не он их ведет, а они сами водят его рукой.

Да, наука пошла далеко вперед, подумал доктор, эти ножницы много острее микротомного ножа. Доктор сунул ножницы в надлежащее гнездо и склонился над раной. Он невольно присвистнул, увидев, какой гнойник образовался на месте пореза. А впрочем, что ж тут удивительного? К такому чахлому существу липнет любая инфекция. Доктор суетливо перебирал содержимое черного чемоданчика. Если проколоть нарыв и выпустить немного гноя, мамаша поверит, что он помог девчушке, и раскошелится. Но в больнице спросят, кто трогал рану, и — неровен час — нашлют на него полицию. А что если в чемоданчике есть какое-то средство…

Он нашел слева на карточке слово “лимфатическое”, а в колонке справа слово “воспаление”. В квадрате, к которому шли стрелки, стояло: “IV-g-3к”. Он изумился, проверил еще раз — стрелки сходились тут. Бутылочек с римскими цифрами в чемоданчике не нашлось, и он понял, что так обозначаются шприцы. Он вынул номер IV из гнезда, и оказалось, что шприц уже снабжен иглой и что в него по всей видимости набрали лекарство. Ну кто так носит шприцы! Но как бы там ни было, три кубика, чего бы там ни было в этом шприце, под номером IV должны так или иначе помочь против лимфатического воспаления, а у девчушки, видит бог, именно оно. Что же может означать это “g”? Доктор разглядел наверху стеклянного цилиндра вращающийся диск с выгравированными на нем буквами от “а” до “i”. На стекле цилиндра, прямо напротив калибровки, имелась указательная стрелка.

Доктор Фулл, пожав плечами, повернул диск и, когда “g” совпало с указательной стрелкой, поднял шприц на уровень глаз и нажал поршень. Как ни странно, жидкость не брызнула, только кончик иглы на какой-то миг окутала темная дымка. Он пригляделся — на конце иглы не было просвета.

Доктор Фулл в полном недоумении снова нажал на поршень. И снова кончик шприца окутала дымка, и снова растаяла в воздухе. Проверю-ка я шприц в действии, решил доктор, и вонзил иглу себе в руку чуть выше локтя. Промахнулся, подумал доктор, наверное игла скользнула по коже, не задев. Но тут он увидел на предплечье кровавую точку. Видно, я просто не почувствовал укола, рассуждал доктор. Но чем бы там ни был наполнен этот шприц, сказал себе доктор, если лекарство соответствует своему назначению и может пройти по игле, в которой даже нет просвета, вреда от него быть не может. Он ввел себе три кубика лекарства и выдернул иглу. Рука в месте укола — как и следовало ожидать — вздулась, но боли он опять-таки не ощутил.

Доктор Фулл решил, что он по слабости зрения не разглядел просвета и ввел три кубика “g” из шприца IV больной девчушке. Пока он делал укол, девочка не переставая хныкала. Однако уже через две минуты она глубоко вздохнула и затихла.

Ну, вот, убил девчонку каким-то непроверенным снадобьем, сказал себе доктор, похолодев от ужаса. Доигрался.

Но тут девочка села на постели и спросила: “А где моя мамка?”

Доктор, не веря своим глазам, схватил девчушку за руку и ощупал ее локоть: воспаление спало, температура, видимо, тоже, опухшие края раны стягивались прямо на глазах. Пульс стал реже и сильнее, как и должно быть у ребенка. Во внезапно наступившей тишине из кухни, за стеной, донеслись рыдания матери.

— А она не помрет, а, доктор? — услышал он вкрадчивый девичий голос. Доктор обернулся, неряшливая девчонка лет восемнадцати стояла в дверях, прислонясь к притолоке, и злорадно смотрела на него.

— Я о вас много наслышана, доктор Фулл. Только зря вы надеетесь вытянуть денежки у моей мамаши. Вам и кошку не вылечить, не то что ребенка.

— Вот как? — возразил доктор. Он сейчас проучит эту молодую особу. — Прошу вас — поглядите на мою пациентку, — предложил он.

Но тут девчушка снова захныкала: “А где моя мамка?” — и молодая нахалка вытаращила глаза.

— Тебе лучше, Тереза? Рука не болит? — робко спросила она, подходя к кровати.

— Где моя мамка? — ныла Тереза. — Он меня уколол! — пожаловалась она сестре, ткнула больной рукой в доктора и глупо захихикала.

— Ну что ж, — сказала блондинка. — против фактов не попрешь, доктор. Здешние кумушки говорили, что вы ничего не смыслите… Словом, не умеете лечить.

— Я, действительно, давно удалился от дел, — сказал доктор, — но я как раз по просьбе своего коллеги относил ему этот чемоданчик, когда ваша матушка встретила меня и вот… — доктор униженно улыбнулся, прикоснулся к замку, и чемоданчик тут же закрылся, сократившись до прежних размеров.

— Вы его украли! — выпалила блондинка.

Доктор Фулл от ярости чуть не захлебнулся.

— Да вам никто такую вещь не доверит. Чемоданчик, должно быть, стоит прорву денег. Я как увидела, что вы Терезу лечить собрались, сразу хотела вас остановить, но потом гляжу, вроде ничего плохого вы не делаете. Но когда вы стали мне заливать, будто несете этот чемоданчик своему приятелю, я сразу смекнула — вы его украли. Берите меня в долю, не то пойду в полицию. Да за такой чемоданчик можно выручить долларов 20–30, не меньше.

В комнату робко заглянула заплаканная мать. Увидев, что девочка сидит на кровати и весело лопочет, мать радостно завопила, кинулась к дочери, упала на колени, вознесла короткую молитву, бросилась целовать руку доктору и тут же поволокла его на кухню, не переставая трещать. Все это время блондинка не сводила с них злобного взгляда. Доктор Фулл покорно пошел на кухню, но наотрез отказался от кофе, анисового печенья и рожков.

— А ты ему вина предложи, — ехидно сказала блондинка.

— Сичас, сичас, — взвизгивала в восторге мать. — Винца не хотите, доктор? — и она мигом выставила на стол графинчик с темно-бурой жидкостью. Увидев, как доктор судорожно тянется к графинчику, блондинка ухмыльнулась.

И вдруг неожиданно доктора Фулла посетили давным-давно забытые чувства: к досаде, вызванной тем, что блондинка так быстро его раскусила, примешалась гордость своим врачебным искусством. Доктор — сам себе не веря — отдернул руку от графина и сказал, смачно выговаривая слова: “Нет, спасибо. Не в моем обычае пить в такой ранний час”, — победно взглянул на блондинку и возликовал, увидев ее удивление. А потом мамаша вручила ему два доллара со словами:

— Я понимаю, что для вас, доктор, это деньги небольшие, но вы ведь не откажетесь еще разок прийти к Терезе?

— Разумеется, сочту своим долгом проследить за течением болезни моей пациентки. А теперь извините, но мне пора идти, — сказал доктор и подхватил чемоданчик: ему хотелось очутиться как можно дальше и от графинчика, и от нахальной блондинки.

— Не торопитесь, — сказала блондинка. — Мне с вами по пути, — и вышла вслед за ним. Доктор Фулл решил было ее не замечать, но она изо всех сил вцепилась в ручку чемодана, и ему пришлось остановиться.

— Послушайте, милочка, — попытался урезонить девушку доктор. — Возможно, вы и правы. Откровенно говоря, я не помню, как чемоданчик ко мне попал. Но вы молоды, вам ничего не стоит заработать деньги…

— Баш на баш, — сказала девчонка, — не то я иду в полицию. А попробуйте пикнуть и делить будем уже на шестьдесят и сорок. И знаете, кто получит сорок процентов? Вы, доктор!

И доктору ничего не осталось, как признать свое поражение и отправиться с девчонкой в ломбард. Девчонка, дробно постукивая каблучками по асфальту, семенила рядом с размеренно шагавшим доктором, не выпуская чемоданчика из рук.

В ломбарде их ожидал непредвиденный удар.

— Вещичка-то не стандартная, — сказал ростовщик: хитроумный замок не произвел на него никакого впечатления. — Мне такой еще ни разу не попадалось. Небось, грошовая японская работа? Предложите куда-нибудь еще. Мне такой нипочем не продать.

В другом месте им и вовсе предложили один доллар. И по той же причине: “Я хозяин, не коллекционер, я вещи для продажи покупаю. А эту вещицу кому продашь? Разве что человеку, который отродясь медицинских инструментов не видел. Откуда вы их только выкопали? Вы их, часом, не сами сделали?”

Его доллар они отвергли.

— Ну-с, — спросил он молодую нахалку, — теперь вы довольны? Видите, чемоданчик продать нельзя.

Девчонка напряженно думала.

— Не кипятитесь, доктор. Может, я чего и не понимаю, но еще не вечер… А вдруг в этих ломбардах ничего в инструментах не смыслят?

— Смыслят. Это их хлеб. И где б этот чемоданчик ни сделали…

Девчонка с ее поистине бесовской сметкой докончила его мысль, не дав ему договорить.

— Так я и думала. Вы и сами ничего про этот чемоданчик не знаете, верно? Ну, а я все разузнаю. Пошли. Я его нипочем из рук не выпущу. Эта штука ценная; как за нее выколотить деньги, я не знаю, но своего я не упущу.

И доктор поплелся вслед за девчонкой в кафе. Не обращая внимания на любопытные взгляды, девчонка открыла чемоданчик — он занял чуть не весь столик — и принялась в нем хозяйничать. Вынула из гнезда крючок и, осмотрев, презрительно отшвырнула, вынула расширитель, отбросила и его, вытащила акушерские щипцы, поднесла к глазам, и тут своим молодым зрением увидела то, чего не разглядел подслеповатый доктор. Доктор Фулл заметил, что блондинка, поднеся щипцы к глазам, смертельно побледнела, бережно вложила щипцы назад в гнездо, потом так же бережно вернула на свои места крючок и расширитель.

— Говори, что ты там увидела? — спросил доктор.

— Сделано в США, — хрипло сказала блондинка. — Патент выдан в июле 2450 года.

Доктор хотел сказать, что она, наверное, ошиблась, неправильно прочла надпись, что, наверное, это розыгрыш, что…

Но он уже понял, что ошибки тут нет.

— Знаете, что я собираюсь сделать, доктор? — вдруг оживившись, спросила девчонка. — Поступить в школу хороших манер. Вам ведь это на руку, а, доктор? Нам теперь придется много времени проводить вместе.

Доктор Фулл промолчал. Он бесцельно вертел в руках пластмассовую карточку, которая уже дважды выручала его в трудную минуту. На карточке прощупывался небольшой бугорок, стоило до него дотронуться, и бугорок с щелчком передвигался на другую сторону карточки. Доктора поразило, что при каждом перемещении бугорка на карточке возникает разный текст. Щелк: “Нож с голубой точкой на ручке предназначается исключительно для опухолей. Для диагноза опухолей применяется инструмент под номером 7, туморопределитель. Поместить определитель…” Щелк. “Взять хирургическую иглу за конец, в котором нет просвета. Приложить к краю раны, которую предстоит зашить, и так оставить. После того, как игла сделает узел, взять иглу…” Щелк. “Верхний конец акушерских щипцов поместить у входа в матку. Оставить там. После того, как щипцы проникнут вглубь и откроются соответственно размеру…” Щелк.

Редактор отдела прочел в левом верхнем углу рукописи: “Фланнери. Начало — Медицина”, механически написал: “Сократить до 0,75” и перебросил Пайперу. Пайпер вел серию статей Эдны Фланнери, посвященную разоблачению врачей-шарлатанов. “Энда — славная девочка, — подумал он, — но как все молодые журналисты, не умеет вовремя остановиться. В ее материалах всегда полно воды”.

Пайпер отпасовал заву статью о муниципалитетах, положил перед собой статью Фланнери и принялся читать. После каждого слова он стучал по странице карандашом, от чего раздавался такой же равномерный стук, как от телетайпной каретки, бегающей по валику. Сейчас Пайпер собственно даже не читал статью, а только пробегал ее глазами. Пока он следил за тем лишь, нет ли отступлений от принятого в “Геральде” стиля. Временами в равномерном стуке случались перебои: это Пайпер, вычеркнув жирной чертой слово “грудь”, вписывал “грудная клетка”, менял заглавное “З” в слове “запад” на строчное, слова, слившиеся воедино при перепечатке, разъединял, соединял разъединенные и в довершение вымарал слово “конец”, которым Фланнери, по обычаю начинающих журналистов, завершала свои статьи. После чего вернулся к первой странице. На сей раз Пайпер читал статью внимательно: карандаш его перечеркивал прилагательные и целые фразы, намечал новые абзацы и убирал старые.

В конце страницы, помеченной “Фланнери. Продолжение — Медицина”, карандаш сбавил темп, а потом и вовсе замер. Зав, заметив сбой в привычном ритме, поднял глаза и увидел, что Пайпер сидит, растерянно уставившись на статью. Не тратя слов на разъяснения, Пайпер перебросил статью Фланнери обратно заву, поймал на лету брошенные ему взамен заметки уголовного хроникера и с жаром взялся за дело. Карандаш быстро постукивал. Дойдя до четвертой страницы, зав крикнул Пайперу: “Посиди тут за меня”, — пробежал через шумный отдел местной хроники и проник за загородку, где среди такой же сутолоки восседал ответственный секретарь. Ему пришлось ждать, пока ответственный секретарь выслушивал верстальщика, мастера печатного цеха и главного фотографа. Наконец очередь дошла до него, зав кинул на стол статью Фланнери и сказал: “Энда пишет, что этот тип не шарлатан”.

“Фланнери. Начало — Медицина, Энда Фланнери, штатный репортер “Геральда”, — читал ответственный секретарь.

“Нашему репортеру предоставилась возможность приятно удивить своих читателей, следящих за серией статей, в которых разоблачаются гнусные проделки врачей-шарлатанов. Наш репортер на этот раз собирала материал при помощи тех же методов, что и в предыдущих случаях, когда ей удалось вывести на чистую воду 12 подпольных врачей и всевозможных знахарей. Однако на этот раз наш репортер обязана заявить, что доктор Баярд Фулл, несмотря на необычность методов, навлекших на него подозрение медицинских обществ, которых врачебный долг обязывает к недоверчивости, — истинный врачеватель и достойный представитель своей профессии.

О деятельности доктора Фулла репортеру “Геральда” сообщил этический комитет окружного медицинского общества. По данным комитета, доктора Фулла в июле 1941 года лишили права заниматься врачебной практикой. Доктору было вменено в вину, что он якобы “выуживал” деньги у своих пациентов. Как явствовало из показаний пациентов доктора Фулла, данных под присягой, доктор Фулл уверял больных, страдающих легкими недомоганиями, будто бы у них рак, и обещал продлить им дни, вылечив одному ему известным методом. После того, как доктора Фулла лишили права практиковать, он пропал из виду. Недавно доктор открыл “лечебницу” в фешенебельном квартале города, где ранее сдавались меблированные комнаты.

Наш репортер отправилась в лечебницу, находящуюся на Восточной улице, 89, в полной уверенности, что для начала доктор обнаружит у нее множество воображаемых недугов, а потом пообещает избавить от них за приличное вознаграждение. Она ожидала увидеть неприбранные комнаты и грязные инструменты, словом, ту обстановку, которую привыкла видеть у подпольных врачей.

К ее удивлению, оказалось, что в лечебнице доктора Фулла царит безупречная чистота: элегантно обставленная приемная вела в ослепительной белизны кабинет. В работе доктору Фуллу помогает привлекательная блондинка, любезная и обходительная. Она записала фамилию и адрес нашего репортера и осведомилась, на что она жалуется. Как и в предыдущих случаях, наш репортер пожаловалась на “ноющие боли в спине”. Блондинка предложила нашему репортеру присесть и вскоре провела в кабинет на втором этаже, где ее встретил доктор Фулл.

Когда смотришь на доктора Фулла, трудно поверить в его неблаговидное прошлое. Этот седовласый, выше среднего роста старец с ясными глазами, по виду лет шестидесяти с небольшим, явно пользуется отличным здоровьем. Держится он уверенно и дружелюбно, в голосе его нет угодливости, столь характерной для шарлатанов. Доктор Фулл расспросил нашего репортера о ее недомогании и, не мешкая, приступил к обследованию. Любезная блондинка присутствовала при этом. Предложив нашему репортеру лечь ничком на стол, доктор приложил к ее спине некий инструмент. Чуть погодя он ошеломил пациентку следующим высказыванием: “Для таких болей, на которые вы, моя милая, жалуетесь, нет никаких оснований. Нынче считают, что подобные боли вызываются нервными расстройствами. Если боли не прекратятся, вам следует обратиться к психоневрологу или психиатру. Я вам ничем помочь не могу”.

Откровенность доктора обескуражила нашего репортера. Неужели доктор догадался, что в его лагерь, если можно так выразиться, забросили шпиона? Наш репортер закинула еще один крючок: “Я все же хотела, чтобы вы обследовали меня, доктор. Я ощущаю какую-то слабость. Не следует ли мне принимать укрепляющие средства?” На такую приманку клюют все подпольные врачи как один, ибо она дает им возможность обнаружить у пациента всевозможные загадочные недомогания, требующие дорогостоящего лечения. Как уже говорилось в первой статье этой серии, Энда Фланнери, перед тем как приступить к охоте за шарлатанами, была подвергнута тщательному обследованию, причем обследование показало, что она практически здорова. Правда, вследствие туберкулеза, перенесенного в детстве, в ее левом легком имеются руб-цовые изменения, и кроме того, наблюдается склонность к гипертироидизму — повышенной активности щитовидной железы, что не позволяет нашему репортеру прибавлять в весе и иногда затрудняет дыхание.

Доктор Фулл согласился обследовать пациентку, вынул из чемоданчика множество блестящих безукоризненно чистых инструментов, лежащих плотными рядами в своих гнездах, — большинство этих инструментов наш репортер видела впервые. Сначала доктор взял что-то вроде пробирки, на одной стороне которой помещался выпуклый циферблат — от него отходили два провода, заканчивающихся плоскими дисками. Доктор приложил один диск к правой руке нашего репортера, другой — к левой. Глядя на циферблат, доктор называл какие-то цифры; внимательная блондинка записывала их в разлинованный формуляр. Доктор основательнейшим образом обследовал нашего репортера. Однако это еще больше убедило ее в том, что она имеет дело с шарлатаном. За все время, что наш репортер готовилась к этой операции, с ней не проделывали ничего подобного. Потом доктор взял у своей белокурой помощницы формуляр, пошептался с ней и сказал нашему репортеру: “У вас, моя милая, повышенная активность щитовидки и какой-то непорядок в левом легком — ничего серьезного, но я хочу выяснить, в чем там дело”

Он взял с доски инструмент, известный нашему репортеру, как “расширитель” — напоминающий ножницы инструмент, которым раздвигают ушные, носовые и прочие полости. Однако нашему репортеру показалось, что инструмент этот слишком велик для обследования носовой или ушных полостей, и слишком мал для других целей. Наш репортер собралась было спросить доктора, для чего предназначен этот инструмент, но белокурая помощница сказала: “Мы придерживаемся правила при обследовании легких завязывать пациентам глаза. Вы не возражаете?” Удивленная, она позволила завязать себе глаза безупречно чистой повязкой и не без тревоги ожидала, что за этим последует.

Она и сейчас не может точно сказать, что происходило с ней, пока у нее были завязаны глаза, но рентген подтвердил ее подозрения. Сначала она почувствовала прикосновение холодного предмета к ребрам слева, потом холод, как ей показалось, проник вовнутрь. Потом раздался щелчок и ощущение холода пропало. И тут же она услышала голос доктора Фулла: “У вас рубцовые изменения в левом легком. Вреда от них нет, но вы деятельная женщина и вам не стоит лишаться необходимого вам кислорода. Лежите спокойно, я сейчас этим займусь”.

Наш репортер опять почувствовала холод, но тут это ощущение длилось дольше. “Гроздь альвеол и немного сосудистого клея”, — услышала наш репортер голос доктора Фулла. Помощница споро выполнила указания доктора. Потом ощущение холода пропало и помощница развязала ей глаза. Доктор сказал ей: “Все в порядке. Фиброз ваш мы удалили, вы нас за это не раз поблагодарите, и подсадили вам несколько гроздьев альвеол, — это такие штучки, через которые кислород попадает в кровь. А вашу щитовидку трогать не стоит. Вы привыкли к определенному самочувствию, и если бы вдруг оно изменилось, вас бы скорей всего это выбило из колеи. Что же касается болей в спине, обратитесь в окружное медицинское общество, они порекомендуют вам надежного психоневролога или психиатра. Но остерегайтесь шарлатанов: их здесь полным-полно”.

Однако внимательно оглядев себя, наш репортер не обнаружила у себя на теле никаких швов.

Уверенные манеры доктора поразили нашего репортера. Она спросила, сколько она ему должна, и доктор сказал, что ей следует заплатить его помощнице 50 долларов. Наш репортер медлила с уплатой — ей хотелось, чтобы доктор выписал ей счет, где были бы перечислены все процедуры. Против ее ожиданий, доктор тут же написал: “За удаление фиброза в левом легком и подсадку альвеол”, — и поставил свою подпись на счете.

Едва покинув стены лечебницы, наш репортер отправилась к специалисту по легочным заболеваниям, который обследовал ее перед серией статей. Наш репортер считала, что, сравнив рентгеновский снимок, сделанный в день так называемой “операции”, и предыдущие снимки, он разоблачит доктора Фулла, как неслыханного шарлатана.

Специалист-легочник, хотя весь день у него был расписан по минутам, выбрал время для нашего репортера, к чьей серии статей он выказывал с самого начала живейший интерес. Наш репортер явилась в солидный кабинет специалиста на Парк-авеню и рассказала ему о тех странных процедурах, которым она подвергалась. Специалист расхохотался, но когда он сделал рентгеновский снимок грудной клетки нашего репортера, проявил его, высушил и сравнил с теми, что были сделаны ранее, он перестал смеяться. В этот день легочник сделал еще шесть рентгеновских снимков и получил те же результаты. Опираясь на научный авторитет специалиста, наш репортер заявляет, что рубцовые изменения в ее левом легком, запечатленные на рентгеновском снимке 18 дней назад, бесследно исчезли, а на их месте появилась здоровая легочная ткань. Специалист заявил, что такого случая медицинская практика не знает. Однако он не разделяет мнения нашего репортера, что это дело рук доктора Фулла.

Наш репортер, однако, утверждает, что иначе и быть не может. По ее мнению, доктор Баярд Фулл — каково бы ни было его прошлое — талантливый, хоть и применяющий несколько необычные методы, врач-практик, и наш репортер ему полностью доверяет.

Далеко не так обстоит дело с достопочтенной Анни Димзворт — злобной гарпией, под видом исцеления “молитвой” выманивающей деньги у невежественных страдальцев, стекающихся за помощью в ее грязный “целебный салон”. Благодаря деньгам этих несчастных счет достопочтенной Анни в банке ныне достиг суммы в 58238 долларов и 24 цента. Завтра из нашей статьи, к которой будут приложены фотокопии банковского счета достопочтенной Анни и свидетельских показаний, данных под присягой, вы узнаете…”

Ответственный секретарь перевернул последнюю страницу “Фланнери. Конец — Медицина” и, стараясь собраться с мыслями, постучал карандашом по зубам. Потом сказал заву: “Выкиньте к чертовой матери эту статью. Дай один анонс в рамке”, — оторвал последний абзац о “достопочтенной Анни”, вручил заву, и тот уныло затрусил назад.

В комнате снова вертелся верстальщик. Он приплясывал от нетерпения, стараясь привлечь к себе внимание ответственного секретаря. На внутреннем телефоне загорелся красный огонек — ответственного секретаря вызывали главный редактор и издатель. У ответственного секретаря мелькнула было мысль — дать большую серию статей о докторе Фулле, но потом он решил, что вся эта история слишком недостоверна, да и к тому же вряд ли вероятно, чтобы Фулл оказался честным человеком. И повесив статью на гвоздь, куда подкалывались непошедшие материалы, ответственный секретарь снял трубку внутреннего телефона.

Доктор Фулл привык к Энджи. Девчонка цивилизовалась по мере того, как росла его популярность — сначала к нему стали стекаться все больные их квартала, потом он снял хорошую квартиру в более богатом квартале и, наконец, перебрался в лечебницу. Развивалась и девчонка. Конечно, думал доктор, у нее есть свои недостатки…

К примеру, она слишком жадна до денег. Ее мечта: специализироваться на косметической хирургии — удалять морщины у богатых старух и тому подобное. Она не понимает, что черный чемоданчик с его чудодейственным содержимым вверен им лишь на время, что он никак не может считаться их собственностью.

Правда, бухгалтерские книги она ведет аккуратно, ну и потом, она честолюбива — подстегивает его, не дает успокоиться на достигнутом. Это она заставила его перебраться из трущоб в район побогаче, она заставила завести лечебницу. Нельзя не признать, что здесь они могут принести гораздо больше пользы. Пусть девчонка тешится норковыми шубами и роскошными автомобилями, он к этому равнодушен: его занимают куда более важные вещи, да к тому же он стар. Прежде всего ему надо искупить свое прошлое.

И тут доктор Фулл предался приятным мечтам о Великом плане. Девчонке его план, конечно, не понравился. Но ей придется смириться с ним. Они должны передать людям свою чудесную находку. Энджи не врач, и хотя инструментарий, можно сказать, работает сам, во врачебном деле важен не только навык. Не зная древнейших канонов врачебного искусства, далеко не уйдешь. И когда Энджи в этом убедится, она примет его план и простится с их сокровищем: черный чемоданчик должен стать достоянием человечества.

Он, пожалуй, преподнесет чемоданчик хирургическому колледжу — никакой шумихи ему не нужно, но скромная церемония, разумеется, была бы желательна, и, конечно же, ему бы хотелось получить какой-нибудь сувенир в память об этом событии — кубок или, скажем, приветственный адрес в рамке. Да, отдав черный чемоданчик, он, пожалуй, почувствует облегчение, и пусть корифеи медицины решают его судьбу. А Энджи со временем его поймет. У нее доброе сердце.

Его радует, что в последнее время она заинтересовалась хирургией — расспрашивает об инструментах, читает часами пластмассовую карточку с инструкциями, даже практикуется на морских свинках. Если он сумеет передать Энджи свою любовь к человечеству, думал сентиментальный доктор Фулл, значит жизнь прожита не зря. Энджи не может не сознавать, что та таинственность, которой им приходится окутывать свою деятельность, мешает использовать черный чемоданчик в полную меру.

Доктор Фулл предавался размышлениям в своем кабинете, когда к крыльцу подкатил желтый автомобиль Энджи. Энджи стремительно взбежала по ступенькам. За Энджи, пыхтя, ковыляла грузная дама, наглая и вульгарная. А ей-то что от них нужно?

Энджи открыла входную дверь и прошла в кабинет, грузная дама последовала за ней. “Доктор, — торжественно объявила Энджи, — разрешите представить вам миссис Коулмен”.

— Мисс Эквелла мне столько рассказывала о вас, доктор, и о вашем замечательном методе! — захлебывалась дама.

Но Энджи не дала доктору и рта раскрыть.

— Извините нас, пожалуйста, миссис Коулмен, — сказала она быстро, — мы на минутку должны вас покинуть, — и взяв доктора под руку, Энджи увела его в приемную. — Знаю, доктор, вы на меня будете сердиться, но мне подвернулся такой случай, что просто грех было бы его упустить. Я познакомилась с этой старушенцией на уроке гимнастики в школе Элизабет Бартон. С ней там никто знаться не хотел. Она вдова. Муж ее нажился на черном рынке, и денег у нее куры не клюют. Я ей нарассказала с три короба про ваш метод удаления морщин путем массажа. Я думаю, мы сделаем так: завяжем ей глаза, разрежем шею кожным ножом, впрыснем в мышцы “упругит”, соскребем жиры специальной кюреткой и спрыснем шов “укрепитом”. Когда мы снимем повязку, она увидит, что морщины разгладились. Как нам это удалось, ей ни за что не догадаться. Она тут же положит пятьсот долларов. И не возражайте, доктор. На этот раз пусть будет по-моему. Ведь я вам всегда помогала, разве нет?

— Ладно, будь по-твоему, — сказал доктор. Скоро он откроет ей свой Великий план. А на этот раз придется пойти ей навстречу.

Тем временем миссис Коулмен обдумывала предложение Энджи. Не успел доктор войти, как она подозрительно спросила:

— А ваш метод удаляет морщины насовсем?

— Разумеется, — отрезал доктор. — Теперь попрошу вас лечь сюда. Мисс Эквелла, достаньте стерильную повязку и завяжите миссис Коулмен глаза, — и желая избежать лишних разговоров доктор повернулся к толстухе спиной и сделал вид, что возится с лампой. Энджи завязала толстухе глаза, доктор вынул необходимые инструменты, передал Энджи два крючка и сказал:

— Когда я начну резать, введешь крючки в надрез.

Глаза Энджи испуганно округлились, она кивнула на толстуху. Доктор понизил голос: “Хорошо. Введешь крючки и растянешь ткани. Потом я тебе скажу, что делать дальше”.

Доктор Фулл поднес кожный нож поближе к глазам, отметил на шкале деление “3 см вглубь” и вспомнив, что в последний раз этим самым ножом он вычищал неоперабельную опухоль горла, вздохнул.

— Все будет хорошо, — сказал он, склонившись над миссис Коулмен, и сделал пробный надрез.

Миссис Коулмен заерзала:

— Доктор, у меня такое странное ощущение, может, вы не в ту сторону трете?

— В ту, миссис Коулмен, в ту, — устало сказал доктор. — Пожалуйста, не разговаривайте во время массажа.

Он сделал знак Энджи, державшей крючки наготове. Нож проник на три сантиметра вглубь, он чудодейственно разрезал ороговевшие ткани подкожного слоя и живые ткани кожи, загадочным образом отстранял крупные и мелкие кровеносные сосуды, мышечные ткани и, не задев ничего на своем пути, прямиком направился к тому органу, на который он и был — если так выразиться — настроен. Доктор не мог отделаться от чувства неловкости, используя замечательный инструмент по такому недостойному назначению. Он вытащил нож, Энджи тут же ввела крючки и растянула края надреза. Надрез раздвинулся, обнажив мышцу, уныло повисшую на серовато-голубых связках. Доктор взял шприц номер IX, поставил его на деление “i” и поднес к глазам. Кончик иглы на миг окутала дымка и тут же испарилась. Конечно, с таким инструментарием можно не бояться эмбола, но к чему рисковать? Он ввел один кубик “а” — так обозначался на карточке “укрепит” — в мышцу. Мышца тут же упруго прильнула к горлу…

Когда доктор разложил инструмент по местам, Энджи сняла повязку с глаз миссис Коулмен.

— Вот и все! — весело объявила она. — А теперь пройдите в приемную, полюбуйтесь в зеркало…

Миссис Коулмен не пришлось повторять приглашения дважды. Недоверчиво пощупав подбородок, она со всех ног бросилась в приемную и вскоре оттуда донесся ее ликующий вопль. Доктор, услышав его, скривился, а Энджи, натянуто улыбаясь, сказала: “Я сейчас возьму у нее деньги и выставлю вон. Вы ее сегодня больше не увидите”.

Энджи удалилась в приемную к миссис Коулмен, а доктор опять предался мечтам. Да, да, пусть устроят церемонию — он, безусловно, ее заслужил. Далеко не каждый захочет расстаться с таким верным источником дохода ради блага человечества. Правда, в его возрасте деньги значат все меньше, к тому же, когда вспомнишь о своем прошлом и о том, как могут истолковать некоторые твои поступки, одним словом, а что если судный день и впрямь… Доктор не верил в бога: но на пороге смерти поневоле задумаешься над такими вещами…

Его размышления прервал приход Энджи. “Пятьсот долларов, — бросила она небрежно. — Да вы понимаете, что с нее за каждый клочок кожи можно брать по 500 долларов?”

— Я давно собирался поговорить с тобой, — сказал доктор.

В глазах девушки промелькнул испуг.

— Энджи, ты умная девочка. Ты понимаешь, что мы не имеем права оставлять у себя чемоданчик.

— Оставьте этот разговор, — отрезала Энджи. — Я устала.

— Нет, нет, меня уже давно преследует чувство, что мы и так слишком долго держим чемоданчик у себя. Инструменты…

— Замолчите, доктор, — зашипела девчонка, — замолчите, не то как бы вам не пожалеть… — На лице ее появилось выражение, напоминавшее о той злобной замарашке из трущоб. Несмотря на весь лоск, наведенный школой хороших манер, в ней жила подзаборница, в младенчестве знавшая лишь вонючие пеленки, в детстве — игры в грязных закоулках, а в юности — тяжкий труд да подозрительные сборища в темных подворотнях.

Доктор тряхнул головой, стараясь отогнать от себя неприятное видение.

— Я тебе сейчас все объясню, — начал он, — помнишь, я тебе рассказывал о семье, которая изобрела акушерские щипцы. Они передавали этот секрет из поколения в поколение, хотя могли сразу сделать его всеобщим достоянием, верно?

— А то они без вас не знали, что им делать, — отрезала подзаборница.

— Ладно, перейдем прямо к делу, — раздраженно сказал доктор. — Я принял решение. Я передам инструменты Хирургическому колледжу. Заработанных денег нам вполне хватит на обеспеченную жизнь. Ты сможешь купить себе дом. А я хочу переехать в теплые края.

Доктор сердился на девчонку — невоспитанное существо, не может без сцен. Однако таких последствий доктор не предвидел.

Энджи с перекосившимся лицом подхватила черный чемоданчик и кинулась к двери. Доктор рванулся за ней, вне себя от ярости скрутил ей руку. Изрыгая проклятия, Энджи свободной рукой царапала ему лицо. В этой кутерьме один из них случайно дотронулся до замка — и чемоданчик распахнулся. Засверкали ряды инструментов, больших и маленьких. Штук пять вывалились из гнезд и упали на пол.

— Видишь, что ты наделала, — напустился доктор на девчонку. Энджи не выпускала ручки чемодана, но доктор преградил ей путь. Девчонку трясло от ярости. Доктор нагнулся и кряхтя стал подбирать выпавшие инструменты.

Глупая девчонка, горько думал он, к чему такие сцены…

Тут что-то больно стукнуло доктора в спину, и он упал. В глазах у него потемнело. “Глупая девчонка, — прохрипел он. И еще: — Как бы там ни было, они знают, что я хотел…”

Энджи поглядела на распростертое на полу тело доктора; из спины его торчала рукоятка термокаутера № 6. “…Проходит через все ткани. Употреблять для ампутаций, предварительно спрыснув Ре-Гро. В непосредственной близости от жизненно важных органов, основных кровеносных сосудов и нервных стволов соблюдать особую осторожность…”

— Я этого не хотела, — тупо сказала Энджи, похолодев от ужаса. Ей тут же представилось, как в лечебницу является неумолимый сыщик и восстанавливает сцену преступления. Она будет ловчить, изворачиваться, хитрить, но сыщик выведет ее на чистую воду и отдаст под суд. Ее будет судить суд присяжных, адвокат произнесет речь в ее защиту, но присяжные все равно признают ее виновной; в газетах появятся шапки: “Белокурая убийца понесет наказание”. И вот она пойдет по пустынному коридору, пылинки будут плясать в снопах солнечного света, в конце коридора она увидит железную дверь, а за ней — электрический стул. К чему тогда все шубы, машины, наряды и даже красавец-жених, встречи с которым она так ждала.

Однако едва туман кинематографических штампов рассеялся, Энджи быстро смекнула, что надо делать. Она решительно вынула из гнезда мусоросжигатель: “для уничтожения фиброзов и прочих опухолей, прикоснитесь к диску…” Стоило кинуть что-нибудь в мусоросжигатель, как раздавался свист — очень сильный и неприятный для слуха, за ним следовала вспышка, не дававшая света. А когда коробку открывали — она оказывалась пустой. Энджи вынула из гнезда еще один термокаутер и решительно приступила к делу. Хорошо еще, что крови натекло совсем немного… Часа за три она справилась со своей чудовищной задачей.

Спала она плохо. Убийство далось ей нелегко: всю ночь мучили ужасы. Но наутро Энджи встала с таким чувством, будто никакого доктора Фулла и на свете не было. Она позавтракала, оделась более тщательно, чем обычно, но тут же — нет, нет, ни в коем случае ничего необычного. Все должно быть как обычно. Через день — другой она позвонит в полицию. Скажет, что доктор ушел из дому пьяный, и она встревожена. Но главное не торопить события.

Миссис Коулмен была назначена на 10 часов утра. Энджи рассчитывала, что уговорит доктора провести по крайней мере еще один пятисотдолларовый сеанс. Теперь ей придется проводить его самой: впрочем, рано или поздно пора привыкать.

Миссис Коулмен явилась раньше назначенного часа.

— Сегодня доктор поручил провести массаж мне. Когда процесс укрепления тканей уже начался, участие доктора не обязательно. Массаж может проводить любой человек, знакомый с его методом, — нахально объявила Энджи. И спохватилась, увидев, что забыла захлопнуть чемоданчик. Миссис Коулмен, проследившая за ее взглядом, в ужасе попятилась.

— Это еще что такое? — спросила миссис Коулмен. — Уж не собираетесь ли вы резать меня этими ножами? Я так и думала, что тут дело нечисто…

— Пожалуйста, миссис Коулмен, — сказала Энджи. — Ну пожалуйста, дорогая миссис Коулмен, вы ведь ничего не понимаете… в массаже.

— Бросьте заливать про массаж, — визжала миссис Коулмен. — Я поняла, доктор мне операцию делал! Ведь он мог меня убить!

Энджи, не говоря ни слова, вынула из гнезда кожный нож размером поменьше и провела им по своей руке. Лезвие прошло сквозь кожу, как палец сквозь ртуть, не оставляя никаких следов! Если и это не убедит старушенцию…

Однако миссис Коулмен еще пуще встревожилась.

— Что это вы там делаете? Небось, лезвие уходит в рукоятку — вот в чем фокус!

— Приглядитесь получше, миссис Коулмен, — убеждала Энджи: ей до смерти не хотелось упустить пятьсот долларов, — приглядитесь получше и вы увидите, как этот э-э… прибор для подкожного массажа проникает сквозь кожу, не причиняя никакого вреда. Это так он непосредственно воздействует на мышцы, тогда как при обычном массаже мешают и слои кожи и жировые ткани. В этом секрет успеха нашего метода. Ну разве наружный массаж может дать такие результаты, какие нам удалось получить накануне?

Миссис Коулмен сбавила тон.

— Да, польза от вашего массажа, конечно, есть, тут ничего не скажешь, — признала она, поглаживая шею. — Но одно дело ваша рука, а другое моя шея! Попробуйте-ка этот нож на себе…

Энджи улыбнулась…

Отменный обед почти примирил Эла с тем, что ему придется еще три месяца отбывать повинность в клинике. А потом, подумал он, благословенный год на благословенном Южном полюсе. Уж там-то он будет работать по своей специальности — тренировать в телекинезе детей от трех до шести.

Прежде чем приступить к работе, Эл по привычке бросил взгляд на распределительный щиток. Увидев, что под номером одного из врачебных чемоданчиков горит сигнал тревоги, он не поверил своим глазам. Такого не бывало с незапамятных времен. Какой же это номер? “Ах так, 647101. Вот оно что”. Эл заложил номер в карточный сортировщик и вскоре получил нужную информацию. Как и следовало ожидать, беда стряслась с хемингуэевским чемоданчиком. В таких случаях Эл обычно оставлял чемоданчик на произвол судьбы. В чьи бы руки чемоданчик ни попал, вреда от него быть не может. Отключишь чемоданчик от сети — нанесешь урон обществу, оставишь в сети — он того и гляди принесет пользу.

Эл срочно вызвал начальника полиции.

— С помощью набора мединструментов № 674101, — сказал он начальнику, — совершено преступление. Чемоданчик потерял несколько месяцев назад доктор Джон Хемингуэй.

Полицейский взъярился. “Вызвать Хемингуэя и допросить”, — сказал он. Ответы доктора Хемингуэя его удивили, а еще больше удивило то, что убийца находится вне пределов его юрисдикции.

Эл постоял немного у распределительного щитка, отключенная энергия мигнула красным огоньком тревоги, в последний раз предупреждая — набор 674101 в руках убийцы. Эл со вздохом выдернул штепсель, и красный огонек погас.

— Как бы не так, — глумилась миссис Коулмен. — Мою шею вы готовы резать, а свою, небось, побоитесь!

Энджи одарила ее такой блаженной улыбкой, от которой потом трепетали даже видавшие виды служители морга. Она уверенно поставила шкалу кожного ножа на три сантиметра и улыбнулась. Она не сомневалась, что нож пройдет только через ороговевшие ткани подкожного слоя и живые ткани кожи, загадочным образом отодвинет крупные и мелкие кровеносные сосуды и мышечные ткани…

По-прежнему улыбаясь, Энджи приставила нож к шее, и острый, как бритва, микротомный нож перерезал крупные и мелкие кровеносные сосуды, мышечные ткани и зев. Так окончила свою жизнь Энджи.

Когда через несколько минут прибыла полиция, вызванная вопящей, как сирена, миссис Коулмен, инструменты уже покрылись ржавчиной, а сосудистый клей, гроздья розовых, резинообразных альвеол в пробирках, клетки серого вещества и витки нервов превратились в черную слизь. Пробирки откупорили, и из них на полицейских пахнуло мерзким запахом разложения.

Пол АНДЕРСОНСОКРОВИЩА МАРСИАНСКОЙ КОРОНЫ

Сигнал достиг цели, когда корабль находился еще за четверть миллиона миль, и записанная на пленку команда вызвала техников на их рабочие места. Особой спешки не было, поскольку ZX28749, иначе известный как “Джейн Брэкни”, шел строго по расписанию; однако сажать корабль без экипажа — дело всегда чрезвычайно тонкое. Люди и машины находились в постоянной готовности принять очередное беспилотное устройство, но на плечи контрольной группы ложилась большая ответственность.

Ямагата, Штейнман и Раманович собрались в башне диспетчерской службы, и Холидэй тоже стоял поблизости на случай непредвиденных осложнений. Если автоматика вдруг откажет — она никогда не отказывала, — то тысяча тонн груза и само судно с ядерным двигателем, рухнувшие вниз, смели бы с Фобоса все и вся до последнего человека. Так что Холидэй следил за происходящим по приборам, готовый в случае необходимости включиться в работу немедленно.

Чуткие пальцы Ямагаты танцевали над шкалами локаторов. Глаза неотрывно всматривались в экран. “Поймал!..” — наконец произнес он. Штейнман заметил расстояние, а Раманович — скорость приближения по Допплеру. Быстро сверившись с компьютером, они установили, что цифры почти соответствуют расчетным.

— Можно и отдохнуть, — сказал Ямагата, вынимая сигарету. — До точки разворота еще далеко…

Обведя взглядом тесную комнату, он уставился в окно. С башни открывался вид на космопорт, признаться, не слишком впечатляющий: ангары, мастерские и квартиры персонала прятались в глубине. Гладкое бетонное поле казалось обрубленным — поверхность крошечного спутника изгибалась слишком круто. Фобос смотрел на Марс одной своей стороной, космопорт расположили на другой, но Ямагата вспомнил огромную планету, нависшую над противоположным полушарием, — тусклый кирпично-красный диск, размытый по краям худосочной атмосферой, испещренный зелено-бурыми мазками полей и пустошей. Фобос омывался вакуумом, но здесь, в порту, не видно было даже звезд: слишком яркие прожекторы, слишком яркое солнце.

В дверь постучали. Холидэй подошел, почти подплыл к ней — призрачное притяжение ничуть не мешало — и отомкнул замок.

— Во время посадки посторонним вход воспрещается, — бросил он.

— Полиция!..

Незваный гость, мускулистый, круглолицый и насупленный, носил штатское платье, а точнее мундир поверх пижамных штанов; впрочем, к этому все привыкли — кто же в маленькой колонии не знал инспектора Грегга! Но сегодня инспектор взял с собой оружие — вот это уже выходило за пределы привычного.

Ямагата снова выглянул в окно и увидел на поле всех четырех приписанных к порту констеблей: напялив свои официальные скафандры, они наблюдали за обслуживающим персоналом. И все тоже были при оружии.

— Что случилось? — спросил он.

— Ничего… надеюсь, что ничего. — Грегг вошел в комнату и попытался улыбнуться. — Но на “Джейн” весьма необычный груз.

— Да? — Широкое отечное лицо Рамановича вспыхнуло от досады. — Почему же нам ничего не сказали?

— Намеренно. Дело совершенно секретное. На борту сокровища марсианской короны.

Грегг вытащил из складок мундира сигарету. Холидэй и Штейнман обменялись кивком. Ямагата присвистнул:

— На корабле-автомате?..

— Угу. Корабль-автомат — единственный вид транспорта, откуда их при всем желании нельзя украсть. Зарегистрированы три попытки кражи, когда сокровища везли на Землю на рейсовом лайнере, и черт знает сколько еще, пока они красовались в Британском музее. Одному из охранников это стоило жизни. Сегодня мои ребята вынут их раньше, чем кто бы то ни было коснется этой посудины, и переправят прямым сообщением в Сабеус.

— А сколько они стоят? — поинтересовался Раманович.

— Ну, на Земле их удалось бы сбыть, вероятно, за полмиллиарда международных долларов, — отвечал Грегг. — Но вор поступил бы куда разумнее, если бы предложил марсианам выкупить их обратно… да нет, раскошеливаться пришлось бы нам, землянам, раз уж мы взяли сокровища под свою ответственность. — Он затерялся в клубах дыма. — Втайне ото всех их поместили на “Джейн” буквально за секунду перед отлетом. Даже мне ничего не сообщили до этой недели — с последним рейсом прибыл специальный нарочный. У злоумышленников нет ни единой возможности пронюхать о сокровищах до тех самых пор, пока они благополучно не вернутся на Марс. А уж там-то им ничего не грозит, будьте покойны!..

— Да нет, кое-кто все равно знал, — задумчиво произнес Ямагата. — Те, например, кто грузил корабль на Земле.

— Что верно, то верно, — усмехнулся Грегг. — Иные из них успели даже уйти с работы, так мне сказал нарочный. Но среди этих космических бродяг всегда большая текучка — не сидится им на одном месте…

Он перевел взгляд со Штейнмана на Холидэя и обратно: оба они в прошлом работали на Земной перевалочной станции и на Марс прилетели лишь несколько рейсов назад. Лайнеры, следующие по гиперболической орбите, покрывали расстояние между планетами за две недели: корабли-автоматы шли по более длинной и более экономичной кривой, так называемой орбите Хомана, и тратили на дорогу 258 дней. Человек, проведавший, на какой из кораблей попали сокровища, мог преспокойно покинуть Землю, прибыть на Марс задолго до груза и даже устроиться здесь на службу — Фобос вечно испытывал нехватку рабочих рук.

— Не глядите на меня так! — со смехом воскликнул Штейнман. — Разумеется, и Чак и я — мы оба знали об этом, но мы же дали подписку о неразглашении. И не сказали ни единой живой душе…

— Точно. Если бы сказали, я бы услышал, — подтвердил Грегг. — Слухи здесь распространяются быстро. Не обижайтесь, мальчики, но я затем и явился сюда, чтобы никто из вас не тронулся с места, пока сокровища не окажутся на борту полицейского катера…

— Ну что ж. Значит, придется платить сверхурочные.

— Если уж я пожелал бы разбогатеть, то предпочел бы надеяться на геологическую разведку, — добавил Холидэй.

— И долго ты еще собираешься тратить все свое свободное время, шляясь по Фобосу со счетчиком Гейгера? — вставил Ямагата. — Тут же ни черта нет, кроме железа и камня.

— У меня на этот счет свое мнение, — не задумываясь ответил Холидэй.

— На этой забытой богом планетке каждому нужно хоть какое-нибудь увлечение, — провозгласил Раманович. — Я бы, может, и сам не прочь попробовать заполучить эти блестяшки, просто ради остроты ощущений…

Он запнулся, уловив в глазах Грегга хищный огонь.

— Довольно, — вмешался Ямагата. — Корабль на подходе.

“Джейн” входила в зону посадки — скорость ее движения по заранее вычисленной орбите почти совпадала со скоростью движения Фобоса. Почти, но не совсем: сказывались неизбежные мелкие помехи, которые надлежало компенсировать с помощью управляемых на расстоянии двигателей, а затем предстояла еще посадка как таковая. Контрольная группа уточнила координаты корабля и с этой секунды трудилась не покладая рук.

В режиме свободного полета “Джейн” приблизилась к Фобосу до расстояния в тысячу миль — сфероид радиусом в 500 футов, огромный и тяжелый, но совершенная пылинка в сравнении с немыслимой массой спутника.

Когда корабль подлетел достаточно близко, гироскопы получили по радио команду развернуть его — плавно, очень плавно, пока приемная антенна не оказалась нацеленной точно на посадочную площадку. Затем включились двигатели — на одно мгновение, в четверть силы. “Джейн” была уже почти над самым космопортом, идя по касательной к поверхности Фобоса. Спустя секунду Ямагата резко ударил по клавишам управления, и ракеты вспыхнули яростным пламенем, на небе зажглась ясно видимая красная полоска. Ямагата снова выключил двигатели, проверил все данные и дал еще один рывок помягче.

— Полный ажур, — хмыкнул он. — Давайте сажать.

Скорость “Джейн” относительно Фобоса и ее вращение равнялись теперь нулю, и корабль понемногу падал. Ямагата довернул его по горизонту, пока двигатели не стали смотреть вертикально вниз. Потом он откинулся в кресле и вытер лицо платком — задача была слишком каверзной, чтобы один человек мог выполнить ее от начала до конца. Раманович, потея, довел чудовищную массу до нескольких ярдов над опорной подушкой. Штейнман довершил операцию, уложив корабль на стоянку, как яйцо на подстилку. Двигатели выключились, настала тишина.

— Ух! Чак, как насчет выпить?..

Ямагата вытянул перед собой дрожащие пальцы. Холидэй улыбнулся и достал бутылку. Бутылка пошла по кругу. Грегг от выпивки отказался. Его глаза были прикованы к полю, где один из техников проверял корабль на радиоактивность. Приговор оказался благоприятным, и Грегг увидел, как его констебли понеслись над бетоном, окружая гигантский сфероид. Один из них поднялся по трапу, открыл люк и проскользнул внутрь.

Прошла, казалось, целая вечность, прежде чем он выплыл обратно. Потом побежал. Грегг выругался и нажал на клавишу радиоселектора:

— Эй, ты! Ибарра! Что там еще такое?

Шлемофон констебля донес его боязливый ответ:

— Сеньор! Сеньор инспектор!.. Сокровища короны… они украдены.

Сабеус — это, конечно, чисто приблизительное, выдуманное людьми название старинного города, приютившегося в марсианских тропиках, на пересечении “каналов” Физон и Евфрат. Губы землян просто не в состоянии выговорить три слова в соответствии с литературными нормами языка Хланнах и должны ограничиваться грубой имитацией. Да и руки землян никогда не возводили городов, состоящих исключительно из башен, у которых верхушки много шире оснований, городов, существующих по двадцать тысяч лет. Если бы на Земле и нашелся такой город, люди сами бросили бы его на растерзание туристам; однако марсиане предпочитали иные, более достойные способы зашибить деньгу, даже несмотря на то, что слава о их скаредности давно затмила славу шотландцев. И хоть межпланетная торговля процветала и Фобос превратился в оживленный порт, человек в Сабеусе до сих пор оставался редкостным гостем.

Торопливо шагая по проспектам меж каменных грибов, Грегг поневоле чувствовал, что обращает на себя внимание. Хорошо еще, что кислородный прибор прикрывал ему лицо. Не то чтобы степенные марсиане пялились на прохожего — они варкали, а это много хуже.

Улица Выпекающих Пищу в Очагах — тихая улочка, которую облюбовали ремесленники, философы и солидные квартиросъемщики. Здесь не увидишь ни танца ухажеров, ни парада младших алебардщиков. Здесь не случается ничего занятнее, чем затянувшийся на четверо суток спор о релятивистской природе тел класса нуль или эпизодическая перестрелка, обязанная своим возникновением тому, что здесь свили себе гнезда известнейшие частные сыщики планеты.

Марс, с его холодным глубоким небом и съежившимся солнцем, с шумами, приглушенными разряженной атмосферой, всегда внушал Греггу суеверный страх. Но к Шиалоху он питал определенную симпатию — и когда наконец взобрался по лестнице, погремел трещоткой на втором этаже и был допущен в квартиру, то испытал облегчение, словно освободился от кошмара.

— А, Хрехх! — Великий сыщик отложил в сторону струнный инструмент, на котором играл до прихода гостя, и жердью навис над инспектором. — Какое нечастое удо-вольсствие видеть васс здессь! Вхходите жже, дорогой друхх, вхходите…

Он гордился своим английским произношением, но никакое удвоение согласных не в состоянии передать свистящий и прищелкивающий марсианский акцент.

Инспектор осторожно вступил в высокую узкую комнату. Радужные змейки, освещающие жилище по вечерам, сонно свернулись на полу среди вороха бумаг, улик и всевозможного оружия; подоконники готических окон покрывал ржавый песок. Квартира Шиалоха не отличалась опрятностью, хотя за собственной особой он следил тщательно. В одном углу он устроил небольшую химическую лабораторию. Остальную часть стен занимали полки, уставленные криминалистической литературой трех планет — марсианскими книгами, земными микрофильмами и говорящими камнями с Венеры. Патриотизм хозяина доказывал барельеф правящей императрицы-матери, кое-где пробитый пулями. Землянину было бы нипочем не усесться на трапециевидную местную мебель, но Шиалох, как учтивый хозяин, держал для гостей стулья и тазы — клиентура у него также была трипланетной.

— Полагаю, что вы пришли ко мне ни служебному, но строго конфиденциальному делу…

Шиалох достал вместительную трубку. Марсиане с готовностью привыкли к табаку, но в этой атмосфере в него приходилось добавлять марганцевокислый калий.

Грегг так и подпрыгнул:

— Как вы, черт возьми, догадались?

— Очень просто, мой дорогой друг. Вы чрезвычайно возбуждены, а мне известно, что так вы выглядите только тогда, когда у вас неприятности на работе.

Грегг сухо рассмеялся.

Шиалох был по земным представлениям гигантом: двуногий, семи футов ростом, он отдаленно напоминал аиста. Но узкая, увенчанная гребнем красноклювая голова на гибкой шее была для аиста слишком велика, желтые глаза слишком глубоки, а белые перья тела больше походили на оперение пингвина, нежели летающей птицы, не говоря уже о синем султане на хвосте; на месте крыльев росли красные кожистые ручки с четырьмя пальцами на каждой. Да и держался Шиалох не по-птичьи прямо.

Грегг судорожно дернулся, пытаясь сосредоточиться на деле. Боже правый! Город за окном лежал такой серый и спокойный, солнце катилось на запад над фермами долины Сабеус и пустыней Эриа, по улице только что мирно протарахтела повозка мельника — а он пришел сюда с рассказом, способным разнести Солнечную систему на составные части!

— Да, вы правы, — дело строго конфиденциальное. Если вы сумеете его распутать, то сумму гонорара можете назначить сами. — Блеск в глазах Шиалоха заставил его раскаяться в своих словах, и он запнулся. — Но сначала скажите откровенно. Как вы относитесь к нам, землянам?

— У меня нет предрассудков. Ценен мозг, а не то, чем он покрыт — перьями, волосами или костными пластинками.

— Нет, я не о том. Ведь иные марсиане недолюбливают нас. Мы, мол, нарушили древний жизненный уклад — но, право же, невольно, мы просто начали с вами торговать…

— К-тх. Торговля выгодна обеим сторонам. Ваша нефть и машины — и табак, да-сс… в обмен на наш кантц и снулль. А кроме того, мы чересчур… застоялись. И, конечно, космические перелеты придали криминологии новую глубину. Да, я симпатизирую Земле.

— Значит, вы нам поможете? И не станете поднимать шум вокруг дела, которое могло бы побудить ваше правительство вышвырнуть нас с Фобоса?

Веки третьего глаза смежились, превратив длинноклювое лицо в непроницаемую маску.

— Я не давал пока никаких обещаний, Грегг.

— Ну, да черт с ним, все равно, придется идти на риск. — Полицейский тяжело сглотнул. — Вам известно о сокровищах вашей короны…

— Они были временно отправлены на Землю для показа и научного анализа.

— После многолетних переговоров. На Марсе нет более бесценной реликвии — а ваша цивилизация была древней, еще когда мы охотились на мамонтов. Ну, так вот. Сокровища украдены.

Шиалох открыл все три глаза, но, если не считать этого, удостоил инспектора лишь коротким кивком.

— На земной перевалочной их погрузили в корабль-автомат. А когда он пришел на Фобос, сокровищ не оказалось. Мы разобрали корабль чуть не по винтику, пытаясь отыскать их, распотрошили весь прочий груз ящик за ящиком — их нет!..

Шиалох запалил трубку — в мире, где спички не загораются, требуется немалое терпение, чтобы высечь искру сталью из кремня. И только когда трубка раскурилась как следует, задал вопрос:

— Возможно ли, что корабль ограбили в пути?

— Нет. Это исключено. Все космические суда в Солнечной системе зарегистрированы, и их местонахождение известно с абсолютной точностью в любой момент. Но найти песчинку в пространстве объемом в сотни миллионов кубических миль, а потом и уровнять с ней скорости… да ни один корабль, построенный по сей день, не вместит столько топлива. И не забудьте — о том, что сокровища вернутся на Марс именно с этим кораблем, заранее не сообщали никому. Только в международной полиции знали, да на Земной перевалочной поняли в ту секунду, когда корабль тронулся в путь, — а тогда было уже поздно что-либо предпринять…

— Очень интересно.

— Если хоть словечко об этом происшествии просочится в прессу, — добавил Грегг печально, — то вы сами без труда можете представить себе последствия. Мне кажется, что у нас до сих пор есть два-три друга в вашем парламенте…

— В Палате деятельных, да-сс… два — три остались. Но не в Палате философов, которая, между прочим, является верхней.

— В общем, это будет означать, что торговля между Землей и Марсом прервется лет на двадцать, и не исключено, что отношения окажутся разорваны навсегда. Черт побери, Шиалох, вы просто обязаны помочь мне отыскать эти камушки!..

— Хм-м-м. Прошу меня простить. Над этой задачкой следует подумать…

Марсианин поднял свой замысловатый инструмент и взял несколько пробных аккордов. Грегг вздохнул.

Миновал бесцветный закат, с нервирующей марсианской быстротой опустилась ночь, и радужные змейки стали испускать синее свечение, когда Шиалох наконец отложил свою полускрипку.

— Боюсь, мне придется отправиться на Фобос собственной персоной, — заявил он. — Для точного анализа в деле слишком много неизвестных. Нельзя строить теории, не собрав всех необходимых данных. — Костлявая ручка похлопала Грегга по плечу. — Ну, не унывайте, дорогой друг! Я вам, право же, очень благодарен. Жизнь становится чертовски скучна. А теперь, как сказал бы мой знаменитый земной предшественник, игра началась… и, безусловно, крупная игра.

В атмосфере земного типа марсианин чувствовал себя вполне сносно: ему понадобилось провести всего лишь час в компрессионной камере, да еще вставить в клюв фильтр, поглощающий избыток кислорода и водяных паров. С этим фильтром, в фуражечке фасона тирстокр и с неизменной трубкой Шиалох облазил все закоулки порта, брюзжа про себя относительно жары и влажности.

Надев скафандр, он даже вылез наружу осмотреть “Джейн Брэкни”. Судно оттащили в сторону, чтобы освободить место для прибывших следом, и оно стояло теперь у зубчатых скал на самом краю поля. Сыщика сопровождали Грегг и Ямагата.

— Ну и ну, вы в самом деле постарались, — заметил великий детектив. — Внешнюю обшивку и то не поленились ободрать…

Сфероид вблизи походил не столько на яйцо, сколько на вафельницу: поверх тонких алюминиевых листов шла затейливая путаница брусьев и распорок. Еще он напоминал шахматную доску с квадратами глубиной около фута, а шириной примерно в ярд; двигатели, люки и радиоантенна — вот и все, что нарушало это шахматное однообразие.

Ямагата принужденно рассмеялся.

— Да нет, фараоны просветили, правда, каждый дюйм рентгеном, но снаружи эти грузовые корабли именно так и выглядят. Ведь они никогда не спускаются ни на Землю, ни на другие атмосферные планеты, и обтекаемость линий им просто не нужна. А поскольку на борту во время рейса нет ни души, то нет нужды и заботиться об изоляции и герметизации. Хрупкие грузы содержатся в непроницаемых отсеках.

— Ясно. А где хранились сокровища короны?

— По идее, в шкафчике рядом с гироскопами, — ответил Грегг. — В опломбированной коробке размером шесть дюймов на шесть на двенадцать…

Он покачал головой, словно недоумевая, как это такая маленькая коробочка вместила такой потенциально опасный груз.

— Да, но положили ли их в этот шкафчик?

— Я радировал на Землю и получил подробный от чет, — ответил Грегг. — Корабль, как обычно, грузили на станции-спутнике, затем его в ожидании старта отвели на четверть мили — просто чтобы не болтался под ногами Он оставался на одной орбите со спутником, связанный с ним тонким канатом, — тоже вполне обычное явление Затем, буквально в последнюю секунду и, самое важное, без предупреждения сокровища короны были доставлены с Земли и подняты на борт.

— Кем? Уполномоченным на то полисменом?

— Нет. Когда корабль уже находится на орбите, на борт допускаются только дипломированные техники. На место коробку положил один из штатных сотрудников станции, по фамилии Картер. На глазах полиции он полез по канату и забрался в люк. — Грегг показал на дверцу возле антенны. — Потом он вышел, задраил люк и вернулся по канату назад. Полиция тотчас же обыскала и его скафандр и его самого, просто на всякий случай, и, разумеется, никаких сокровищ не нашла. Да и подозревать Картера оснований не было — добросовестный кадровый работник, хотя не могу не отметить, что спустя какое-то время он исчез. А “Джейн” благополучно тронулась в путь и за ней наблюдали, пока не потухли двигатели и она не перешла в свободный полет. С тех пор ее никто не видел, и вот она появилась здесь — без сокровищ…

— И, заметьте, строго по расписанию, — добавил Ямагата. — Если бы по какому-то стечению обстоятельств кто-то сумел состыковаться с кораблем в пути, то мы непременно заметили бы задержку. Неизбежное следствие взаимодействия между двумя телами…

— Понимаю. — Клюв Шиалоха за щитком шлема очертил стремительную кривую сверху вниз. — Послушайте, Грегг, а были ли сокровища в той коробке, которую доставили на станцию?

— Вы хотите спросить — на Земную перевалочную? Безусловно, да. Тут замешаны четыре главных инспектора международного ранга, и меня заверили, что они абсолютно вне подозрений. Едва я доложил на Землю о краже, они сами настояли, чтобы их квартиры и все их имущество подверглись обыску, и добровольно прошли проверку на детекторе лжи.

— А ваши собственные констебли на Фобосе?

— То же самое, — ответил полисмен уныло. — Я ввел запрет на передвижение — никто, кроме меня, не выезжал из этой колонии с той секунды, когда обнаружилась пропажа. Я обыскал все помещения, склады и переходы… — Он попытался почесать в затылке, что в космическом скафандре было делом довольно-таки затруднительным. — Я не могу продлевать ограничения до бесконечности. Корабли прибывают, грузополучатели требуют свои товары…

— Хнаххла! Значит, мы к тому же еще и ограничены временем. — Шиалох кивнул самому себе. — Известно ли вам, что это любопытный вариант старинной загадки запертой комнаты? Что же такое корабль-автомат в пути следования, как не запертая комната в классическом смысле слова?

Он неторопливо поплыл прочь. Грегг мрачно уставился на первобытный горизонт, из-под ноги у него внезапно вырвался обломок скалы и покатился, подпрыгивая, через поле. Странная вещь, до чего ненадежным становится зрение в безвоздушном пространстве, даже при ярком свете. Парень, что переходит поле вон там, на солнце да еще при прожекторах, кажется каким-то пунктиром искорок… какого дьявола он там делает — завязывает ботинок? Нет же, он только что шел совершенно нормально…

— Будь моя воля, я бы всех на Фобосе пропустил через детектор, — сказал Грегг с ноткой ярости в голосе, — да закон не разрешает делать это иначе как с согласия подозреваемого, а добровольно вызвались только мои люди и больше никто…

— И правильно, мой дорогой друг, — отозвался Шиалох. — Индивидуум должен сохранить за собой право на уединение хотя бы в пределах собственного черепа. Да и процесс расследования стал бы в противном случае невыносимо грубым…

— Наплевать мне, груб он или нет, — выпалил Грегг. — Только бы коробка с сокровищами марсианской короны вернулась в безопасное место…

— Та-та-та! Нетерпение сгубило немало подающих надежды молодых полисменов. Кажется, именно так говорил мой духовный предок с Земли инспектору Скотланд-ярда, который… гм… не исключено, является вашим физическим предком, Грегг. Мне думается, мы попытаемся подойти к делу иначе. Есть здесь на Фобосе люди, заведомо знавшие, что сокровища находятся именно на этом корабле?

— Да. Их двое. И я досконально проверил, что они не нарушали подписки и не заикались об этом никому до тех пор, пока тайна сама не выплыла наружу.

— Кто же они?

— Техники Холидэй и Штейнман. Когда “Джейн” грузили, они работали на Земной перевалочной. Вскоре они уволились, хотя и в разное время, прилетели сюда рейсовым лайнером и поступили на службу. Можете не сомневаться, что уж их-то квартиры мы обыскали в первую очередь!

— Быть может, — заметил вполголоса Шиалох, — имеет смысл побеседовать с упомянутыми джентльменами?..

Штейнман, худой и рыжеволосый, так и клокотал от негодования; Холидэй был просто обеспокоен. Это никак не являлось доказательством вины: за последнее время допросы надоели всем на Фобосе до предела. Они сидели в полицейской конторке — Грегг расположился за столом, а Шиалох прислонился к стене, дымя трубкой и посматривая на остальных непроницаемыми желтыми глазами.

— Да черт вас возьми, я уже рассказывал об этом столько раз, что меня того и гляди стошнит! — Штейнман сжал кулаки и одарил марсианина убийственным взглядом. — Я не трогал этих безделушек и понятия не имею, куда они делись. Неужели у человека нет даже права сменить работу?..

— Прошу вас, — мягко произнес великий детектив. — Чем охотнее вы нам поможете, тем скорее мы покончим с этим делом. Я слышал, что вы лично знали того, кто внес коробку на борт?

— Конечно. Кто же не знал Джона Картера! В том-то и соль, что на станции-спутнике каждый знает каждого. — Землянин воинственно выпятил челюсть. — Вот почему никто из нас в жизни не согласится на детектор. Не хватало еще выбалтывать свои мысли людям, которых мы видим по пятьдесят раз на дню! Тогда мы совсем свихнемся…

— Я не обращался к вам с подобной просьбой, — заметил Шиалох.

— Картер был моим другом, — ввернул Холидэй без приглашения.

— Угу, — буркнул Грегг. — И тоже уволился почти одновременно с вами, мальчики, улетел на Землю и с тех пор о нем ни слуху ни духу. По моим сведениям, вы с ним были накоротке. Интересно, о чем вы говорили?

— О самых обычных вещах, — пожал плечами Холидэй. — Вино, женщины, песни. Я не слышал о нем ничего с того самого дня, как улетел с Земли.

— Кто сказал, что Картер украл коробку? — вмешался Штейнман. — Он просто устал мыкаться в пространстве и уволился. Да он и не мог украсть сокровища — его обыскивали…

— А не мог он спрятать их в каком-нибудь укромном месте, известном его друзьям на этом конце маршрута? — осведомился Шиалох.

— Спрятать? Где? На наших кораблях нет потайных отделений, — ответил Штейнман, теряя терпение. — На борту “Джейн” Картер провел от силы две-три минуты, ровно столько, сколько надо было на то, чтобы положить коробку туда, куда было велено. — Его взгляд устремился на Грегга и вдруг зажегся скрытым огнем. — Давайте назовем все своими именами: если кто-то на всем пути действительно имел случай цапнуть эту коробочку, так только наши милые фараоны.

Инспектор побагровел и приподнялся со стула.

— Послушайте, вы!..

— Вы заявляете, что невиновны, — не унимался Штейнман. — А чем, спрашивается, ваше слово лучше моего?

Шиалох знаком приказал обоим помолчать.

— Будьте добры не ссориться. Ссориться нефилософично. — Его клюв раскрылся и щелкнул, что у марсиан было равносильно улыбке. — Нет ли у кого-нибудь из вас своей собственной теории? С удовольствием выслушаю любую свежую идею.

Наступила тишина. Затем Холидэй пробормотал:

— Да, у меня, пожалуй, есть идея. — Шиалох прикрыл глаза и спокойно ждал, попыхивая трубкой. Холидэй неуверенно усмехнулся. — Но боюсь, что если я прав, то не видать вам этих сокровищ как своих ушей…

Грегг зашипел.

— Я порядком пошлялся по Солнечной системе, продолжал Холидэй. — В космосе чувствуешь себя таким одиноким. Вам никогда не понять, как он велик и пустынен, пока вы не остались с ним лицом к лицу. А я оставался, и не раз: увлекаюсь любительской разведкой урана, правда, пока без особого успеха. Так вот, я не верю, что нам известно все о Вселенной, не верю, что между планетами — только вакуум и ничего больше.

— Вы что, о пустотниках? — фыркнул Грегг.

— Хотите назвать это суеверием? Валяйте. Но если вы проведете в космосе достаточно долгое время… ну, в общем, тогда вы тоже поймете. Там есть живые существа, газовые, радиационные, вообразите их какими угодно, но в космосе кто-то живет.

— Но зачем пустотникам коробка с сокровищами?

Холидэй развел руками.

— Откуда мне знать? Быть может, мы беспокоим их тем, что шатаемся на своих ракетах по их мрачному королевству. Кража сокровищ короны — прекрасный способ оборвать торговлю с Марсом, не правда ли?

Воцарилось гнетущее молчание.

— Ну что ж… — Грегг беспомощно повертел в руках пресс-папье из метеоритного железа. — Мистер Шиалох, у вас есть еще вопросы?

— Только один. — Веки третьего глаза разомкнулись, и на Штейнмана глянула сама бесстрастность. — Если не возражаете, дорогой мой, то чем вы увлекаетесь в свободное время?

— А?.. Шахматами. Я играю в шахматы. А вам-то что?

Штейнман опустил голову и насупился.

— И больше вас ничто не интересует?

— А что еще должно меня интересовать?

Шиалох посмотрел на инспектора, который кивком подтвердил слова техника.

— Ясно. Благодарю вас. Может статься, мы когда-нибудь сыграем с вами партию. У меня есть по этой части кое-какой небольшой опыт. Пока что у меня все, джентльмены.

Техники вышли из конторки — при малой гравитации их движения казались замедленными, как во сне.

— Ну? — спросил Грегг, глядя на Шиалоха умоляющими глазами. — Что же дальше?

— Совершеннейший пустяк. Полагаю… да-сс, пока я здесь, я хотел бы увидеть персонал за работой. При моей профессии надо иметь представление о самых разнообразных занятиях.

Грегг вздохнул.

Роль гида взял на себя Раманович. В порт как раз прибыл “Ким Брэкни” — сейчас корабль стоял под разгрузкой. Они с Шиалохом то и дело натыкались на людей в скафандрах.

— Не сегодня-завтра придется снять запрет, — сказал Раманович. — Или, на худой конец, открыть, почему он введен. Склады ломятся от товаров.

— Это будет благоразумно, — кивнул Шиалох. — Да, скажите-ка мне… такое снаряжение применяется на всех станциях?

— Вы имеете в виду костюмы, которые носят ребята, и инструменты, которыми они пользуются? Безусловно. Все это повсеместно одинаково.

— Могу я осмотреть такой костюм поближе?

— Что?.. — “Боже, избави нас от любознательных посетителей!” — подумал Раманович. Но тем не менее подозвал одного из механиков. — Мистер Шиалох желает, чтобы вы объяснили ему устройство своего снаряжения.

— Пожалуйста. Обычный космический скафандр, усиленный по швам. — Руки в металлических перчатках задвигались, показывая детали. — Обогревательная система питается вот от этой батареи высокой емкости. В этих баллонах — запас кислорода на десять часов. Эти захваты служат для крепления инструментов, чтобы не растерять их в условиях невесомости. Этот резервуар на поясе — для краски, которая распыляется с помощью вот этой насадки…

— А зачем нужно красить космические корабли? — поинтересовался Шиалох. — Разве металл в вакууме подвержен коррозии?

— Сказать по правде, сэр, мы только прозвали ее краской. На самом деле это липучка — запечатывать трещины в корпусе, пока мы не заменим целиком пластину, или метить повреждения иного рода. Метеоритные пробоины и тому подобное…

Механик нажал на скобу, из насадки вырвалась тонкая, почти невидимая струйка и застыла, едва коснувшись грунта.

— Но вашу липучку не так-то легко заметить, — возразил марсианин. — Я, по крайней мере, в безвоздушном пространстве вижу с большим трудом.

— Это верно. Свет не рассеивается, следовательно… впрочем, вещество радиоактивно — ровно настолько, чтобы ремонтная бригада могла найти повреждение со счетчиком Гейгера.

— Понимаю. А каков период полураспада?

— Право, не знаю. Месяцев шесть, наверное. Считается, что липучку можно обнаружить в течение года.

— Благодарю вас…

Шиалох величаво двинулся прочь. Рамановичу пришлось бежать вприпрыжку, чтобы удержаться рядом с ним.

— Вы подозреваете, что Картер спрятал коробку в резервуар с краской? — высказался землянин.

— Нет, вряд ли. Резервуар слишком мал, да и обыск, по-видимому, проводили тщательно. — Шиалох остановился и откланялся. — Вы были очень добры и терпеливы, мистер Раманович. Я выполнил свою задачу, а уж инспектора как-нибудь найду и сам.

— Зачем вам инспектор?

— Разумеется, чтобы сообщить ему, что запрет можно снять. — Шиалох издал резкий шипящий звук. — А затем я ближайшим катером должен вернуться на Марс. Если я потороплюсь, то успею на вечерний концерт в Сабеусе. — Голос его стал мечтательным. — Сегодня первое исполнение “Вариаций на тему Мендельсона” композитора Ханиеха в переложении на классическую нотную систему Хланнах. Мне предстоит, вероятно, незабываемый вечер.

Через три дня Шиалох получил письмо. Он извинился перед именитым гостем и, учтиво предложив тому подождать на корточках, пробежал по строчкам глазами. Затем с поклоном сообщил соотечественнику:

— Вам будет небезынтересно узнать, сэр, что доставленные венцы привезены на Фобос и в настоящий момент возвращаются к местам хранения…

Клиент, член кабинета министров и депутат Палаты деятельных, прищурился:

— Прошу прощения, вольноклюющий Шиалох, но вы-то какое к этому имеете отношение?

— О… видите ли, я дружу с полицейским начальником бесперых. Он полагал, что доставит мне радость, сообщив об этом.

— Храа! Вы ведь недавно ездили на Фобос?

— Да, одно незначительное дельце. — Сыщик бережно свернул письмо, сдобрил его солью и съел. Марсиане очень ценили вкус бумаги, особенно настоящей гербовой, сделанной на Земле, с высоким содержанием переработанного тряпья. — Итак, сэр, мы говорили с вами о том, что…

Министр и депутат отвечал слегка рассеянно. Нет, ему и в голову не пришло бы посягать на чужие тайны — никогда, ни за что, — но, обладай он рентгеновским зрением, он прочел бы:

“Дорогой Шиалох,

вы были совершенно правы. Загадка запертой комнаты разрешена. Мы получили сокровища обратно целыми и невредимыми, и с тем же катером, который повезет вам это письмо, они вернутся в банковские подвалы. Как жаль, что факты никогда не станут известны широкой публике — обе планеты были бы вам крайне признательны, а сейчас я выражаю вам глубокую благодарность от своего имени и позабочусь о том, чтобы любой счет, который вы соблаговолите прислать, был оплачен сполна. Даже если Генеральной Ассамблее придется для этого ввести в бюджет специальную статью расходов — опасаюсь, что придется.

Признаюсь, ваша мысль немедленно снять запрет показалась мне сперва диковатой, но она оправдалась. Разумеется, я отправил своих ребят рыскать по Фобосу со счетчиками Гейгера, однако Холидэй нашел коробку раньше нас. Чем безусловно избавил нас от лишних хлопот. Я арестовал его, как только он вернулся в колонию, и коробка была у него среди геологических образцов. Он признался во всем и доказал вашу правоту, что называется, по всем пунктам.

Как это говорил землянин, которым вы так восхищаетесь? “Когда вы отбросите все невозможное, то, что останется, и будет правдой, какой бы невероятной она ни казалась”. Что-то в таком роде. Это несомненно полностью относится к данному делу.

Вы рассудили, что коробка должна была быть поднята с Земной перевалочной на корабль и оставлена там — другой возможности просто не существовало. Картер сообразил это за полминуты, едва ему приказали взять ее с собой и поместить на борт “Джейн”. Он забрался в люк, все чин-чином, но, и выйдя из корабля, он по-прежнему держал коробку в руках. Никто не заметил, как он опустил ее в углубление между балками справа от люка. Иначе говоря, как вы и предполагали: “Если сокровищ нет внутри корабля и никто не унес их с корабля, они должны быть на поверхности корабля”.

Холидэй рассказал, что узнал обо всем от Картера. Тот не мог отправиться на Марс лично — это вызвало бы подозрение, а когда выяснилось бы, что сокровища пропали, за ним установили бы неотступную слежку. Картер нуждался в сообщнике. Холидэй полетел на Фобос и взялся за геологическую разведку в надежде, что впоследствии, когда он займется поисками сокровищ, она послужит ему оправданием.

Далее, вы справедливо указали мне, что когда до Фобоса оставалось несколько тысяч миль, его притяжение пересилило притяжение корабля. Каждый, кто работает в космосе, знает, что корабли-автоматы начинают торможение лишь в непосредственной близости к цели, что они в этот момент находятся почти над самой поверхностью и что их разворачивают к станции тем бортом, где расположены люк и радиомачта, — тем, на котором Картер поместил коробку. Центробежная сила, возникшая при развороте, отбросила ее от корабля, но действовала эта сила в направлении Фобоса, а не от него. Картер знал, что разворот производится медленно и плавно и что коробка не сумеет набрать такую скорость, чтобы затеряться в пространстве. Она должна была падать в направлении спутника.

Итак, ваши выводы подтвердились полностью: сокровища короны упали на Фобос. Само собой, Картер успел сбрызнуть коробку радиоактивным составом, и Холидэй использовал это, чтобы найти ее среди скал и трещин.

Штейнман пристает ко мне с вопросом, почему вы допытывались у него об его увлечениях. Вы забыли рассказать мне об этом, но я сделал вывод сам и ответил ему. В деле неизбежно был замешан один из двоих — или он, или Холидэй, поскольку никто больше не знал о характере груза, и виновному нужен был какой-то повод, чтобы выходить на поверхность и искать коробку. Игра в шахматы не дает возможности такого рода. Я угадал? По крайней мере эта моя попытка применить дедукцию доказывает, что я прилежно изучаю методы, которым вы следуете. Между прочим, Штейнман осведомляется, не сможете ли вы принять его, когда он получит очередной отпуск и посетит планету.

Холидэю известно, где скрывается Картер, и мы передали соответствующие сведения на Землю. Беда лишь в том, что мы не сможем преследовать по суду ни того, ни другого, не оглашая действительных фактов. Ну что ж, существует и такая кара, как черные списки.

Приходится закругляться, чтобы письмо не опоздало на катер. Скоро увидимся — надеюсь, не в профессиональном качестве.

Ваш восхищенный поклонник, инспектор Грегг”.

Однако, как ни прискорбно, член кабинета министров не обладал рентгеновским зрением. Поэтому он бросил строить тщетные догадки и изложил затруднение, с которым пришел. Кто-то где-то в Сабеусе фарниковал краты, что вызвало нездоровую закнострию среди хьюков. Шиалоху подобное сообщение обещало довольно интересное дело.

Айзек АЗИМОВКЛЮЧ

Карл Дженнингс знал, что умирает. Жить ему оставалось несколько часов, а сделать предстояло еще очень многое.

Дженнингс зажег на минуту фонарь и отбросил острый обломок камня в сторону. Его лопата снова вонзилась в скалу. Еще немного, и он спрячет Прибор в выкопанное углубление и засыплет. Штраус не должен его найти.

Штраус!

Второй участник экспедиции. Открытие принадлежит и ему. Как и слава.

Если бы дело было лишь в славе и известности. Дженнингс, возможно, и уступил бы лавры Штраусу. Открытие столь важно, что славой можно было пренебречь. Но Штраус стремился к кое-чему другому, и Дженнингс отдал бы все на свете, чтобы помешать ему.

Чтобы помешать Штраусу, он был готов умереть.

И он умирал.

Они нашли это вместе. Впрочем, корабль нашел Штраус, точнее — его остатки…

— Металл, — произнес Штраус. Его резкий голос отчетливо раздавался в наушниках Дженнингса.

Дженнингс, работавший в полумиле от Штрауса, двинулся посмотреть находку напарника.

— Странно, — сказал он. — На Луне нет металла в чистом виде.

— Не должно быть. Но вы же прекрасно знаете, что исследовано не больше сотой части всей поверхности Луны. Кто знает, что еще может быть здесь найдено?

Дженнингс проворчал что-то в знак согласия.

На Луне действительно можно было найти все что угодно. Их экспедиция была первой лунной экспедицией, финансируемой за счет частных пожертвований. До сих пор на Луну посылались отдельные экспедиции, направляемые правительством, которые имели перед собой множество задач, и тот факт, что Геологическое общество могло позволить себе послать двух человек на Луну только для селенологических исследований, знаменовал собой приближение космической эры.

— Похоже, что поверхность была когда-то отшлифована, — заметил Штраус.

— Вы правы, — согласился Дженнингс. — Может быть, поблизости есть еще что-нибудь.

Они нашли еще три куска металла, среди них один остроугольный, на котором были отчетливо видны следы шва.

Они вернулись к своему кораблю на небольшой ракете — лунном глиссере. На борту скинули скафандры, и Штраус сразу же принялся за работу. Он направил луч лазера на металлические обломки, и на спектрографе появились показания: титановая сталь с незначительными примесями кобальта и молибдена.

— Эта штука, конечно, искусственная, — сказал Штраус. — Насколько мне известно, на этой части Луны никогда не садился ни один корабль, и уж тем более ни один не терпел аварии. Если бы эти обломки были частью корабля, они имели бы гладкую, отшлифованную поверхность. У этих же поверхность кажется разъеденной, а поскольку атмосферы на Луне нет, это можно объяснить только длительной микрометеоритной бомбардировкой.

— Этот искусственный предмет сделан не рукой человека, — произнес Дженнингс прямо-таки торжествующе Значит, Луну когда-то посетили внеземные существа. В донесении…

— Подождите, — повелительно сказал Штраус. — У нас будет предостаточно времени для составления донесения, когда нам будет о чем докладывать.

На востоке низко висела ярко-голубая Земля, очень напоминающая своего спутника в полнолуние.

За едой Дженнингс поглядывал на нее, вновь ощущая острый приступ тоски по дому.

— Она выглядит совсем мирной, — сказал он, — а ведь на ней шесть миллиардов…

Штраус, казалось, очнулся после одному ему ведомых раздумий:

— Шесть миллиардов, которые ее разрушают, — отозвался он.

— Вы что, Ультра? — нахмурил брови Дженнингс.

— О чем вы, черт побери, говорите?

Дженнингс почувствовал, что краснеет. На его бледных щеках всегда выступал румянец, едва он начинал волноваться.

Позже, уже засыпая, он вдруг подумал, что ничего в сущности не знает о Штраусе.

Следующие три дня они самозабвенно искали другие следы.

На этот раз находка была всецело заслугой Дженнингса. Это было действительно нечто стоящее! Штраус нашел первый кусок металла, но зато Дженнингс обнаружил искусственный предмет.

Он был погребен под большим неровным валуном, который образовал при падении небольшую пещерку. В ней он и лежал, защищенный от радиации, микрометеоритов и температурных колебаний, оставаясь миллионы лет в целости и сохранности.

Дженнингс назвал его Прибором…

Прибор лежал перед ними на столе…

— Давайте отправим предварительное донесение, — предложил Дженнингс.

— Нет. Ни в коем случае, черт побери!

— Но почему?

— Потому что, если мы последуем вашему совету, Прибор станет собственностью Общества и, когда оно присосется к нему, наши имена будут упоминаться лишь в сносках. Нет! — На лице Штрауса появилось лукавство. — Давайте сделаем все возможное с ним до того, как сюда налетит куча хищников.

Дженнингс задумался. В душе он не мог отрицать, что и ему самому хотелось получить гарантию того, что честь открытия будет всецело принадлежать им. И все же…

— Мне это не совсем по душе, Штраус, ждать неправильно. Если Прибор внеземного происхождения, значит, он принадлежит другой планетной системе. Во всей Солнечной системе нет планеты, кроме Земли, на которой могла бы развиваться высокоорганизованная жизнь.

— Это еще не доказано, — проворчал Штраус. — Но даже если это так, что из того?

— Из этого следует, что те, кто прилетел на этом корабле, совершили межзвездное путешествие и, стало быть, превосходят нас в техническом отношении. И кто знает, что может поведать нам Прибор о их высочайшей технике. Это может быть ключом… к чему угодно. Это может быть ключом к невиданной научной революции.

— Романтические бредни. Если это продукт техники, шагнувшей по сравнению с нашей далеко вперед, он нам ничего не даст. Если бы показать Эйнштейну микропроторп, он бы не понял, с чем его едят…

— Но, послушайте же, Штраус, — Дженнингс чуть ли не со слезами на глазах пытался втолковать Штраусу все значение открытия, — а если мы разобьемся вместе с Прибором? Если не доставим его на Землю? Мы не можем идти на такой риск. — Он с нежностью погладил Прибор. — Мы должны сейчас же доложить об этом и попросить, чтобы сюда послали еще несколько кораблей. Эта штука слишком драгоценна, чтобы…

Когда его волнение достигло предела, Прибор неожиданно потеплел под его рукой. Кусочек его поверхности, полускрытый за тонкой полосой металла, замерцал фосфоресцирующим светом.

Дженнингс резко отдернул руку, и Прибор снова потемнел.

Но этого было достаточно: теперь он все понял.

— Я словно смотрел в окошко в вашем черепе, — задыхаясь от волнения, произнес он. — Я читал ваши мысли.

— А я — ваши, — ответил Штраус. — Я их читал или почувствовал, называйте это как хотите. — Он дотронулся до Прибора со свойственной ему холодной отвлеченностью, но ничего не произошло.

— Вы — Ультра, — гневно сказал Дженнингс. — Когда я прикоснулся к нему, — тут он снова дотронулся до Прибора, — ага, вот опять. Я вижу. Вы безумец! Вы что, серьезно полагаете, что приговорить человеческую расу к вымиранию гуманно? Гуманно уничтожить всю многоликость и разнообразие человеческого рода из-за того, что Земля перенаселена?

Он негодующе убрал руку с Прибора, и его поверхность снова потемнела. Штраус еще раз дотронулся до него, на этот раз осторожно, и снова — никакого результата.

— Ради бога, не будем спорить, — сказал Штраус. — Эта штука — ключ к общению, нечто вроде телепатического передатчика.

Дженнингс отвернулся — он не хотел разговаривать со Штраусом.

— Мы сейчас же отправим донесение, — сказал он. — Плевать мне на славу, можете забрать всю ее себе. Я же хочу только передать Прибор в другие руки.

Штраус с минуту пребывал в мрачном раздумье.

— Это не просто передатчик, — сказал он наконец. — Он реагирует на чувства и передает их.

— Что вы имеете в виду?

— Только что он дважды реагировал на ваше прикосновение, хотя вы держали его в руках целый день, и ничего не происходило. Он бездействует, когда к нему прикасаюсь я.

— Ну и что?

— Он реагировал на ваше прикосновение, когда вы были в состоянии сильного возбуждения. Вот требование, необходимое для его работы… Но послушайте же меня. Так ли вы уж уверены в своей правоте? Каждый здравомыслящий человек на Земле сознает, что для планеты лучше, если ее население составляет один миллиард, а не шесть. Используй мы автоматику полностью — то, что сейчас нам не позволяют толпы, мы могли бы иметь такую же развитую и жизнеспособную Землю, как и теперь, но с населением не больше, скажем, пяти миллионов человек.

Он так хотел быть убедительным, что резкость в его голосе почти исчезла.

— Но мы не можем уменьшить численность населения демократическим путем. И вы это знаете. И дело вовсе не в половом инстинкте: пилюли давно решили проблему контроля над рождаемостью. И это вам хорошо известно. Дело в национализме. Каждая этническая группа хочет, чтобы другие группы первыми уменьшили свою численность, и я их понимаю. Я хочу, чтобы доминировала моя этническая группа, наша группа. Я хочу, чтобы Земля была населена элитой — такими людьми, как мы, ибо мы — настоящие люди, а толпа полуобезьян, тянущих нас вниз, мешает нам, уничтожает нас. Они обречены на гибель так или иначе, но почему мы должны погибать вместе с ними?

— Нет, — твердо сказал Дженнингс. — Ни одна группа не должна иметь преимущества перед остальным человечеством.

— Это чушь, Дженнингс. Вы сами не верите в то, что говорите, просто наши олухи, горой стоящие за уравниловку, слишком долго вбивали вам это в голову. Прибор — это то, что нам нужно. Даже если мы не сумеем построить подобные ему приборы или не поймем принцип его действия — не беда. Прибор нам все равно поможет. Если мы сможем управлять действиями влиятельных людей, мы постепенно овладеем миром. У нас уже имеется организация. Вы должны знать это, вы заглянули в мой мозг. Это наиболее продуманная и решительная организация на всей Земле. К нам каждый день примыкают талантливейшие люди. Почему и вам не оказаться в их числе? Этот Прибор — ключ, но это не просто ключ к чуть большим знаниям. Это ключ к конечному разрешению всех человеческих проблем. Так будьте же с нами, в наших рядах!

Рука Штрауса легла на Прибор, который замерцал на секунду и снова погас.

Дженнингс улыбнулся. Он понял, что Штраус пытался настроиться на высокую эмоциональную волну и заставить действовать Прибор. Но это ему не удалось.

— Вы не можете управлять им, — сказал Дженнингс. — Вы, черт возьми, слишком холодны и всегда владеете собой.

Он поднял дрожащими руками Прибор, и он тотчас же засветился.

— Но вы можете управлять им. Вы спасете человечество.

— Ни за что на свете, — ответил Дженнингс, с трудом переводя дыхание от переполнявшего его волнения. — Я немедленно посылаю донесение.

— Вы не сделаете этого, — сказал Штраус. Он схватил один из столовых ножей. — Во всяком случае, я не советую. Нож очень острый и хорошо отточен.

— Вам незачем было так остро ставить вопрос, — сказал Дженнингс, который даже в такой ситуации не сумел удержаться от своей любимой игры слов, которой он увлекался еще в университете. — Я вижу ваши планы. С Прибором в руках вы сможете убедить любого в том, что меня никогда и не было. Вы можете принести победу Ультра.

— Вы превосходно читаете мои мысли, — кивнул Штраус.

— Но вам это не удастся, — произнес, задыхаясь, Дженнингс. — Во всяком случае, до тех пор, пока Прибор у меня в руках. — Он захотел, чтобы Штраус застыл на месте и не двигался.

Штраус яростно рванулся вперед, но безуспешно. Он по-прежнему сжимал нож в дрожащей руке, но сдвинуться с места не мог.

Оба тяжело дышали.

— Вы не сможете продержаться так… целый день, — сквозь зубы процедил Штраус.

Чувство, которое испытывал Дженнингс, было вполне отчетливым, хотя сам он вряд ли смог бы описать его. Будто держишь в руках ускользающее животное невероятной силы, которое отчаянно пытается освободиться. Дженнингсу пришлось напрячь все силы, чтобы думать только о том, чтобы Штраус оставался неподвижным.

Он еще не привык к Прибору и не знал, как с ним обращаться. Его положение можно было сравнить с положением человека, впервые взявшего в руку шпагу и пытающегося размахивать ею с ловкостью мушкетера.

— Совершенно верно, — произнес Штраус, следуя за ходом мысли Дженнингса. Он осторожно двинулся вперед.

Дженнингс хорошо сознавал, что у него не было шансов на победу в борьбе с фанатичной решимостью Штрауса. Они оба понимали это. Дженнингс вспомнил о лунном глиссере. Он должен попытаться покинуть корабль. Вместе с Прибором.

Но теперь у Дженнингса не могло быть секретов от Штрауса. Тот понял его замысел и попытался встать между глиссером и Дженнингсом. Дженнингс удвоил свои усилия. Теперь он решил усыпить своего противника.

— Спи, Штраус, — отчаянно твердил он. — Спи!

Штраус упал на колени, и его налившиеся свинцом веки начали закрываться.

Дженнингс бросился вперед с бьющимся сердцем. Только бы оглушить его и вырвать нож из рук…

Теперь мысли его уже не были сосредоточены на сне, и рука Штрауса вдруг ухватилась за его ногу, с силой увлекая его вниз. Дженнингс споткнулся, и рука Штрауса, резко устремившись вверх, нанесла удар. Дженнингс почувствовал острую боль, и мозг его наполнился ужасом и отчаянием.

Волнения и чувства Дженнингса достигли в этот момент предела, и слабое мерцание Прибора перешло в яркое сияние. Рука Штрауса ослабла после того, как Дженнингс в течение нескольких минут молча и бессвязно передавал другому мозгу свой страх и обуревавшую его ярость.

Штраус рухнул на пол с перекошенным лицом.

Дженнингс с трудом поднялся на ноги и отошел в сторону. Он думал только о том, что Штраус не должен приходить в сознание. Любая попытка предпринять что-либо отняла бы у него слишком много сил: его нетренированный мозг не мог работать с полной отдачей.

Он направился к глиссеру. Там, внутри, должен быть скафандр и бинты…

Лунный глиссер не был рассчитан на длительный полет. Как, впрочем, не был способен на это сейчас сам Дженнингс. Кровь проступала сквозь повязку на боку и запачкала внутренность скафандра. Корабля пока что не было видно, но Дженнингс понимал, что рано или поздно он появится у него “на хвосте”. Мощность корабля была неизмеримо выше мощности маленького глиссера, а радиолокаторы могли быстро нащупать следы, испускаемые реактором глиссера, работающим на полной тяге.

Дженнингс попытался связаться по радио со станцией “Луна”. Но ответа не было, и, отчаявшись, он выключил радио, сигналы которого могли лишь помочь Штраусу обнаружить его.

Он мог попробовать добраться до станции пешком, но понимал, что это ему вряд ли удастся. Штраус догонит его раньше, чем он доберется до станции, и он погибнет. Нет, этого нельзя допустить. Он должен спрятать Прибор.

Прибор…

Он не был уверен в том, что поступает правильно. Прибор мог уничтожить человечество, и в то же время ему не было цены. Имеет ли он право разрушить его? Это единственный след развитой внеземной жизни, в нем таятся секреты высочайшей техники, это орудие высшей мыслительной деятельности. Да, опасность по-прежнему существует, но если задуматься о ценности Прибора, о его потенциальной ценности…

Он, безусловно, должен спрятать его, но так, чтобы его можно было отыскать вновь… И найти его должны только Здравомыслящие, и ни в коем случае не Ультра.

Глиссер опустился на внутренний, северный склон кратера. Он знал этот кратер. Прибор нужно спрятать здесь. Если потом он не сможет добраться до станции или хотя бы связаться с ней по радио, ему придется отдалиться от тайника, чтобы не выдать его своим присутствием. И ему нужно оставить какой-нибудь ключ к месторасположению Прибора.

Карл Дженнингс знал, что умирает. Жить ему оставалось несколько часов, а сделать предстояло еще очень многое.

Сетон Дэйвенпорт из американского отдела Земного Бюро расследований рассеянно потер рукой звездообразный шрам на левой щеке.

— Сэр, я хорошо знаю, что Ультра очень опасны.

Начальник отдела М.Т.Эшли пристально взглянул на Дэйвенпорта.

— Вы не представляете себе, как они опасны, — сказал он. — И боюсь, что никто этого не представляет. Их мало, но среди людей влиятельных и власть имущих они пользуются поддержкой, так как последние вполне созрели для того, чтобы считать себя элитой. Никто точно не знает, кто они и сколько их.

— И даже Бюро?

— Бюро пока воздерживается от каких бы то ни было действий. Мы, между прочим, сами, кажется, не убереглись от этой заразы. Возьмем вас, к примеру…

— Я не Ультра, — вспыхнул Дэйвенпорт.

— Я не говорил этого, — ответил Эшли. — Я хотел спросить вас, не заразились ли этим и вы. Вы задумывались над тем, что происходит на Земле в течение двух последних столетий? Не приходило ли вам когда-нибудь в голову, что хорошо бы уменьшить население Земли, конечно, в разумных пределах? Как было бы замечательно избавиться от глупых, неспособных и грубых? Мне, черт возьми, приходило в голову нечто подобное.

— Каюсь, я иногда об этом подумывал. Но желать что-либо — это одно, а разрабатывать практический план действий в духе фашизма — нечто иное.

— Между желанием и действием не такая огромная дистанция, как вам кажется. Вы знаете агента Ферранта?

— Который исчез? Я не знал его лично.

— Так вот, два месяца назад на поверхности Луны был обнаружен корабль. Он производил селенографические изыскания, которые финансировались частными лицами. Геологическое общество, снарядившее экспедицию, заявило, что их корабль не отвечает на вызов. Корабль был обнаружен довольно быстро. Он оказался на значительном расстоянии от того места, откуда было передано последнее донесение.

Следов повреждения на корабле не оказалось, но на борту не хватало одного члена экипажа, Карла Дженнингса. Вместе с ним исчез лунный глиссер. Второй космонавт Джеймс Штраус был жив, но его разум помутился. Следов насилия у Штрауса не оказалось, однако он потерял рассудок. Он и сейчас в том же состоянии, и это очень важно.

— Почему? — прервал его Дэйвенпорт.

— Потому что медики, обследовавшие его, обнаружили у него неврохимические и невроэлектрические отклонения, никогда ранее не встречавшиеся и которые не могли быть вызваны человеком.

Лицо Дэйвенпорта исказилось в легкой усмешке:

— Вы подозреваете космических пришельцев?

— Возможно, — без тени улыбки ответил Эшли. — Позвольте, я продолжу рассказ. Тщательные поиски глиссера вблизи корабля не дали результата. Вскоре же станция “Луна” доложила о том, что ею получены слабые сигналы неизвестного происхождения, которые исходили из западной оконечности Ибрийского моря. Поисковая партия направилась в район Ибрийского моря, где и обнаружила глиссер. Дженнингс был на борту. Мертвый. У него на боку зияла ножевая рана, и удивительно, что он прожил так долго. К тому времени характер бреда Штрауса весьма обеспокоил медиков. Они связались с Бюро, и двое наших людей на Луне — Феррант один из них — прибыли на корабль.

Феррант прослушал пленку с записью бормотаний Штрауса. Спрашивать Штрауса о чем-либо не имело смысла — между ним и остальным миром возникла глухая стена, и, быть может, навсегда. Однако даже из повторяющихся бессвязных фраз, произнесенных в бреду, можно кое-что выяснить. Феррант составил из них одно целое, как в детской головоломке.

Штраус с Дженнингсом, очевидно, нашли какой-то предмет, очень старый и, по их мнению, внеземного происхождения. Они были уверены в том, что это было частью корабля, потерпевшего катастрофу миллионы лет назад. Этот предмет, должно быть, можно было каким-то образом использовать для воздействия на человеческий мозг.

— И это произошло со Штраусом? — перебил его Дэйвенпорт.

— Да. Штраус был Ультра — теперь мы можем смело сказать “был”, потому что он жив, так сказать, чисто формально, — и Дженнингс не хотел, чтобы этот предмет попал к нему в руки. В бреду Штраус бормотал об использовании его для самоуничтожения, как он выразился, нежелательных существ. Он мечтал о том, чтобы население Земли не превышало пяти миллионов человек. Между ними произошла схватка, в которой Дженнингс владел предметом, а Штраус — ножом. Дженнингс покинул корабль с ножевой раной, а Штраус потерял рассудок.

— А где этот предмет?

— Агент Феррант действовал решительно. Он вновь осмотрел корабль и окрестности. Но, кроме естественных лунных образований или следов человеческой деятельности, ничего не было найдено. Он не нашел ничего похожего на этот предмет. Он осмотрел глиссер и окрестности и вновь безрезультатно. И вот спутник Ферранта…

— Как его имя?

— Горбанский, — ответил начальник отдела.

— Я знаю его. Мы вместе работали.

— Что вы о нем скажете?

— Честный человек и талантливый.

— Так вот, Горбанский нашел кое-что. Но не что-то искусственное из космоса, а, наоборот, кое-что, принадлежащее человеку. Он нашел листок бумаги размером десять на пятнадцать сантиметров, и на этот свернутый в трубочку листок были нанесены знаки. Листок лежал в среднем пальце правой перчатки Дженнингса. Дженнингс скорее всего написал эту записку незадолго до смерти, и надо думать, что это ключ к месту, где он спрятал внеземной предмет.

— Почему вы думаете, что он его спрятал?

— Я же сказал вам, что мы нигде его не нашли.

— А что если он, считая предмет опасным оружием, взял и попросту уничтожил его?

— Весьма сомнительно. Вспомним разговор, восстановленный из бормотаний Штрауса. Феррант, кстати, воссоздал его слово в слово. Дженнингс считал предмет чрезвычайно важным для человечества. Он назвал его “ключом к невиданной научной революции”. Он не мог его разрушить. Он пытался спрятать его от Ультра и оставить ключ к его местонахождению.

Все, конечно, очень сомнительно. Можно ли считать истиной то, что мы узнали из бреда Штрауса? Является ли ключ Дженнингса действительно ключом? Существует ли вообще этот предмет, который Дженнингс назвал Прибором? Но теперь не имеет смысла задавать подобные вопросы. Следует исходить из предположения, что Прибор существует и должен быть найден.

— Но Феррант исчез?

— Да.

— Его похитили Ультра?

— Вовсе нет. Вместе с ним исчез и листок.

— Ах так… понимаю.

— Феррант находился под наблюдением долгое время по подозрению в принадлежности к Ультра. Он не единственный в Бюро человек, на которого падает такое подозрение. Сведения, которые у нас имеются, не позволяют нам действовать открыто: мы не можем наносить удары направо и налево, основываясь исключительно на простом подозрении, иначе в Бюро никого не останется. Он был под наблюдением.

— Кто следил за ним?

— Горбанский, разумеется. К счастью, Горбанский успел сфотографировать листок и отправить донесение в штаб на Землю. Он, правда, утверждает, что считал листок лишь простой головоломкой, и включил его в донесение лишь потому, что хотел представить полный и точный доклад. Феррант, как я полагаю, оценил истинное значение Прибора и начал действовать. Правда, дорогой ценой: ведь теперь он выдал себя с головой и уже не может быть полезным Ультра. Но Ультра могут и не нуждаться больше в его услугах. Если у них в руках будет Прибор…

— Может быть, он уже у Ферранта?

— Не забывайте, что он все время находился под наблюдением. Горбанский клянется, что они ничего не нашли.

— Горбанскому не удалось помешать Ферранту уйти с листком. Он мог и не заметить, как тот обнаружил Прибор.

Эшли нервно барабанил пальцами по разделявшему их столу.

— Я не хочу об этом думать, — сказал он наконец. — Если мы найдем Ферранта, мы выясним, сколько бед он успел натворить. А до тех пор мы должны искать Прибор. Если Дженнингс спрятал его, он, очевидно, постарался отдалиться от тайника как можно дальше.

— Может быть, он не успел далеко отойти от тайника?

Пальцы Эшли снова начали выстукивать барабанную дробь по столу.

— При обследовании глиссера было установлено, что он летел на большой скорости довольно долго и в конце концов разбился. Это совпадает с тем предположением, что Дженнингс пытался покрыть как можно большее расстояние между тайником и…

— Можно определить, откуда он летел?

— Да, но это не слишком нам поможет. Судя по состоянию боковых дюз, он часто петлял и менял курс.

Дэйвенпорт вздохнул:

— У вас, наверно, имеется копия листка?

— Да, пожалуйста, — Эшли протянул листок Дэйвенпорту. Тот углубился в его изучение. Листок выглядел следующим образом:

— Не вижу в этом никакого смысла, — произнес наконец Дэйвенпорт.

— Поначалу так же казалось и мне, и тем людям, с которыми я советовался. Но вспомните, Дженнингс опасался погони, он мог и не знать, что Штраус на какое-то время выведен из строя. Он смертельно боялся, что Ультра найдут его раньше, чем Здравомыслящие. Он должен был оставить такой ключ, — начальник Отдела прикоснулся пальцами к копии листка, — который с виду кажется бессмыслицей, но для человека умного он совершенно понятен.

— А какой же смысл в этих значках? — спросил Дэйвенпорт.

— Вы заметили, что на левой стороне листка семь значков, а на правой — только два? Возьмем сначала левую сторону. Третий значок сверху очень напоминает знак равенства. Вам говорит о чем-нибудь знак равенства?

— Алгебраическое уравнение.

— Это вообще. А в частности?

— Не знаю.

— А если принять это за две параллельные прямые?

— Пятый постулат Эвклида? — нерешительно предложил Дэйвенпорт.

— Прекрасно! На луне есть кратер под названием “Эвклидис” — так по-гречески произносится имя математика, которого мы называем Эвклидом.

— Понимаю, куда вы клоните, — кивнул Дэйвенпорт. — А сила, деленная на ускорение, — определение массы по второму закону Ньютона…

— Вот именно, и на Луне есть кратер “Ньютон”.

— Да, но погодите, нижний значок обозначает астрономический символ планеты Уран, а на Луне нет ничего, насколько мне известно, с этим названием.

— Совершенно верно. Но Уран ведь был открыт Вильямом Гершелем, а буква “Н”, являющаяся частью астрономического символа, — начальная буква его имени. На Луне, между прочим, есть кратер, носящий его имя. Точнее три: кратер, названный в его честь, в честь его сестры Каролины и сына Джона Гершеля.

— РС/2 — давление, умноженное на половину скорости света, — подумав немного, произнес Дэйвенпорт. — Но я не знаю, что это значит.

— А если взять кратеры, “Птоломей” — для Р и для С — “Коперник”?

— И вывести среднеарифметическое? Тогда это должно означать место, находящееся посреди между “Птоломеем” и “Коперником”?!

— Я разочарован, Дэйвенпорт, — насмешливо сказал Эшли. — Я полагал, что вы лучше знаете историю астрономии. Птоломей утверждал, что мировая система имеет геоцентрическую форму, ставя в ее центр Землю, в то время как Коперник заявил, что мировая система — ге-лиоцентрична, с Солнцем в центре. Один астроном предложил компромиссный вариант, нечто среднее между взглядами Птоломея и Коперника…

— Тихо Браге! — воскликнул Дэйвенпорт.

— Правильно. А кратер “Тихо” — весьма значительное явление лунного ландшафта.

— Так, займемся остальным, С-С — обычное обозначение химического соединения, стало быть, на Луне должен быть кратер под названием “Бонд”1.

— Такой кратер есть. Он назван в честь американского астронома У.К.Бонда.

— Прекрасно. А что значит SU?

— Это, признаться, ставит меня в тупик, шеф.

— Вот вам одна гипотеза: SU — Советский Союз. Советский Союз первым составил карту обратной стороны Луны. Тогда все значки на левой стороне могут обозначать кратеры: “Тихо”, “Эвклид”, “Ньютон”, “Циолковский”, “Бонд”, “Гершель”…

— А что означают значки на правой стороне?

— Это совсем просто. Кружок — астрономический символ Земли. Стрелка, ведущая к нему, означает, что Земля должна находиться прямо над головой.

— Ага, — сказал Дэйвенпорт, — Синус Меди — Средний Залив, над которым Земля всегда стоит в зените. Это не кратер, и поэтому символ Земли отделен от остальные значков.

— Хорошо, — заключил Эшли, — все значки имеют смысл, во всяком случае, их можно рассматривать как нечто имеющее значение, и весьма вероятно, что это не тарабарщина, что в листке заключено какое-то сообщение. Но какое? Итак, у нас есть семь кратеров и один некратер. Что это значит? Прибор, наверно, может находиться только в одном месте?

— Вот что я скажу вам, — начал Дэйвенпорт неуверенно, — мы должны посоветоваться с одним… Боже мой! — Он привстал.

Дэйвенпорт почувствовал, что его руки дрожат.

— Вы проверяли биографию Дженнингса?

— Конечно.

— Где он учился?

— В Восточном университете.

— Он проходил курс экстратеррологии?

— Конечно, этот курс прослушивается всеми студентами-геологами.

— Прекрасно. А знаете ли вы, кто ведет этот предмет в Восточном университете?

Эшли покрутил пальцами в воздухе: — Этот толстячок… как же его имя? Да, вспомнил, Уэндел Глобос.

— Вот именно, толстячок. Потрясающий специалист в своей области. Этот листок призывает нас это сделать. Это ребус, который ясно указывает: “Идите к Глобосу”, ребус, составленный человеком, который был когда-то учеником Глобоса и хорошо его знал.

Кругленький человечек устремил на них свой взгляд, подтянув вверх толстые стекла очков. Но едва он убрал с очков пальцы, очки тотчас же соскользнули вниз.

— Я — Уэндел Глобос, — произнес он, усаживаясь в кресло. Подошвы его ботинок не доставали на добрый дюйм до пола и висели над ним в воздухе. — Расскажите же мне, джентльмены, что привело вас сюда.

Дэйвенпорт ждал, что начнет Эшли, но тот молчал.

— Доктор Глобос, не помните ли вы некоего вашего студента по имени Карл Дженнингс? — решился Дэйвенпорт.

— Нет, не припоминаю.

— Несколько лет назад он прослушал у вас курс экстратеррологии. У меня есть с собой его фотография, может быть, это вам поможет.

Глобос внимательно рассматривал протянутую ему фотографию, но с лица его по-прежнему не исчезало сомнение.

— Он оставил зашифрованную записку, которая является ключом к кое-чему очень важному, — продолжал Дэйвенпорт. — Нам не удалось расшифровать ее полностью, но из того немногого, что мы узнали, нам стало ясно, что мы должны прийти к вам.

— Да ну? Очень интересно. А зачем?

— Очевидно, вы можете расшифровать записку.

— Могу я взглянуть на нее?

Эшли молча протянул листок Глобосу. Ученый взглянул на листок, перевернул его и уставился на чистую обратную сторону.

— Где здесь говорится, что вы должны прийти ко мне?

Эшли выглядел растерянно, и Дэйвенпорт поспешил к нему на помощь:

— На это указывает стрелка, упирающаяся в символ Земли. Это же совершенно ясно.

— Да, это вне всякого сомнения стрелка, указывающая на символ Земли. Это могло бы буквально означать: “Идите на Землю”, если бы это было найдено на другой планете.

— Доктор Глобос, это было найдено на Луне, и наверняка обозначает Землю. Однако ссылка на вас становится очевидной, если вспомнить, что Дженнингс был в свое время вашим студентом.

— Он учился у меня в университете?

— Да.

— Когда?

— В..18 году.

— Тогда загадка разрешена.

— Вы имеете в виду содержание записки? — спросил Дэйвенпорт.

— Да нет, содержание записки мне непонятно. Я понял, почему не мог вспомнить его раньше. Это был очень тихий парень, довольно любознательный, но невероятно застенчивый. Совсем не тот человек, которого легко запоминают. Без этого, — он коснулся листка, — я бы его, наверно, никогда бы и не вспомнил.

— Почему? — удивился Дэйвенпорт.

— Видите, здесь — игра слов “Глобос — глобус”. Не очень тонко, но в этом весь Дженнингс. Игра слов была его страстью и его мучением. Я и запомнил его исключительно из-за его попыток создать каламбур. Я их очень люблю — словесные парадоксы, но Дженнингсу — да, теперь я помню его прекрасно — они почти никогда не удавались. Они были или же совершенно неостроумными, или плоскими и ясными, как этот.

— Так! — Глобос снова водрузил на глаза очки и уставился на значки. Пошевелив беззвучно круглыми губами, он наконец сказал:

— Я ничего не понимаю. Но если вы введете меня в курс дела, может быть, мы и поймем что-нибудь.

— Сэр, разрешите мне, — быстро сказал Дэйвенпорт. — Я уверен, что на этого человека можно положиться, и… он поможет нам.

— Валяйте, — угрюмо пробормотал Эшли. — Во всяком случае, это не принесет вреда.

Дэйвенпорт изложил ход событий очень кратко, почти в телеграфном стиле.

Когда Дэйвенпорт кончил, Глобос на минуту задумался:

— Есть ли у вас запись разговора, восстановленного Феррантом?

— Пожалуйста.

Глобос заправил микропленку в проектор и быстро проглядел ее.

— Как я понял, оригинал вместе с Феррантом, и вы опасаетесь, что сейчас он в руках Ультра?

— Не исключено.

Глобос взволнованно покачал головой:

— Все знают, что мои симпатии не на стороне Ультра, и я всегда буду бороться против них. Я не хочу, чтобы вы поняли меня превратно, но… почему вы уверены в том, что предмет, оказывающий влияние на человеческий мозг, вообще существует? Вы располагаете лишь показаниями свихнувшегося человека да своими собственными сомнительными заключениями.

— Все это так, доктор Глобос, но рисковать мы не можем.

Глобос все еще был озабочен.

— А почему бы не оставить Прибор там, где он лежит? Никто не найдет его, что ж, тем лучше. Я против любого воздействия на человеческий мозг и никоим образом не собираюсь этому способствовать.

— Но мы не можем допустить, чтобы Прибором завладели Ультра.

— Доктор Глобос, дело не в Приборе, а в том, в чьих руках он окажется. Ультра замышляют уничтожить почти все человечество. Но какие бы недостатки и ошибки ни были у людей, составляющих правительство, совершенно очевидно, что они не будут строить планы, подобные замыслам Ультра.

— А что будет делать правительство?

— Проведет научное изучение Прибора. Нам может оказать неоценимую услугу даже то единственное свойство Прибора, которое мы уже знаем. Будучи в руках просвещенных, Прибор может научить нас понимать физическую основу функций мозга. Мы научимся лечить умственно отсталых, быть может, сумеем вылечить Ультра. Человечество в целом может подняться на более высокую ступень развития.

— Почему я должен верить, что этот идеализм будет осуществлен на практике?

— Я верю в это. Есть, конечно, риск, что правительство употребит Прибор во зло, но совершенно ясно, какой опасности мы неминуемо подвергнемся, если Прибор заполучат Ультра.

Глобос задумчиво опустил голову:

— Быть может, вы и правы.

— Ну, а теперь, я думаю, вы расшифруете символы?

— Символы? — переспросил Глобос, с трудом переключая внимание на листок. — Вы имеете в виду эти значки ху2 и так далее? Смысл записки ясен. Я понял это еще в середине вашего рассказа. И еще раз убедился в этом, когда просмотрел запись разговора между Штраусом и Дженнингсом. Вы и сами поймете его, джентльмены, если вдумаетесь. Посмотрите на записку. Если предположить, что кружок со стрелкой обозначает меня, у нас остается семь значков. Если они обозначают семь кратеров, значит, шесть из них, по крайней мере, предназначены для запутывания, так как Прибор, естественно, может находиться лишь в одном месте.

Ни один из значков полностью не ясен. “SU” может означать любое место на обратной стороне Луны, которая занимает площадь, равную Южной Америке. РС/2 может означать “Тихо”, а может значить и половину рас стояния от “Птоломея” до “Коперника”, или же половину расстояния между “Плато” и “Кассини”. Конечно, ху2 может относиться к системе координат, в которой у — площадь х. Похоже, что С-С значит “Бонд”, но может и означать половину расстояния между “Кассини” и “Коперником”. F/А может значить “Ньютон”, а может и обозначать место между “Фабрицием” и “Архимедом”.

Короче говоря, у значков столько значений, что они становятся бессмысленными. Даже если один из них имеет какое-то правильное значение, его невозможно отделить от других, поэтому разумно предположить, что все значки предназначены лишь для отключения внимания.

Затем необходимо выяснить, что в записке абсолютно ясно и не подлежит никакому сомнению. Ответ на это может быть только один: это действительно записка Дженнингса, действительно ключ к месту, где спрятан Прибор. Это единственное, в чем мы уверены, не так ли?

— По крайней мере, мы думаем, что уверены в этом, — осторожно заметил Дэйвенпорт.

— Что ж, вы отнеслись к записке, как к ключу, и действовали соответственно. Если мы вспомним о склонности Дженнингса к каламбурам, склонности, которая могла быть усилена действующим на сознание Прибором, то… Послушайте одну историю.

Во второй половине XVI века в Риме жил один немецкий иезуит. Он был математик и астроном, и это он выполнил все необходимые вычисления для папы Григория XIII, когда тот вводил в 1582 году новый календарь. Астроном высоко ценил Коперника, но не разделял его гелиоцентрической идеи.

В 1650 году другой иезуит, итальянский астроном Джованни Баттиста Риччоли составил карту Луны. Он называл кратеры в честь астрономов древности, и, так как он также не разделял точку зрения Коперника, самые крупные кратеры он назвал именами тех, кто ставил Землю в центр Вселенной — Птоломея, Гиппарха, Тихо Браге. Самый большой кратер, обнаруженный Риччоли, был назван им в честь своего предшественника, немецкого иезуита.

Однако этот кратер — второй по величине кратер, видимый с Земли. Самый большой кратер носит имя Бэйли и находится на самом лимбе Луны, поэтому с Земли его увидеть очень трудно. Риччоли его не заметил, и этот кратер был назван в честь астронома, жившего сто лет спустя, который был гильотинирован во время французской революции.

Эшли слушал его с беспокойством.

— А какое отношение все это имеет к записке?

— Самое непосредственное, — несколько удивленно ответил Глобос. — Разве вы не назвали эту записку ключом ко всему? Разве это не ключ?

— Безусловно.

— Разве имеются сомнения в том, что это ключ к местонахождению Прибора?

— Нет, — ответил Эшли.

— Что ж, тогда… Имя немецкого иезуита, о котором я говорил, — Кристофор Клау. Вы не видите игры слов: “Клау” — “ключ”?

Эшли разочарованно опустился на стул:

— Не слишком ясно.

— Доктор Глобос, — взволнованно сказал Дэйвенпорт, — на Луне нет ничего, что называлось бы “Клау”.

— Правильно, — запальчиво ответил Глобос. — В том-то все и дело. Во второй половине XVI века европейские ученые латинизировали свои имена. Клау тоже поступил так. Вместо немецкого “u” он поставил латинское “v”. Затем он добавил характерное для латинских имен окончание “ius”, и Кристофор Клау превратился в Кристофора Клавиуса, а я думаю, вам известен гигантский кратер, который мы называем “Клавиус”.

— Не… — начал было Дэйвенпорт.

— Не перебивайте меня, — сказал Глобос. — Скажу только, что латинское слово “clavis” означает на нашем языке “ключ”. Теперь вы, наконец, видите двойную игру слов на обоих языках? Клау — ключ, Клавиус — клавис — ключ. За всю свою жизнь Дженнингс не смог бы придумать такого каламбура, не имей он в руках Прибора. Но он придумал наконец этот блестящий каламбур и встретил свою смерть чуть ли не торжествующе. Вас он направил ко мне только потому, что знал, что я вспомню его склонность к игре слов, поскольку я сам ее любил.

Люди из Бюро смотрели на Глобоса широко раскрытыми глазами. Он торжественно произнес:

— Я советую вам искать Прибор на затемненном склоне кратера “Клавиус”, в месте, над которым Земля ближе всего находится к зениту.

— Вы уверены в том, что говорите, доктор Глобос? — наклонился вперед Дэйвенпорт.

— Вполне. Но даже если я и ошибусь, мне кажется, это неважно.

— Что неважно?

— Найдете вы Прибор или нет. Даже если Ультра найдут Прибор, они скорее всего не смогут им воспользоваться.

— Почему?

— Вы спросили меня, был ли Дженнингс моим студентом. Но вы не спросили о Штраусе, который тоже учился у меня. На следующий год после Дженнингса. Я его хорошо помню.

— …?

— Неприятный человек. Очень холодный. Я думаю, это отличительное качество всех Ультра. Они все очень холодны, бесстрастны и уверены в себе. Они не способны испытывать глубокие чувства: в противном случае они не замышляли бы уничтожение людей. Их чувства холодны и эгоистичны. Они не способны установить контакт с другими человеческими существами.

— Кажется, я понимаю.

— Я уверен, что понимаете. Из восстановленного разговора мы поняли, что Штраус не мог управлять Прибором. Ему недоставало трепета, у него вообще не было никаких эмоций. То же будет и с остальными Ультра. Дженнингс мог управлять Прибором, ведь он не был Ультра. Человек, который сможет управлять им, по-моему, не будет способен на холодную жестокость. Он может внушить другому панический ужас, как это сделал Дженнингс, но передать другому существу холодный язык цифр и вычислений, как это пытался сделать Штраус, ему не удастся. Выражаясь банально, можно сказать, что управлять Прибором может лишь Любовь и никогда — Ненависть. Ультра же способен только на ненависть.

Гораций ГОЛДВОПРОС ФОРМЫ

Резкий звонок телефона врезался в сон Гилроя. Не размыкая тесно сжатых век, репортер перевернулся на другой бок и втиснул ухо поглубже в подушку. Но телефон продолжал трезвонить.

Гилрой резко сорвал с аппарата трубку и не очень-то деликатно изложил свое мнение о людях, способных разбудить уставшего репортера в четыре утра.

— Я здесь ни при чем, — ответил замявшийся было на секунду редактор. — Ты же сам заварил эту кашу… Так вот… нашли еще одного, как их бишь…

Остатки сна мгновенно улетучились.

— Еще одного кататоника?!

— Да. Час назад. На углу Йорк-авеню и Девяносто первой. Сейчас он в “Мемориале” под наблюдением… Хочешь знать, что я думаю, Гилрой?

— Что?

— Я думаю, что ты просто фантазер. Эти твои ката-тоники в лучшем случае всего лишь заурядные бродяги, допившиеся, наверное, до зеленых чертиков. И больше чем на заметку из четырех строк они не потянут.

Гилрой уже соскочил с постели и свободной рукой натягивал на себя одежду.

— Нет, — сказал он уверенно. — Бродяги-то они бродяги, но дело не в этом… Слушайте… Черт побери, что вас задержало до утра?!

Голос редактора зазвучал недовольно:

— Все этот старик Тальбот. Ему же завтра семьдесят шесть. Пришлось тут настряпать кое-что…

— И вы тратите столько времени, чтобы разукрасить этого гангстера, вымогателя и…

— Спокойно, спокойно, Гилрой, — предостерегающе прервал редактор. — Ему принадлежит половина акций нашей газеты. Да и не так уж часто он нас тревожит.

— Ну ладно, все равно он скоро загнется. Вы меня сможете встретить в больнице, когда закончите?

— В такую-то погоду? — редактор помолчал, обдумывая решение. — Не знаю, право… Но если ты думаешь, что здесь пахнет чем-то из ряда вон выходящим… А, черт с ним… Хорошо. До встречи!

Ну улице было холодно и пустынно. Черный снег таял и превращался в слякоть. Гилрой запахнул пальто и зашагал к Гринвич-авеню. Очень высокий и невероятно худой, он напоминал унылого аиста, высматривающего рыбешку. Но уныния он не чувствовал. Напротив, был счастлив, как только может быть счастлив человек, предположение которого вдруг начало подтверждаться конкретными фактами.

Хлюпая по слякоти, он вздрогнул, подумав о кататонике, который, должно быть, пролежал в ней несколько часов, пока его не нашли и не доставили в больницу. Вот бедняга! А первого из них просто приняли за пьяного, пока полицейский не заметил хирургическую повязку на шее.

Администрация “Мемориала” заявила, что это были больные, сбежавшие после операций на мозге, и что они — кататоники. Допустим, но… кататоники не способны ходить…

Поэтому Гилрой даже не удивился, когда не нашлось ни одной больницы и ни одного частного хирурга, заявивших о побеге больных после операции.

Три кататоника за месяц! Гилрой покачал головой. Настоящая загадка. Нет, сбежать они никак не могли, они физически не были в состоянии совершить побег… А откуда у них взялись аккуратные хирургические разрезы на шее, профессионально зашитые двумя швами и профессионально перевязанные? Разрезы совершенно свежие… Гилрой придавал особое значение тому, что все трое были плохо одеты и страдали легкой формой истощения. Но в чем же подоплека? Он пожал плечами…

Вконец уставший, промокший до ниточки, он вынул из кармана удостоверение и показал его девушке, сидевшей за столом в приемной.

— О, газетчик! Что, у нас опять какая-нибудь сенсация?

— Ничего особенного, — ответил Гилрой небрежно. — Какого-то бродягу нашли на углу Йорк и Девяносто первой. Он что, в палате наверху?

Девушка посмотрела в журнал и кивнула.

Выйдя из лифта, Гилрой уверенно зашагал по длинному белому коридору. У входа в палату он столкнулся с редактором.

Дежурный врач искоса посмотрел, когда они бесшумно вклинились в круг практикантов, обступивших кровать. Кататоника раздели и растерли спиртом. Мышцы его были расслаблены, глаза прикрыты, челюсть отвисла. На шее была видна темная полоска от удаленного пластыря.

— Кататоник, док? — тихо спросил репортер.

— Кто вы такой? — резко выпалил доктор.

— Гилрой… “Морнинг пост”.

Доктор снова посмотрел на лежащего на кровати человека.

— Кататоник, несомненно. Никаких признаков алкоголя или наркотиков. Легкое истощение.

Гилрой деликатно отпихнул локтями практикантов и пробрался поближе к врачу.

— Но инсулиновый шок ведь не дал результатов?.. Впрочем, этого и следовало ожидать.

— Почему? — удивленно спросил доктор. — При кататонии он почти всегда эффективен… По крайней мере, на время.

— Но в данном случае шок не дал никакого результата, не так ли? — стоял на своем Гилрой.

— Да, — сказал доктор тихо, словно признавая поражение.

— О чем вы? — спросил редактор. — И что такое кататония? Паралич?

— Это нарушение двигательной сферы при шизофрении — охранительное торможение, которое трансформируется в психическую болезнь, тяжелую и трудноизлечимую.

— Но в таких случаях имеет место постепенная дегенерация личности, — вставил Гилрой. — Задолго до наступления полного умственного вырождения — нарастающее психическое оскудение, бредовые идеи, галлюцинации… И если своевременно болезнь не распознать — роковой исход неизбежен. Непрерывно прогрессирующее расстройство мышления кончается полным безумием.

Редактор был удивлен:

— Почему же инсулиновый шок должен вывести его из такого состояния?

— Да потому, что инсулин резко снижает содержание сахара в крови и вызывает шок. Внезапный сахарный голод выбивает кататоника из состояния пассивности, — ответил доктор.

— Верно, — ответил Гилрой. — Вот это-то и подтверждает, что в данном случае мы имеем дело не с кататонией! Перед нами что-то очень похожее на кататонию… Думаю, что это паралич.

— Вызванный чем? — спросил доктор.

— Это уж вы должны знать, чем. Я не медик. А что вы скажете о разрезе на шее?

— Чепуха! От разреза до двигательного нерва добрая четверть дюйма. Он здесь ни при чем.

— Вы ошибаетесь, док, — тихо сказал Гилрой. — Разрез под затылком очень даже при чем, а кататонию нельзя вызвать хирургическим путем. Она может быть вызвана повреждением двигательной сферы, но процесс дегенерации в таком случае будет развиваться очень медленно. И кататоники не способны ходить. Этого человека умышленно бросили на улице, так же как и других.

— Похоже, что ты прав, Гилрой, — заметил редактор. — Что-то здесь не то. И у всех троих одинаковые разрезы?

— Абсолютно. На одном и том же месте: под самым затылком, налево от позвоночного столба. Видели ли вы когда-нибудь более беспомощного человека? Ну как, по-вашему, смог бы он удрать из больницы?

Доктор отпустил практикантов.

— Не вижу никакого мотива. Все трое истощены, плохо одеты, жили, судя по всему, в полной нищете. Кому бы понадобилось расправляться с ними?

— Да при чем здесь расправа или месть! Над ними ведь могли экспериментировать.

— Ради чего?

Гилрой изучающе посмотрел на доктора.

— У вас нет никаких предположений?

— Никаких.

Попрощавшись, репортер направился к двери.

— Пошли, шеф. Попросим Мосса подкинуть нам теорийку.

— Доктора Мосса вы здесь не найдете, — ответил врач. — Сегодня ночью он не дежурит, а завтра, по-моему, увольняется из больницы. Гилрой сделал стойку.

— Мосс… увольняется из больницы! Слышали, шеф? Мосс — диктатор, эксплуататор и мерзавец. Но он, наверное, лучший хирург в Штатах. Нет, подумать только, вокруг нас творятся такие дела, а вы тратите время на то, чтобы приукрасить преступную жизнь старика Тальбота!

Вуд подошел к дверям агентства по найму рабочей силы. Безо всякой надежды он читал сделанные мелом надписи на доске. Эта контора набирала промышленных рабочих, а он и на заводе-то никогда не был. Единственное, на что он мог рассчитывать, — место ученика обойщика за десять долларов в неделю. Но ему уже тридцать два года! Да за устройство на работу нужно заплатить пять долларов.

Он огорченно отвернулся, ощупывая в кармане три последних десятицентовика.

— Что, приятель, не нашел ничего подходящего?

— Ничего, — устало ответил Вуд, даже не посмотрев на человека, задавшего вопрос.

Вынув из кармана газету, он еще раз пробежал ее глазами, прежде чем бросить на тротуар: больше он газет покупать не будет, поскольку выглядит так, что по объявлениям лучше не ходить. Но мысли его никак не могли оторваться от статьи Гилроя. Журналист описал ужасы кататонии… Что ж, кататоников хоть кормят и дают им приют. Интересно, можно ли симулировать эту болезнь?

Человек, задавший вопрос, продолжал разглядывать В уда.

— В колледже небось учился?

— Что, все еще заметно? — зло спросил Вуд.

— А то нет? Образованного за милю видать. Рот Вуда скривился в усмешке.

— Приятно слышать. Образование, должно быть, просвечивает сквозь мои лохмотья.

— Чего ты прешься сюда со своим образованием? Оно здесь ни к чему. Им нужны такие, как я, — побольше мускулов и поменьше мозгов.

Вуд внимательно осмотрел собеседника. Тот был слишком хорошо одет и слишком себе на уме, чтобы долго обивать пороги в поисках работы. Весьма возможно, что его только что уволили и он ищет себе компаньона. Таких Вуд уже встречал. Глаза жесткие, как у волка. У волка, привыкшего обирать безработных.

— Вот что, — холодно сказал Вуд. — С меня взятки гладки. В кармане всего лишь тридцать центов.

— Я не слепой, — спокойно ответил незнакомец. — Я тебя насквозь вижу.

— Так что тебе нужно в таком случае? — раздраженно выпалил Вуд.

Его незваный друг нетерпеливо махнул рукой.

— Брось огрызаться. Меня сегодня не взяли на работу, потому что там нужен человек с дипломом. Семьдесят пять долларов в месяц, стол и жилье. Один доктор ищет себе лаборанта. У меня потому и сорвалось, что диплома нет.

— Сочувствую тебе, — сказал Вуд, отворачиваясь.

— Но у тебя же есть диплом. Хочешь попробовать? Тебе это обойдется в первую недельную зарплату — моя доля. Понял?..

— В медицине я полный профан. Я был экспертом по шифрам в конторе биржевого маклера, пока у людей были еще деньги, чтобы покупать акции.

— Медицину тебе знать не обязательно. Все, что там требуется, — диплом, голова и немного мускулов.

Вуд замер на месте.

— Врешь ведь?!

— Верняк. Но слушай, я не хочу туда идти впустую и получить от ворот поворот. Я тебя спрошу то же самое, что у меня там спрашивали.

При одной мысли о возможной работе Вуд забыл о всякой осторожности. Он еще раз пощупал три монеты в кармане, Их хватит на пару бутербродов с чашкой кофе или на кровать в грязной ночлежке. Д-да, два раза скудно поесть и спать на сыром мартовском ветру или найти ночлег на одну ночь, но спать голодным…

— Ну, спрашивай, — сказал он решительно.

— Родня есть?

— Седьмая вода на киселе в штате Мэн.

— Друзья?

— Близких нет.

Вуд впился глазами в лицо незнакомца:

— Что значат эти вопросы? При чем мои друзья и родственники?..

— Просто так, — торопливо ответил тот. — Дело в том, что эта работа связана с поездками. Хозяину не нужен человек, за которым будет тащиться жена и который станет писать длинные письма, да еще в рабочее время. Понял?

Вуд ничего не понял. Объяснение звучало на редкость неубедительно, но он думал лишь о семидесяти пяти долларах в месяц, о жилье и еде.

Сидя в вагоне метро, Вуд старался не замечать пассажиров. Он спрятал ноги под сиденье, чтобы не было видно полуоторванную подметку… Ну и вид у него! Разве такого на работу возьмут? Но этот тип рискнул все же потратиться ради него на метро.

Они поднялись по ступенькам к двери старого дома. Вуд еле подавил желание убежать: он был почти уверен в очередном отказе.

— Не отставай, — буркнул незнакомец.

Вуд весь напрягся, когда тот позвонил в дверь.

На пороге стоял человек одного с ним возраста, среднего роста и очень толстый. На нем был белый лабораторный фартук.

— Опять ты?

— Нашел вам человека с дипломом, — ответил настойчивый знакомец Вуда.

Вуд испытал унижение, когда острый взгляд толстяка окинул измятую грязную одежду и брезгливо остановился на его длинных всклокоченных волосах, на изможденном небритом лице. Вот-вот сейчас он скажет: “Такой не подойдет”.

Но толстяк отпихнул ногой красивую овчарку колли и широко распахнул дверь. Ошеломленный, Вуд проследовал в небольшой холл. Чтобы произвести впечатление человека доброго, он наклонился и потрепал собаку за уши. Потом толстяк ввел их в гостиную.

— Как зовут? — спросил он безучастно.

Ответ застрял у Вуда в горле. Он откашлялся.

— Вуд, — сказал он наконец.

— Родственники есть?

Вуд отрицательно покачал головой.

— Друзья?

— Нет.

— Что за диплом?

— Колумбийский университет. Точные науки.

Выражение лица толстяка не изменилось. Он сунул руку в карман и вынул бумажник.

— Как вы договорились с этим человеком?

— Ему причитается моя первая получка.

Вуд молча наблюдал, как несколько зеленых бумажек перешли из рук в руки.

— Можно мне умыться и побриться, доктор? — спросил он.

— Я не доктор, — ответил толстяк. — Меня зовут Кларенс. Просто Кларенс, без “мистер”.

Он резко обернулся к незнакомцу, следящему за их разговором.

— Ты еще здесь?

Спутник Вуда попятился к двери.

— Стало быть, — сказал он, — обоим нам обломилось, а, Вуд?

Вуд улыбнулся и радостно кивнул. Нотки иронии в жестком голосе незнакомца прошли мимо его внимания.

— Я покажу вашу комнату. Она наверху, — сказал Кларенс, когда деловой партнер Вуда ушел. — Там, кажется, и бритва есть.

Они снова вышли в холл, колли следовала за ними по пятам. Над столом свисала лампочка без абажура. Драный ковер закрывал пол. Узкие ступеньки винтовой лестницы вели на следующий этаж. Помещение было запущенным и унылым, но у Вуда как-то сместилось понятие о роскоши.

— Подождите здесь, пока я позвоню, — сказал Кларенс и исчез в комнате напротив лестницы. Вуд погладил дружелюбно ворчавшую собаку. Через стенку до него доносился голос Кларенса.

— Хэлло, Мосс?.. Пинеро привел человека. Вроде подходящий… Колумбийский… Судя по виду, ни цента… Сообщить Тальботу, чтобы завтра приехал?.. В какое время?.. Хорошо…

Вуд услышал, как Кларенс положил трубку и снял ее снова.

— Мосс? Это же знаменитый хирург, директор больницы “Мемориал”. Да, но в этой статье о кататониках был какой-то намек на причины его внезапного ухода из больницы.

— Хэлло, Тальбот! — послышался голос Кларенса. — Приезжайте завтра в полдень. Мосс обещает к этому времени все подготовить… Не волнуйтесь. На этот раз мы действуем наверняка…

Имя Тальбота показалось Вуду тоже знакомым. “Должно быть, это тот самый Тальбот, о котором писала “Морнинг пост”, — семидесятишестилетний филантроп. Хочет, наверное, чтобы Мосс его оперировал. Что ж, его-то, Вуда, уж это не касается”.

Когда Кларенс вернулся, Вуд думал только о семидесяти пяти долларах в месяц, о комнате и еде…

Доктор Мосс опустил трубку телефона нарочито спокойно. Проходя белым больничным коридором, он чувствовал любопытные взгляды, но его тщательно выбритое розовое лицо было невозмутимо. В кабине лифта он стоял, небрежно засунув руки в карманы. Лифтер не посмел ни заговорить с ним, ни взглянуть на него.

Мосс взял пальто и шляпу. Перед столом дежурного толпилось гораздо больше людей, чем обычно. У них был настырный вид газетных репортеров. Мосс стремительно прошагал мимо.

Высокий, на редкость тощий человек был острием клина репортеров, устремившихся ему вслед.

— Вы не можете уйти, не сделав никакого заявления для прессы, док, — сказал он.

— Как видите, могу! — кинул Мосс в ответ, не останавливаясь.

— По меньшей мере могли бы сказать нам, остаетесь ли вы директором “Мемориала”.

— Спросите об этом членов правления.

— А как насчет кататоников?

— Спросите об этом кататоников.

Подъехало такси. Садясь в машину, Мосс услышал, как длинный газетчик воскликнул: “Вот это гадина!”

Несмотря на внешнее хладнокровие, Мосс чувствовал себя не так уж спокойно. “Этот человек из “Морнинг пост” — кажется, Гилрой — написал сенсационную статью о брошенных кем-то на улице кататониках и дошел до того, что заявил, что они вовсе не кататоники. Надо сказать Тальботу, чтобы публикацию этих статей немедленно прекратили”.

Губы подвижного рта угрюмо сжались. Где же ему теперь взять денег? Из больничных фондов он выдавил все, что можно, долг достиг угрожающих размеров. В бездонной прорве его экспериментов утонет и десяток таких фондов.

Если бы только удалось уговорить Тальбота, доказать ему, что неудачи, по сути, не были неудачами, что он на верном пути…

Однако Тальбот — крепкий орешек. Мосс не выудит у старого скряги и цента, пока не докажет, что стадия экспериментов завершена и успех обеспечен.

Мосс вылез из такси. Уверенно взбежал по ступенькам, открыл дверь и нетерпеливо прошел в темный холл, не обращая никакого внимания на колли, весело выбежавшую ему навстречу.

— Кларенс! — позвал он. — Попросите нового лаборанта спуститься вниз.

Он снял шляпу, сбросил пальто и пиджак, небрежно повесив их на крюк у зеркала.

— Эй, Вуд! — крикнул Кларенс, задрав голову. — Вы готовы?

Послышались легкие торопливые шаги, и Вуд спустился к ним.

Даже нескольких часов было достаточно, чтобы Вуд преобразился. Он больше не чувствовал себя никчемным и никому не нужным.

— Вуд. Доктор Мосс, — небрежно сказал Кларенс.

Вуд выразил энтузиазм по поводу будущей работы, хотя и оговорился, что ничего не смыслит в медицине.

— Этого от вас пока не требуется, — шелковым голосом ответил Мосс. — У нас вы научитесь большему, чем многим хирургам удается познать за всю свою жизнь.

Эти слова могли означать все, что угодно, и — ничего. Вуд даже не пытался понять их.

Он молча проследовал за Моссом и Кларенсом в сверкающую чистотой операционную. Здесь он чувствовал себя менее уютно, чем в отведенной ему комнате. Пока Мосс мыл руки в глубоком тазу, Вуд оглядывался по сторонам.

В центре комнаты стоял операционный стол, обтянутый чистой простыней. Над ним висели пять бестеневых ламп. Рядом, на небольшом столике, — подносы с тампонами, зажимы, стерилизационный прибор, из которого вырывались клубы пара.

— Мы проводим много хирургических экспериментов, — сказал Мосс. — Вам в основном придется обеспечивать наркоз. Кларенс, покажите ему, как это делается.

Вуд внимательно наблюдал. Подача и отключение гелия, кислорода и циклопропана. Индикаторы переобогащения смеси. Не забыть проследить за водяным фильтром…

По предложению Кларенса он поднес к лицу раструб, чтобы попробовать изготовленную смесь. Он не знал, что циклопропан действует так быстро…

Вуд лежал на полу, задрав руки и ноги. Попытавшись распрямить их, он перекатился на бок. Голова кружилась от наркоза. На шее ощущалось что-то похожее на пластырь. Под ним саднило, как от пореза бритвой.

В комнате было темно, спущенные зеленые шторы не пропускали дневной свет. Где-то над ним, в стороне раздавалось тяжелое дыхание. Прежде чем Вуд успел встать и посмотреть, в чем дело, он услышал поступь приближающихся шагов.

Дверь распахнулась, и в комнату вошли трое. Вуд вскочил на ноги и рухнул — оказалось, что стоять прямо он не может.

— Он пытался подняться, — констатировал один из вошедших.

— А чего же еще вы от меня ожидали? — резко отрубил Вуд. Голос его прозвучал странным протяжным воем, в котором нельзя было различить слов. Растерянный и разъяренный, он зло покосился на пришельцев.

— Держи его на мушке, Кларенс, и подними штору, — сказал Мосс. — Я хочу взглянуть на второго.

Вуд отвернулся от направленного на него дула револьвера и увидел, как доктор приподнял человека на постели. Кларенс, пятясь, отошел к окну и поднял штору. Яркий полуденный свет заставил человека встрепенуться.

— Можете убедиться, Тальбот, — сказал Мосс старику и, сдернув человека с кровати, рывком поставил его на ноги. Секунду тот простоял без помощи, потом упал на четвереньки и уставился на Вуда.

Вуд был в полном недоумении: лицо этого человека он видел каждый день, всю свою жизнь, но никогда не видел так… где-то в стороне от себя…

Да это же его собственное лицо! Вуд был потрясен! Пытаясь зацепить взглядом как можно больше, он посмотрел на свое тело: оно было сплошь покрыто волосами, четыре волосатые ноги прочно упирались в пол собачьими лапами.

Вуд неуверенно заковылял к Моссу.

— Что вы со мной сделали? — заорал он, но вместо крика из его горла вырвался собачий лай.

Доктор поманил своих спутников к двери.

Вуд почувствовал, как у него оскалились клыки. Кларенс и Тальбот вышли из комнаты. Мосс стоял за порогом, держась за дверную ручку, и внимательно следил за Вудом. Как только тот прыгнул, он захлопнул дверь, и Вуд с силой врезался в нее плечом.

— Он все понял, — послышался за стеной голос Мосса.

Невероятно! Он оказался вне своего собственного тела. Это очевидно. Каким образом Мосс его оттуда извлек и поместил в тело собаки? Гипноз?.. Нет, он должен вернуться в свое собственное тело, обязательно должен. Но как?

Мысли Вуда заметались.

Из соседней комнаты донесся скрип мебели. Тальбот перестал нервно постукивать тростью.

— То, что вы видели, Тальбот, должно убедить даже вас, — снова послышался голос Мосса. — Я превратил Вуда в собаку без малейшего ущерба его разуму.

Вуд вздрогнул.

— Допустим, что я убежден, — услышал он голос Тальбота. — Ну а как сама операция? Не болезненна ли пересадка мозга из одного черепа в другой?

— Мозг нельзя было пересаживать из одного черепа в другой, — ответил Мосс. — Объемы разные, да и нет необходимости пересаживать весь мозг целиком. В подкорке мозга скрыта маленькая железа — менее четверти дюйма в диаметре, — которая называется шишковидной. Эта железа контролирует мозг. Когда-то она была третьим глазом.

— Была третьим глазом, а теперь контролирует мозг? — воскликнул Тальбот.

— Почему же нет? Ведь жабры рыб превратились в евстахиеву трубу, которая контролирует чувство равновесия. О шишковидной железе не известно практически ничего. Однако я разработал новый метод ее извлечения из-под мозга, а не через весь мозг. Когда я пересадил железу кролика крысе, а железу крысы кролику, то кролик вел себя как крыса, а крыса — как кролик… Эмпиризм: результат положительный, но научно обосновать я его пока не могу.

— Почему же тогда те трое вели себя как… Что там у вас за словечко?

— Кататоники… Видите ли, Тальбот, пересадки были в основном успешными, но все три раза я повторил одну и ту же небольшую ошибку, пока не понял, в чем дело… Да, кстати говоря, снимите щелкопера из вашей газеты с этой опасной темы. Он подобрался слишком близко… Ну так вот… Все трое вели себя почти как кататоники, потому что я пересадил им железы крыс. Представьте себе, что получается, когда железа крысы пытается управлять гигантским человеческим телом. Она просто сдает, отказывает. Но разница между телом собаки и телом человека не так велика. И конечно, совсем другой эффект, когда человеку пересаживают железу человека…

— А операция болезненна? — повторил вопрос Тальбот.

— Никакой боли. Разрез незначительный и быстро заживает. Быстрота восстановления сознания очевидна: Вуда и собаку я оперировал вчера.

— Так сколько же вы хотите? — поинтересовался Тальбот.

— Пять миллионов.

— Я дам вам пятьдесят тысяч наличными, — послышался надтреснутый голос старика.

— За то, чтобы заменить ваше дряхлое тело молодым, сильным и здоровым? — спросил Мосс, подчеркивая каждое слово. — Пять миллионов, и ни цента меньше.

— Я дам вам семьдесят пять тысяч. Весь мой капитал вложен в мои… в мои синдикаты. Откуда я вам наберу пять миллионов наличными?

— А я этого и не хочу, — сказал Мосс с легкой усмешкой.

Тальбот вышел из себя.

— Чего же вы тогда хотите?

— Проценты с пяти миллионов, то есть половину ваших доходов. Короче говоря, я намерен влезть в ваш подпольный бизнес.

Вуд услышал вздох старика.

— Не выйдет! — закричал он. — Даю вам восемьдесят тысяч. Это вся моя наличность.

— Не валяйте дурака, Тальбот, — сказал Мосс спокойно. — Мне не нужны деньги, чтобы ими любоваться. Мне нужен большой и обеспеченный доход, достаточный для проведения моих экспериментов.

— Восемьдесят тысяч, — повторил Тальбот.

— Ну и держитесь за ваши деньги, пока не сгниете вместе с ними. Сколько вам там осталось жить с вашей грудной жабой? Около шести месяцев, не больше?

Трость старика нервно застучала по полу.

— Ваша взяла, шантажист, — сдался Тальбот.

Мосс рассмеялся. Вуд услышал скрип мебели, когда собеседники поднялись и направились к лестнице.

— Хотите еще раз взглянуть на Вуда и собаку?

— Нет, я и так уже убедился.

— Тогда избавься от них, Кларенс. Только не вздумай больше оставлять их на улице, чтобы дать пищу для размышлений пронырливым репортерам. Надень на револьвер глушитель. Он внизу. Потом обработай трупы кислотой.

Глаза Вуда в ужасе обежали комнату. Ему и его телу необходимо вырваться отсюда. Если он уйдет один, то уже никогда не станет самим собой.

Снизу доносились громыхающие шаги Кларенса, который ходил по комнатам в поисках глушителя к своему револьверу.

Гилрой закрыл за собой дверь телефонной будки, выудил из кармана монетку, сбил на затылок шляпу, набрал номер.

— Привет, шеф! Это я, Гилрой.

— Привет. Как там у тебя с кататониками?!

Гилрой положил свой блокнот на телефон.

— Напал на горячий след, шеф. Меня на него навел один из врачей “Мемориала”. Он пришел к выводу, что разрезы на шее были сделаны для того, чтобы иметь доступ к подкорке мозга. Но в чем смысл этой операции, ему неясно, так же, как и неясно, почему эта операция приводит к полному параличу… И вот к чему все это сводится: обычно, для того чтобы достичь той или иной части мозга, приходится делать трепанацию черепа. Здесь же к мозгу проникли через разрез, рассчитанный до последнего миллиметра. Хирург, сделавший его, работал по точнейшим расчетам, как летчик ночью летит по приборам. Доктор из “Мемориала” говорит, что только четыре хирурга во всей стране способны на такую ювелирную работу.

— Кто именно, черт бы тебя побрал? Ты спросил, кто именно?

— Естественно, — обиженно ответил Гилрой. — В Нью-Йорке — Мосс, в Чикаго — Фабер, да еще Кроуниншоу в Портланде и, возможно, Джонсон в Детройте.

— Так чего же ты ждешь? — завопил редактор. — Найди Мосса!

— Мосс исчез. Бросил все и поспешно бежал после того, как правление потребовало его отставки… Ходят слухи о злоупотреблениях больничными фондами.

— Найди Мосса, — ответил редактор. — С остальными я свяжусь сам. Похоже, что ты напал на след.

Вуд подобрался. Вот-вот Кларенс поднимется наверх, чтобы пристрелить его и тело. Бежать, немедленно бежать! Неловко и неуклюже Вуд поднялся на задние лапы и попытался сжать передними дверную ручку. Когти соскользнули с нее. Он услышал, как Кларенс остановился, услышал звук выдвигаемых ящиков.

Ужас охватил его. Он яростно вцепился в ручку зубами. Боль пронизала чувствительные десны, но горькая медь поддалась.

Бесшумно Вуд вышел в холл и осторожно заглянул на лестницу. Она все еще была пуста. Кларенса не было видно.

Вуд вернулся в комнату и потянул свое тело за одежду, пятясь и вытаскивая его в холл. Потом стал медленно и тихо спускаться по ступенькам.

Уверенно взбегая вверх по лестнице, Кларенс оказался прямо перед Вудом. Открыв от удивления рот, он потянулся было за револьвером, но клыки Вуда впились ему в горло. Они клубком скатились вниз. Кларенс остался лежать на полу. Вуд, снова потянув за собой свое тело, рванулся к двери.

Услышав, как из задней комнаты на шум выбежал Мосс, он яростно впился зубами в ручку двери, охваченный страхом при мысли, что Мосс может настичь его раньше, чем он с ней справится.

Но замок щелкнул, и Вуд всей своей тяжестью навалился на дверь, распахнул ее. Тело на четвереньках последовало за ним. Вуд подтолкнул его в сторону Центрального парка, желая убраться подальше от Мосса.

Оглянувшись, Вуд увидел, как доктор, стоя в дверях, провожает их взглядом, и он в страхе потащил свое тело за угол, чтобы как можно быстрее скрыться.

Вуд избежал смерти, и тело его все еще было с ним, но страх и беспокойство не прошли, а, наоборот, с каждой минутой увеличивались. Как ему прокормить свое тело, как найти для него приют, уберечь от Мосса и гангстеров Тальбота? И как заставить Мосса вернуть ему тело?

Но было очевидным, что главное сейчас — это спрятать тело подальше от чужих глаз. Оно было голодно и рыскало в поисках еды. Человек, бегающий на четвереньках по тротуару, сразу же привлек внимание прохожих: их окружила толпа.

Вуд страшно перепугался. Вцепившись зубами в одежду тела, он перетащил его через улицу, где можно было укрыться за деревьями и кустами Центрального парка.

Однако Мосс времени зря не терял: черная машина пронеслась на красный свет и устремилась прямо к ним. С другой стороны мчался полицейский автомобиль с включенной сиреной. Черная машина сбавила ход. Вуд встал перед своим телом, рыча на приближающихся к нему полицейских. Их было двое. Один из них отшвырнул его ногой, другой поднял тело под мышки и поволок к машине.

— Псих. Вообразил себя собакой, — констатировал полицейский. — Куда его, в госпиталь?

Его напарник кивнул. Вуд обезумел. Он рванулся вперед, злобно клацая зубами, еще надеясь защитить свое тело. Полицейский опять отшвырнул его ногой.

— Всадить, что ли, в него пару пуль?

И тогда Вуд понял, что они пристрелили бы его, не будь они так заняты телом, и метнулся в поток автомобилей, рискуя попасть под колеса.

Вдруг он увидел, как большой черный автомобиль круто развернулся и устремился к нему. Никто, кроме гангстеров Тальбота, не стал бы так упорно его преследовать.

Вуд метнулся к дорожке, ведущей в глубь парка, и скрылся в густом кустарнике. Оттуда он видел, как вышедшие из машины гангстеры рассыпались цепочкой, прочесывая лес. Он тихо отполз в кусты, оставляя преследователей в стороне.

И в кошмарном сне такое не приснится. Вуд был абсолютно беспомощен. Против него ополчились и преступники, и блюстители порядка. Тем, кто согласился бы ему помочь, он не в состоянии объяснить, что он человек. Да и кто способен ему помочь? Кто, кроме Мосса? Допустим, что ему удалось бы ускользнуть от полиции и гангстеров, пробраться в госпиталь и каким-то образом объяснить… Ну и что? Все равно ведь никто, кроме Мосса, не сумеет сделать эту операцию!

Он осторожно пробирался по парку.

Необходимо найти кого-то достаточно влиятельного, чтобы воздействовать на Мосса. Но кто обладает такой силой и каким способом с ним объясниться?

У самого выхода из Центрального парка беда чуть не настигла его. Он бежал по тропинке, идущей параллельно с проезжей дорогой. Курсирующая по дороге черная машина вдруг набрала скорость и пронеслась мимо. Он услышал приглушенный хлопок и свист пули над головой. Прыгнув в кусты, он побежал от дерева к дереву, стараясь двигаться так, чтобы все время находиться в укрытии.

Выбравшись из парка, он пронесся по улицам. На Бродвее он почувствовал себя в большей безопасности среди густой толпы. Гангстеров Тальбота здесь можно было не бояться, но тут показался полицейский автомобиль. Вуд спрятался за переполненным мусорным баком у какой-то забегаловки.

С реки дул пронизывающий ветер, и шевелил газету, лежавшую в баке поверх груды мусора.

Вуд вспомнил, как день назад он стоял у входа в контору по найму, разговаривая с одним из гангстеров Тальбота.

Ему тогда еще пришло в голову, что лучше уж впасть в кататонию, чем голодать. Теперь-то он бы так не подумал.

Привстав на задние лапы, Вуд перевернул мусорный бак. Тот с грохотом покатился к мостовой, рассыпая мусор по всему тротуару. Прежде чем из двери выскочил, ругаясь, швейцар, Вуд раскидал лапами груду отбросов, схватил зубами газету, отдающую кислым запахом гнили, и пустился наутек.

Укрывшись от ветра на задворках какого-то дома, он лапой расправил газетный лист и пробежал его глазами. Газета была вчерашняя, та самая, где напечатана статья о кататониках, подписанная журналистом Гилроем.

Вуд быстро затрусил по улице, тесно прижимаясь к домам.

Уже темнело. До захода солнца он успел пробежать добрых три мили. Запыхавшись, он остановился у громадного здания “Морнинг пост”. Здание казалось неприступным.

Он наблюдал за входной дверью главного подъезда, выжидая момент, когда кто-нибудь распахнет дверь так, чтобы можно было проскочить внутрь. С надеждой смотрел он на подходившего к двери пожилого джентльмена. Однако тот мягко, но решительно отпихнул его. Вуд обнажил клыки, для него это была единственная форма ответа. Человек торопливо закрыл за собой дверь.

Тогда Вуд избрал иную тактику. Он увязался за высоким тощим человеком, лицо которого казалось добрым, несмотря на выражение угрюмой сосредоточенности. Вуд неуклюже завилял хвостом, демонстрируя свои дружеские намерения. Высокий человек остановился, почесал Вуда за ушами, но в дверь не пропускал. Однако, прежде чем человек успел закрыть ее, Вуд неожиданно прыгнул, чуть не сбив его с ног, и, оказавшись в вестибюле, понесся между бесчисленными ногами к лестнице. Высокий человек даже выругался ему вслед.

Вуд миновал этаж за этажом. Вот наконец он у двери отдела новостей. Он остановился, перевел дыхание. Потом зажал ручку двери в зубах и повернул ее.

Ударила едкая волна табачного дыма, уши пронизала боль от грохота и шума.

Пробираясь между рядами заваленных бумагами столов, он с надеждой оглядывался по сторонам и видел людей, склонившихся над машинками, не замечающих ничего, кроме своей работы; юнцов, бегом разносящих между столами пачки бумаг… Он дрожал от волнения. Ведь это были люди, которые могли повлиять на Мосса и помочь ему, Буду. Кто же, как не они!

Лапой он слегка дотронулся до ноги репортера, печатавшего на машинке, поднял морду, заискивающе поглядел на него. Репортер посмотрел под стол и отпихнул Вуда.

— Отвяжись, — сказал он сердито, — иди домой.

Вуд отпрянул. Мозг его напряженно заработал: как же ему изложить свою историю? Чем заменить слова человеческой речи? И его осенило: он же специалист по шифрам и кодам…

Вуд залаял, чередуя длинные протяжные звуки с короткими. Испуганно завопила женщина. Репортеры повскакали с мест и встали плотным кругом, не смея подойти к Вуду вплотную. Вуд пытался пролаять текст азбукой Морзе и с надеждой искал глазами того, кто поймет его. Но встречал в ответ лишь неприязненные, холодные взгляды.

— Это та самая псина, которая напала на меня внизу, — сказал высокий худой человек.

Вуд залаял было снова, но из отделенной стеклянной перегородкой клетушки вышел редактор.

— Что за шум? — строго осведомился он и увидел Вуда. — Убрать к чертям этого пса!

— Вот, вот! Уберите-ка его отсюда! — заорал худой.

— Слушай, Гилрой, он же очень милый и ласковый пес. Посмотри-ка на него своим гипнотическим взглядом.

Вуд моляще впился глазами в Гилроя. Хоть он так и не смог объясниться, но автора статей о кататониках он нашел! Гилрой шел прямо на него, произнося обычные в таких случаях фразы, которыми успокаивают разбушевавшихся собак.

Вуд так был близок к успеху! Ему бы только суметь добиться, чтоб его поняли, прежде чем поймают и выдворят.

Прыгнув на стол, он смахнул на пол банку чернил, растекшуюся темной лужей. Не теряя ни секунды, он зубами схватил лист белой бумаги, обмакнул лапу в чернила и попытался писать.

Но лучик надежды мгновенно погас. Собачьи когти — это не человеческий палец. На бумаге просто получился отпечаток лапы.

Уныло, не сопротивляясь, чтобы не злить Гилроя, Вуд позволил завести себя в лифт. Он опять неуклюже завилял хвостом. Потом сел и попытался состроить гримасу, которая на человеческом лице показалась бы дружелюбной. Гилрою она понравилась. Он потрепал Вуда за холку и решительно выставил за дверь…

Вуд не отчаивался. Как бы то ни было, он сумел проникнуть в редакцию и обратить на себя внимание. Он знал, что печать — это единственная сила, способная повлиять на Мосса. Осталось лишь решить проблему коммуникации. Но как? Писать лапой он не мог, а азбуки Морзе никто в редакции не понял.

Вуд долго рыскал по улицам, завидуя ступающим вокруг него человеческим ногам. Владельцы этих ног обладали способностью выражать самые тонкие оттенки мысли и чувств речью, письмом… Его же голос был всего-навсего хриплым пронзительным лаем, раздражающим людей; лапы — пригодны только к бегу, а заостренная морда не могла выражать никаких человеческих чувств.

Наконец после долгих поисков Вуд наткнулся на огрызок карандаша. Стиснув его в зубах, он затрусил к докам на Западной улице.

Ветер с реки гонял по набережной обрывки бумаги. Некоторые были довольно большими и чистыми. Поймав кусок бумаги, Вуд лапами прижал его к асфальту, языком v зубами переместил огрызок карандаша в своей пасти так, чтобы удобнее было писать. С трудом он вывел большими печатными буквами: “Я — человек”. Эти два слова заняли весь листок.

Отбросив карандаш, Вуд взял зубами бумагу и побежал к зданию газеты. Впервые он почувствовал уверенность в себе.

Вуд проскользнул в вестибюль с группой репортеров, возвращавшихся с заданий, снова поднялся по лестнице, положил бумагу на пол и потянул дверную ручку зубами.

Гилрой сидел за столом и печатал на машинке. Вуд подбежал к нему с бумагой в зубах и положил лапу на колено.

— Какого черта! — выдохнул Гилрой и отпихнул Вуда.

Но Вуд не уходил. Дрожа, он вытягивал шею как только мог, пока Гилрой не выхватил у него из пасти лист бумаги. Вуд застыл, жадно впившись глазами в тощего репортера.

Лицо Гилроя потемнело от гнева.

— Кто это вздумал дурака валять? — заорал он. — Кто впустил сюда эту псину и всунул ей в зубы эту идиотскую записку?

Никто не ответил Гилрою.

Вуд запрыгал вокруг него, истошно лая, пытаясь объяснить.

— Да заткнись ты! — загремел Гилрой. — Эй, рассыльный, вышвырни его отсюда! Не бойся, он тебя не укусит.

И опять Вуда постигла неудача! Но он не намерен был сдаваться — мозг его работал ясно и четко. Неудача? Да. Но он же нашел способ коммуникации. Ему просто не хватило места, чтобы все подробно разъяснить. Он напал наконец на правильный путь, которым и надо теперь следовать.

Вуд неожиданно подпрыгнул, схватил со стола карандаш, потом спокойно вышел из комнаты и сел у ног рассыльного, пока тот вызывал лифт.

Теперь Вуду не терпелось поскорее выбраться из здания и вернуться в доки, в свое убежище, где он мог бы обдумать возможность более подробного послания.

Вуд понял, что алфавиту нужно найти какую-то замену, доступную его неуклюжим зубам… Но какую?..

Длинные пыльцы Гилроя проворно выстукивали последнюю страницу статьи. Закончив работу, он направился к редактору.

Тот торопливо пробежал глазами текст…

— Ну как, неплохо? — вырвалось у Гилроя.

— А-а, что? — редактор как-то растерянно посмотрел на него. — Да, хорошая статья…

— Признаться, я был близок к отчаянию, — продолжал Гилрой. — Казалось, что зашел в тупик… А сейчас вдруг полиция опять подбирает на улице психа, который ведет себя по-собачьи, и на шее у него точно такой же разрез, как у тех троих. Может быть, этот факт и не очень проясняет картину, но, по крайней мере, придает ей новый поворот. Ничего, теперь-то я уверен, что мы докопаемся…

Редактор рассеянно слушал Гилроя.

— А ты его видел, этого последнего?

— Разумеется! Ей-богу, не знай я всей истории с самого начала, я бы тоже принял этого человека за сумасшедшего: он скачет по полу, все обнюхивает и пытается лаять…

— Да, события разворачиваются быстрее, чем я ожидал, — задумчиво сказал редактор. — Но вот только… Не знаю даже, как и сказать тебе это… — Он запнулся.

Репортер насупил брови.

— Что — “это”? — спросил он недоуменно.

— Видишь ли, я вынужден снять тебя с этого дела. Мне очень жаль, потому что оно начало вырисовываться. Мне очень жаль, Гилрой, но, черт возьми, такие уж у нас порядки.

— Такие, да? — Гилрой впился руками в крышку стола и наклонился к редактору. — На чьи мозоли мы наступаем? Не понимаю. В госпитале никто не протестует. Имен я никаких не называю. Так в чем же дело?

Редактор пожал плечами.

— Ничего не могу поделать. С приказами вышестоящих не спорят… Но у меня есть интересное задание для тебя…

Гилрой отошел к окну. “Отдел реклам вряд ли может настаивать на запрете, — подумал он. — Мы не рекламируем “Мемориал”. Что же касается Тальбота, то он вмешивался в дела редакции только в тех случаях, когда надо было прикрыть какую-нибудь грязную историю по части уголовщины. Редакторы? Они от силы подаются на дюйм, когда общественное мнение требует от них милю. Следовательно, раз редакторы и отдел рекламы здесь ни при чем, никого, кроме Тальбота, не остается…”

Гилрой нетерпеливо забарабанил костяшками пальцев по оконной раме. “Зачем Тальботу понадобилось запрещать это расследование? Допустим, он нашел новый способ расправляться с предателями. Сомнительно. Таль-бот не пойдет на это, когда у него всегда остается старый способ, дешевый и эффективный: замуровать тело в цементном блоке и отправить на дно реки”.

— Сдаюсь, — сказал Гилрой. — Никак не пойму, что Тальботу за корысть в этом деле.

— И я никак не пойму, — признался редактор.

— Так вы тоже предполагаете, что приказ исходит от Тальбота?!

— А от кого же еще?.. Но не расстраивайся, дружище. Забудь на время всю эту кататонию. Займись-ка завтра информацией, которую Джонсон передал по телефону из ратуши.

Гилрой пробежал глазами протянутую ему бумажку. Лицо его выразило изумление.

— Что за чертовщина? Общество защиты животных заявило мэру протест против организованного избиения в городе всех рыже-белых овчарок колли?!.

— Вот именно.

— И у вас сложилось мнение, что за этим избиением стоит банда Тальбота?

Редактор кивнул.

— Ничего не понимаю. — Гилрой всплеснул руками. — С какой стати эти бандины хотят замять дело о кататониках и пытаются перестрелять ни в чем не повинных колли?.. Шеф, да мы с вами — пара патентованных идиотов! — вдруг завопил он. — Помните колли, ну ту, что прибежала с запиской в зубах? Это же собака, которую пытаются укокошить люди Тальбота! Теперь ясно, что она была чьим-то посланцем!

— Черт возьми! — Редактор вскочил со стула. — Ее срочно надо разыскать… если это только возможно…

Они влетели в комнату репортеров.

— Все бросайте свои дела и живо за мной! — крикнул редактор.

Он впихивал их в лифт, растерянных и ничего не понимающих.

Выскочив на улицу, редактор огляделся по сторонам.

— Здесь его нет, Гилрой. Вот что, ребята, всем рассыпаться по улицам! Как только увидите рыже-белую колли, свистните. Пег сям подойдет к вам. Вперед, и никаких вопросов!

Гилрой оставил редактора у подъезда, а сам пошел по Западной улице.

Целый час, время от времени свистя, он бродил среди мрачных доков, но колли нигде не было видно. В конце концов, устав и проголодавшись, он отправился в редакцию, ругая себя за то, что упустил собаку, когда она приходила к нему сама.

Редактор все еще стоял у подъезда.

— Ну что? — спросил он.

— Пока ничего…

Послышался топот ног. Из-за угла вынырнул один из репортеров, свистевший вслед удирающей собаке.

— Вот она, вот она! — завопил Гилрой.

Собака бросилась ему навстречу, и он вырвал у нее из зубов грязный кусок бумаги. В этот момент в другом конце улицы показалась большая черная машина, и собака мгновенно скрылась в стороне доков.

Гилрой кинулся было за ней, но остановился и глянул на бумагу, которую держал в руке. Подбежал редактор, нещадно поливая его бранью за то, что тот упустил собаку. Гилрой протянул ему бумажку:

— Ну и собачка, — сказал он. — Почитайте-ка.

Брови редактора поползли вверх. На бумажке было написано:

— Будь я проклят! — воскликнул редактор. — Это еще что такое?.. Ничего не понимаю!..

— И не поймете, — ответил Гилрой. — Это шифр. У вас есть знакомые криптографы?

— Можно обратиться в полицию или в ФБР.

— Как бы не так… Оставайтесь здесь. Я вернусь с расшифровкой.

Он исчез, прежде чем редактор успел раскрыть рот…

В каталоге библиотеки на Сорок второй улице Гилрой подошел к дежурному:

— Где бы мне найти человека, разбирающегося в криптограммах?

Дежурный отошел и пошептался со своими коллегами.

— Хранитель отдела рукописей знает в них толк, — ответил он Гилрою. — Вниз по лестнице…

Поблагодарив, Гилрой направился к хранителю.

— Взгляните-ка, — сказал журналист, кладя бумажку на стол.

— Похоже, занятная штучка, — осторожно сказал хранитель, — но за двадцать лет мне не попалось ни одной криптограммы, которую я не смог бы разгадать. — Он еще раз посмотрел на бумажку.

— Ответ нам нужен как можно быстрее!

— Быстрота в этом деле не лучший помощник. Ладно, попробую. Через часок — другой, может, что-нибудь и прояснится…

— Не буду вам мешать. — Журналист поклонился и ушел.

Вернулся он час спустя, после того, как поел и исшагал соседние кварталы, нервно куря сигарету за сигаретой.

На столе перед хранителем выросла гора исписанной бумаги.

— Ну как, что-нибудь прояснилось? — спросил Гилрой.

— Если бы я знал, что автор имел в виду, когда писал эту непонятную фразу, тогда, безусловно, разгадал бы ее смысл, — вместо ответа сказал хранитель и протянул ему дешифровку.

Гилрой вырвал бумажку у него из рук и быстро пробежал глазами:

“Кататоников оперировал мосс на деньги тальбота спасите меня от них”.

— Да, это как раз то, что нам нужно! — радостно воскликнул журналист и, даже не попрощавшись, громко захлопнул дверь.

Когда он ехал обратно в редакцию, радость вдруг сменило волнение: “Если собаку убьют, то на всей этой истории с кататониками можно поставить крест: собака — единственная ниточка к автору послания”.

Вуд пробирался темными узкими проходами за фруктовым рынком на Западной улице. Здесь можно будет надежно укрыться среди ящиков, если гангстеры Тальбота нападут на его след. Старое убежище пришлось бросить, так как бандиты пронюхали, где он скрывается. Но не в этом дело… А вот то, что на него вышли газетчики, было куда важнее. Расшифровали они его послание или нет, в любом случае Гилрой понял наконец, что он ищет контакта с ними… И Вуд отправился в редакцию. Дойдя до перекрестка, он осторожно выглянул за угол: ничего подозрительного не увидел. Придется проскочить без прикрытия добрых сто ярдов, да еще под самыми фонарями. Стрелой он пронесся по тротуару прямо к ногам человека, нетерпеливо переминающегося у двери.

— Наконец-то, — воскликнул редактор. — В дом, живо! — и распахнул дверь.

Вскоре они были в кабинете редактора.

— Как будто никто нас не видел… а то нам крышка, — буркнул редактор, усаживаясь за стол.

Вуд растянулся на холодном полу и слышал, как редактор проклинал Гилроя за долгое отсутствие. А Вуд-то думал, что его послание уже расшифровано и наконец все поняли, что он человек в собачьей шкуре.

Вдруг пес поднял голову и прислушался. Он узнал по походке Гилроя. Хлопнула дверь.

— А, собака уже здесь? Посмотрите-ка, что я принес! — Вошедший в комнату Гилрой положил бумагу на стол перед редактором.

Вуд был ошеломлен тем, что репортер не проявил к нему никакого интереса: видимо, он так ничего и не понял. Но, может быть, поймет редактор.

— Вот как! Стало быть, и Мосс и Тальбот!

— С Моссом мне все понятно, — сказал Гилрой. — Он единственный, кто мог сделать такую операцию. Но Тальбот… Ему-то какой прок в этом деле?.. И кто же, в конце концов, послал нам шифровку?

Вуд чуть было не обезумел от отчаяния. Он ведь мог все объяснить, он-то уж лучше всех знал, какой Тальботу прок от экспериментов Мосса… Вопрос контакта был им решен, Тальбот и Мосс были разоблачены, но он и на шаг не приблизился к тому, чтобы вернуть свое тело.

Ему придется написать еще одну шифровку — более подробную, которая ответит на все вопросы. Но чтобы сделать это… Его прямо дрожь пробрала. Чтобы сделать это, ему снова придется пробираться по улицам, рискуя наскочить на гангстеров, ведь его шифровальная таблица была нарисована на полу старого убежища.

— Надо заставить пса отвести нас к автору шифровки, — решительно сказал Гилрой. — Это единственный способ загнать в угол Тальбота и Мосса. Пока что у нас есть только обвинение, но ни одного юридического доказательства, с которым можно было бы выступить в суде.

— Этот человек должен находиться где-то недалеко отсюда, — сказал редактор.

Гилрой посмотрел на Вуда.

— Я тоже так думаю: пес приходил сюда, лаял, пытаясь заставить нас следовать за ним. Мы его выгнали, но через полчаса он вернулся и принес в зубах записку. Потом, еще через час, он принес шифровку. Следовательно, ее автор находится где-то рядом…

Он вдруг вскочил с места и кинулся к Буду.

— Смотрите, шеф, это же хирургический пластырь! Когда собака наклонила голову, я его заметил.

— По-твоему, эта собака — кататоник? — улыбнулся редактор. — Ты скоро свихнешься на этой почве, Гилрой.

— Весьма вероятно. Но я все же хочу посмотреть, что скрывается под пластырем.

Сердце Вуда яростно забилось. Он знал, что разрез на его шее как две капли воды похож на те, которые Гилрой видел у кататоников. Гилрой все поймет с первого же взгляда.

Когда Гилрой дернул пластырь, Вуд стерпел пронизывающую боль, но все же дернулся в сторону. Рана была свежей, и густые волосы плотно прилипли к пластырю.

— Прекрати, — сказал редактор. — Он тебя укусит. В это время зазвонил телефон.

— В чем дело, Блейн? — спросил редактор в трубку. Минуту спустя он молча положил ее.

— Дрянь дело, — сказал он Гилрою. — Автомобили Тальбота патрулируют наш район. Не знаю, право, как мы сумеем пройти мимо них с собакой.

Вуд встревожился и зарычал.

Гилрой с любопытством посмотрел на него.

— Я готов поклясться, что он понял ваши слова и реагирует на них.

— Обычная реакция собаки на голос.

— Мы должны доставить его к хозяину, — сказал Гилрой. — Пошли!

Вуд и редактор, торопясь, последовали за репортером. Молча они дождались лифта, молча спустились в вестибюль.

— Ждите здесь, за дверью, — сказал Гилрой. Через несколько минут к подъезду подкатило такси.

Гилрой сидел в кабине и наблюдал. Из-за поворота улицы выехал черный автомобиль и медленно проплыл мимо. В свете фонаря сверкнул ствол автомата. Гилрой подождал, пока черная машина свернет на Западную улицу.

— Быстро! Быстро! — хрипло крикнул он и замахал руками.

Редактор схватил Вуда, толкнул дверь и вылетел на улицу. Такси рванулось с места…

— Мне кажется, выходить надо здесь, — спустя несколько минут сказал Гилрой и постучал пальцем по стеклянной перегородке, отделяющей кабину от водителя. Машина затормозила. Вуд вылез вслед за журналистами и затрусил мелкой рысцой, чтобы они не отстали от него.

Вскоре Гилрой и редактор глядели в темноту подвала — старое убежище Вуда.

— Выходите! — крикнул Гилрой. — Мы ваши друзья… Мы хотим вам помочь…

Ответа не последовало. Они зажгли спички и полезли в подвал.

Вуд остановился в том месте, где днем начертил шифровальную таблицу, и залаял. Журналисты кинулись к нему.

— Увидел, должно быть, что-то, — шепотом сказал редактор.

Гилрой прикрыл ладонью спичку, посветил и пожал плечами.

— Он на землю показывает, — сказал редактор.

Гилрой опустил спичку.

— Это и есть то, что мы ищем? Квадрат на земле, исписанный буквами и цифрами…

— Я вернусь через секунду, — ответил Гилрой. — Пойду принесу фонарь.

— Что мне делать, если придет этот человек? — поспешно спросил редактор.

— Ничего, — отрезал Гилрой. — Он не придет… На таблицу только не наступите.

Гилрой исчез.

Когда наконец он вернулся, редактора прорвало:

— Кончай со всем этим, Гилрой. Не могу же я терять целую ночь… Даже если мы и раскопаем правду, напечатать-то все равно ничего не сможем…

Гилрой молча направил свет мощного фонаря на квадрат с шифровальной таблицей.

— Смотрите сюда, — сказал он. — Тот, кто сделал эту таблицу, был очень осторожен. Он стоял спиной к стене, чтобы никто его не застал врасплох. Таблица обращена к нам верхом. Посмотрите внимательно на то место, где должен был стоять тот, кто писал шифровку.

Редактор посмотрел и спросил озадаченно:

— Что же ты там увидел?

— Отпечатки ног, которые вы только чуть что не затоптали. Но не человеческих ног! Это отпечатки лап собаки.

— Брось дурака валять, Гилрой!

Репортер молча подобрал с пола огрызок карандаша. Он повертел его в руках, прежде чем отдать редактору.

— Это тот самый карандаш, который собака схватила со стола, когда мы выгоняли ее из редакции… Собака несла его в зубах. Вот, пожалуйста, следы зубов на боковых гранях. Но вот следы зубов у тупого конца карандаша: собака писала. Может быть, я и схожу с ума… — Он достал из кармана грязный листок с шифровкой и распрямил его. — Я сразу обратил внимание на эти пятна, но ничего тогда не понял. Как по-вашему, что это такое?

Редактор послушно исследовал бумажку.

— Возможно, отпечатки ладони, — сказал он.

— Детской, что ли?.. По-моему, и вам ясно, что это отпечатки лап. Точно такие — рядом с таблицей. Вы ведь уже поняли, что я имею в виду. Посмотрите, как внимательно слушает нас пес, и не только слушает, но и понимает все, о чем мы говорим.

Не повышая голоса, Гилрой сказал:

— А вот и автор записки!!

Импульсивно Вуд обернулся и посмотрел на репортера.

— Зарубите это себе на носу и не обманывайте себя, шеф. Мосс и Тальбот создали оборотня!

Вуд залаял и радостно потерся о ноги Гилроя. Наконец-то его поняли!

Но редактор разразился смехом.

— Напрасно ты работаешь в газете, Гилрой. Время только теряешь зря…

— Допустим, — зло ответил Гилрой. — А другое объяснение у вас есть?.. Собака прорвалась в редакцию; она миновала все этажи и отделы и попала именно в репортерскую, потому что именно туда она и хотела попасть. Собака лаяла, желая привлечь наше внимание, а мы ее выгнали. Тогда она вернулась с бумажкой, на которой каракулями было написано: “Я человек”. Эти два слова заняли у нее целую страницу. Попробуйте писать зубами и увидите, какие каракули у вас получатся… Собаке было необходимо найти более экономную систему письма, вот она и воспользовалась простым шифром. Но потеряла свой карандаш, поэтому и украла один из наших. Потом возвратилась снова сюда, укрываясь от головорезов Тальбота. У таблицы нет отпечатков ног, но есть отпечатки лап. И на принесенной нам бумаге тоже следы лап… Этот пес слушает каждое наше слово и понимает его. Когда я упомянул об авторе записки, он тут же повернулся. Что вы скажете на это?

Но слова Гилроя пока не убедили редактора.

— Хорошая дрессировка…

— При всем уважении к вам должен сказать, что мозги у вас куриные. Эй, как тебя по имени, — обратился он к Вуду, — что бы ты сделал, если бы здесь был Мосс?

Вуд зарычал.

— Слушай, пес, я придумал наконец способ, чтобы ты смог нам все рассказать. Все, что с тобою произошло…

Это была самая счастливая минута для Вуда. Пусть он еще не отвоевал свое тело! Теперь это лишь вопрос времени. Его бурная радость, вызванная словами Гилроя, поколебала даже скептика-редактора.

Гилрой отыскал острую деревяшку и быстро написал на земле алфавит. Потом, отшвырнув палку, отступил на шаг и осветил его фонарем.

— Выкладывай все.

Вуд прыгал перед нарисованными на земле буквами, тыкаясь носом по очереди в те, которые были нужны.

Т-а-л-ь-б-о-т с-т-а-р е-м-у н-у-ж-н-о з-д-о-р-о-в-о-е т-е-л-о м-о-с-с с-к-а-з-а-л ч-т-о м-о-ж-е-т э-т-о с-д-е-л-а-т-ь…

— Черт побери! — вырвалось у редактора.

В наступившей тишине было слышно лишь возбужденное сопение собаки и тяжелое дыхание мужчин.

Вуд добился своего!

Гилрой дома печатал на машинке. Вуд, стоя у него за спиной, следил за пальцами, быстро бегающими по клавиатуре. Редактор нервно расхаживал взад и вперед по комнате.

— Потерял столько времени, — жаловался он, — а если напечатаю эту историю, то вообще потеряю все. Черт побери, Гилрой, что, по-твоему, подумают о ней читатели, если я сам в нее еле поверил? Ты понимаешь, что нам обоим это может стоить работы?

— Перспектива потерять работу не так уж меня волнует, — ответил Гилрой, не отрываясь от машинки. — Гораздо больше меня волнует то, чтобы Вуд получил свое тело обратно. А без нашей помощи ему не справиться.

— Ты не находишь, что звучит смехотворно: “Вуд получил свое тело обратно!” Представь только, что сделают из этой фразы другие газеты!

Гилрой встал и отодвинул стул.

— Ну пора идти, — сказал он вместо ответа.

Репортер накинул пальто и небрежно нахлобучил шляпу.

— Куда? — спросил редактор.

— К Моссу, разумеется, если только у вас на примете нет более подходящего для визита места.

— Это безумие, — хрипло сказал редактор. — В жизни не делал ничего более глупого. Почему бы нам для разнообразия не проявить благоразумие и не обратиться в полицию?

— Да? — презрительно фыркнул Гилрой. — А какое обвинение вы предъявите Моссу?

— Как какое?! Обвинение в похищении людей! — выпалил редактор.

— Не смешите меня. Тело Вуда находится в госпитале, под наблюдением врачей. Как вы докажете, что именно Мосс похитил его?.. А о трех других кататониках и говорить нечего.

Редактор угрюмо кивнул.

— Обвинение в вивисекции!.. — как-то само собой вдруг вырвалось у него.

— Вот это другое дело, аргумент, как говорят… Это надо обдумать…

Выйдя из дома, они без труда поймали такси.

Гилрой назвал адрес. Услышав его, Вуд оскалил зубы. До Мосса было рукой подать, и сопровождали его два человека, которые лучше кого бы то ни было могли убедительно, связно и красноречиво изложить все его требования, а в случае необходимости поднять в его защиту общественное мнение!

На улице, где жил Мосс, Гилрой попросил шофера сбавить скорость. У дома хирурга стояли два черных автомобиля с охраной.

— Высадите нас за углом, — сказал Гилрой.

Они вбежали в подъезд ближайшего дома.

— Черный ход там есть, Вуд? — спросил репортер.

Пес отрицательно замотал головой.

— Тогда нам остаются только крыши, — решил Гилрой.

Выйдя из подъезда, он окинул взглядом здания, отделяющие их от дома Мосса.

— Здесь шесть этажей, следующие два пятиэтажные. Здание, соседнее с Моссом, шестиэтажное, а в доме Мосса три этажа. Придется нам полазить вверх и вниз по пожарным лестницам, чтобы добраться до этой проклятой крыши.

Он вошел в подъезд, и все поднялись на верхнюю площадку. Дверь чердака была закрыта на крючок, наглухо приржавевший к петле. Гилрой обмотал руку платком и одним ударом сбил его. Через чердак вышли на гудронированную крышу, черную и холодную.

Впереди было самое трудное и опасное. Темнота усугубляла риск, да и Вуд был нелегкой ношей.

По лестнице во двор, по лестнице на крышу… по лестнице во двор, по лестнице на крышу… — в строгой последовательности. Это повторилось четыре раза, пока, вконец обессиленные, они не оказались на крыше дома Мосса.

— Как будто… нас… никто… не заметил… — прерывисто и еле слышно прошептал Гилрой.

— Да, — отрешенно выдохнул редактор.

— По-моему, — отдышавшись, снова прошептал репортер, — из нас вышли бы неплохие воздушные акробаты… Так что, если нас уволят, мы не пропадем…

После короткой передышки осмотрели крышу. Единственное чердачное окно вело внутрь дома.

Гилрой потянул раму на себя, потом попытался вдавить ее — безрезультатно. Тогда он вынул перочинный нож и начал выковыривать сухую замазку. Она легко поддавалась. Потом, всадив нож в верхний угол рамы, он подцепил и осторожно извлек стекло.

Они влезли в окно и очутились в темной комнате. Вуд возбужденно принюхивался, чувствуя близость человека, которого ненавидел и который один только мог вернуть ему его тело.

Гилрой осторожно повернул ручку двери. Та легко отворилась, забрезжил слабый свет. В центре тускло освещенного холла была видна лестница. Они осторожно спустились вниз.

Из-за прикрытой двери доносились еле слышные голоса.

— Сядьте, док, — сказал Тальбот. — Машина скоро придет. Не теряйте головы, док! Эти кататоники говорить не могут, а собака, по всей вероятности, роется где-нибудь в отбросах. Нет причин для бегства.

— Я уезжаю в загородный дом только из предосторожности. Вы недооцениваете силу человеческой изобретательности, даже если она и ограничена собачьим телом и потерей речи.

Гилрой вынул револьвер и взялся за ручку двери. Редактор сделал невольное движение, пытаясь остановить его. Но было поздно — дверь распахнулась.

Вуд и Гилрой вошли в комнату, редактор последовал за ними. На револьвер Тальбот даже не обратил внимания, ему не раз приходилось смотреть в черное дуло, но при виде Вуда челюсть его отвисла. Он закричал и испуганно рванул рубашку на груди — Тальбот задыхался от сильнейшего приступа стенокардии.

— Вот вам наглядный урок, Тальбот, — безучастно сказал Мосс. — Никогда нельзя недооценивать противника. Не так ли?

Ответа не последовало. Вошедшие в ужасе смотрели, как на глазах у них умирал человек. Вскоре Тальбот мешком рухнул на пол. Это был конец.

Вуд перевел взгляд с Тальбота на жесткие глаза Мосса, в которых не было и тени страха. Хирург даже не сделал никакой попытки защищаться, даже не попытался позвать на помощь охранявших дом бандитов. Он смотрел на вошедших, сохраняя полное самообладание.

— Конец вашим планам, — рявкнул Гилрой.

Мосс пожал плечами в вежливом презрении.

— Нашим? У Тальбота были свои планы, у меня — свои. К тому же его общество никогда не доставляло мне удовольствия.

— Возможно. Но удовольствие вам доставлял запах его денег. Тальбота нет, и теперь никто не сможет помешать нам опубликовать вот это…

Гилрой вынул из кармана несколько машинописных листков и протянул их Моссу.

Небрежно прислонившись к стене, хирург с интересом просмотрел их и вежливо вернул Гилрою.

— Все ясно, — сказал он. — Меня обвиняют в том, что я человека превратил в собаку. Более того, вы даже описываете якобы разработанный мной метод.

— “Якобы”! — зло усмехнулся Гилрой. — Вы что же, намерены все отрицать?

— Разумеется. Ну не фантастика ли?.. — Мосс улыбнулся. — Но суть не в том. Даже признайся я, на основании каких доказательств меня могли бы осудить? Как мне представляется, у вас есть только один свидетель — собака по имени Вуд. А я что-то не припомню, чтобы собаки выступали свидетелями в суде.

Вуд был ошеломлен. Он не ожидал, что Мосс так нагло опровергнет все обвинения. Любой другой человек на его месте уже сдался бы.

Съежившийся редактор растерянно повторял одну и ту же фразу:

— У нас есть доказательства преступной вивисекции.

— Но нет доказательств, что хирургом был именно я.

— Вы единственный человек в Нью-Йорке, способный совершить подобную операцию.

— И что с того5

Они позволили Моссу перехватить инициативу, и он теперь хладнокровно и насмешливо парировал их удары. Ничего удивительного, что он даже не пытался бежать. Он был уверен в полной безнаказанности. Вуд с ненавистью зарычал. Мосс лишь окинул его презрительным взглядом.

— Хорошо. Допустим, в суде мы доказать ничего не сможем, — сказал Гилрой, стиснув в руке револьвер. — Но нас это не так уж волнует. Ваше любопытство ученого может найти удовлетворение в операции, которую вы сделаете Вуду, чтобы вернуть его в собственное тело.

Презрительная мина на лице Мосса не изменилась ни на йоту.

Он смотрел на палец, напрягшийся на спусковом крючке, с выражением полнейшего безразличия.

— Ну? — выдохнул Гилрой, многозначительно поведя револьвером.

— Заставить меня оперировать вы не можете. А к своей смерти я отношусь так же безразлично, как и к смерти Тальбота. — Улыбка его стала еще шире, углы рта опустились, обнажая зубы в гримасе, которая была цивилизованным подобием оскала Вуда. — И тем не менее эта ваша история о якобы возможной операции подобного рода заинтересовала меня. Я готов попробовать за мое обычное вознаграждение.

Вуд перехватил взгляд издевающихся, жестких, зловещих глаз Мосса.

— И конечно же, — мягко добавил Мосс, — я выполню операцию. В конце концов, я даже настаиваю на этом.

Угроза, скрытая в его словах, не прошла мимо Вуда. Как только он ляжет под нож Мосса, ему конец. Неверное движение скальпеля, небрежность в приготовлении газовой смеси, умышленно занесенная инфекция — и Мосс навеки снимет с себя обвинение. Ему достаточно будет сослаться на то, что такая операция оказалась ему не под силу. Следовательно, вивисектором был не он.

Пес отпрянул, бешено тряся головой.

— Вуд прав, — сказал редактор. — Он-то Мосса знает. И знает, что этой операции ему не пережить.

Гилрой нахмурил лоб. Револьвер в его руке стал воплощением бесплодной силы. Даже Мосс знал, что он им не воспользуется. Не сможет воспользоваться, потому что хирург был нужен им только живым. Их цель заключалась в том, чтобы заставить Мосса сделать операцию. “Что ж, — подумал он, — мы своего добились. Мосс сам вызвался оперировать”. Но все четверо отлично знали, что в этой операции Вуд был обречен. Мосс искусно обернул их победу полным поражением.

— Что же, черт побери, нам теперь делать? — взорвался Гилрой. — Ты что скажешь, Вуд? Рискнешь? Или лучше останешься жить в собачьей шкуре?

Вуд оскалился, отползая в угол.

— В собачьей шкуре он хоть наверняка жить останется, — отрешенно сказал редактор.

Мосс улыбнулся, заверяя их любезно-издевательским тоном, что сделает все возможное, чтобы вернуть Буду его тело.

— За исключением несчастного случая, разумеется, — сплюнул Гилрой. — Не пойдет, Мосс. Он и так проживет, но вы свое получите.

Он хмуро посмотрел на Вуда и многозначительно кивнул в сторону Мосса.

— Пошли, шеф, — сказал он, выводя редактора за дверь и закрывая ее за собой. — Старые друзья хотят остаться наедине. Им есть о чем потолковать…

Мгновенно Вуд прыгнул вперед, отрезая Мосса от двери, угрожающе впившись в него полными ярости глазами. И в первый раз за все время с хирурга слетела маска безразличия. Он осторожно сделал шаг в сторону и вдруг понял, что перед ним зверь… И тут нервы его сдали. Он нырнул вбок и метнулся к двери. Вуд прыгнул, сбив Мосса с ног. Зубы его сомкнулись.

Мосс проиграл, но остаток своих дней Вуд был обречен прожить в собачьей шкуре. Да и остаток этот был невелик: продолжительность жизни собаки всего пятнадцать лет. В лучшем случае Вуд мог рассчитывать еще лет на десять.

Вуд так и не нашел себе работы в обличье человека. У него была специальность, он был образован, но в мире конкуренции не было места для таких, как он.

И тот же человеческий разум в красивом теле овчарки колли стал ценным рыночным товаром. Это была диковинка, феномен, на который стоило поглядеть.

— Люди всегда питали слабость к уродам… — размышлял Гилрой по пути в театр, где Вуд выступал в тот день.

Такси остановилось у служебного входа. С зазывающих красно-желтых афиш скалилось приукрашенное изображение морды Вуда.

— Бог ты мой! — раскрыл рот таксист. — Будет о чем рассказать! Вез Говорящую собаку!

Специальный наряд полиции быстро разогнал толпу зевак и проложил проход к двери.

— Стыдно, должно быть, — сказал полисмен. — Такой шум подняли, и из-за кого? Из-за какого-то пса!

Вуд обнажил клыки и заворчал на него. Полицейский сразу попятился назад.

— Что, ты и теперь думаешь, что он тебя не понимает? — кто-то засмеялся в толпе.

“Семь тысяч в неделю, надо же! — размышлял про себя Гилрой, ожидая за кулисами своего выхода. — И за что? За чепуху, на которую способен любой болван из публики”. За прошедший год ни он, ни Вуд так и не привыкли к растущим цифрам в своих банковских книжках. Выступления, фото и статьи в журналах — и все по астрономическим ставкам… Но Буду никогда не набрать достаточно денег, чтобы выкупить человеческое тело, в котором он голодал.

— Эй, Вуд, — прошептал Гилрой, — наш выход.

На сцене их встретил оглушительный гром аплодисментов. Вуд работал безупречно. Опознавал предметы, названные конферансье, вытаскивая их из общей кучи.

Капельдинеры шли между рядами, собирая записки с вопросами зрителей, и передавали их Гилрою.

Вуд отвечал как автомат. Горечи он больше почти не испытывал, ее сменило тоскливое и безнадежное чувство поражения. Он смирился со своей собачьей жизнью. На его счету в банке числилась цифра с шестью знаками слева от десятичного — такой цифры он даже в самых необузданных мечтах никогда не представлял. Но ни один хирург на свете не сможет ни вернуть его тело, ни продлить срок жизни более десяти оставшихся ему лет…

И вдруг в глазах его померкло. Исчез Гилрой, исчез щит с буквами, исчезло море лиц, таращивших глаза.

Он лежал на койке в больничной палате. Реальность чистых простынь под ним и тяжесть одеяла, укрывавшего его, не вызывали никаких сомнений, как не вызывало сомнений и то, что его тело вытянулось в длину на кровати.

И независимо от всей ладони его палец поднялся, повинуясь его воле.

Дежуривший в палате врач посмотрел прямо в зажегшиеся мыслью глаза Вуда. Потом оба перевели взгляд на сгибающийся и разгибающийся палец.

— Вы возвращаетесь, — сказал врач.

— Я возвращаюсь, — тихо успел ответить Вуд, прежде чем палата исчезла.

Теперь он знал, что мозг и тело составляют единое целое. Мосс ошибся. Личность человека — это нечто большее, чем просто маленькая железа у основания мозга. Пересаженные ткани собаки поглощались телом человека и перестраивались по его подобию.

Что-то говорило Вуду, что эти возвращения в свой естественный облик будут продолжаться чаще и чаще, до тех пор, пока он снова и уже навсегда не обретет свое истинное “я”.

Джеймс УАЙТСМЕРТОНОСНЫЙ МУСОР

1

Человек, открывший дверь, не стал спрашивать, кто они и что им нужно. Он молча смотрел на капитана Грегори и офицеров, вошедших следом, и ждал. Испуг мелькнул лишь в его глазах, единственной части лица, способной выражать эмоции. Остальное было неподвижной блестящей маской, следствием пластической операции. Но глаза говорили, что он ожидал этот визит, ждал и боялся его долгие годы.

— Вы Джеймс Эндрю Колфилд, — тихо произнес Грегори, — бывший механик грузопассажирского судна “Подсолнечник”? Разрешите войти?

Человек кивнул, и они вошли в комнату.

Грегори сел напротив Колфилда, а его люди, Хартман и Нолан, остались стоять, не спуская глаз с бывшего механика. Они принесли с собой память об искаженных страданием лицам, о хрупких, как стекло, замерзших телах, разбитых искалеченных кораблях — преступной халатности некоторых космонавтов. Лейтенанты Хартман и Нолан держали себя в руках, не давая воли владевшей ими ненависти, ненависти, которую они испытывали к Колфилду и ему подобным. Но и скрывать своей ненависти они не собирались.

— У вас есть выбор, — сказал Грегори. — Вы либо отправляетесь в тюрьму, либо следуете за нами.

После короткой паузы он добавил:

— Разумеется, вы можете обвинить во всем вашего покойного капитана, хотя не уверен, что вам удастся это сделать через столько лет. Предупреждаю, вам грозит суровый приговор. Поэтому советую добровольно помочь следствию и вернуться на место преступления.

— Я лечу с вами, — сказал Колфилд. — Правда, место преступления несколько отдалилось… — не без тени усмешки добавил он.

Хартман угрожающе откашлялся, но Грегори решил, что время взяться за этого человека всерьез еще не наступило. И не обращая внимания на тон Колфилда, он ответил:

— Мне приходилось слышать, что наше Солнце совершает обороты вокруг центра Галактики, а Галактика в целом тоже движется. Так что я догадываюсь, что точка, в которой находился “Подсолнечник” одиннадцать лет назад, сейчас очень далеко. Но для наших целей мы можем рассматривать Солнце со всеми планетами, лунами, метеоритами и различным мусором, добавленным нами, как единую гравитационную систему. Вам разрешено взять с собой семьдесят фунтов багажа. Решайте, что вы будете брать.

Грегори подумал, что Колфилд больше похож на штурмана, чем на механика. И пожалел, что его пленник в свое время находился не на капитанском мостике, а у реактора. Но он был единственным оставшимся в живых членом экипажа “Подсолнечника”, и Грегори вынужден был довольствоваться тем, что есть.

Наблюдая, как Колфилд собирается — он взял с собой в основном технические книги, портрет покойной жены и кое-какие мелочи, — Грегори немало узнал об этом человеке. Многое сказала ему и квартира Колфилда, сказала куда больше, чем заметили полицейские, которым удалось выследить механика. Все это могло пригодиться позже, когда придется покрепче нажать на Колфилда.

— Этот легко согласился, — заметил Нолан, пока Колфилд и Хартман улаживали дела с управляющим домом. — Обычно они сопротивляются. И многие предпочитают тюрьму.

— Может, он любит космос, — сказал Грегори, — и тоскует без него. Ты же знаешь бывших космонавтов. Может, он согласен на любые условия, только побывать там снова.

— Если бы он обожал космос, — проворчал Нолан, — он бы не сделал так, чтобы закрыть его для себя навсегда.

Простого ответа здесь не было…

По дороге к космопорту Грегори молчал. Он думал о квартире, которую они только что покинули. Книжные полки свидетельствовали о том, что Колфилд старался не отставать от жизни, что он страстно интересуется всем относящимся к космическим полетам, не ограничиваясь своей специальностью. Обстановка квартиры при всей ее скромности не лишена была женского вкуса. Но пыли по углам такая женщина не допустила бы. Грегори узнал от полицейских, что жена Колфилда умерла два года назад, однако Грегори был убежден, что ни одна вещь в квартире с тех пор не поменяла своего места, а хозяин старался поддерживать прежний порядок.

Интеллигентный, чувствительный тип, свято хранящий память о жене, решил Грегори. Надо будет учесть это при допросах.

Перед главными воротами им пришлось задержаться, пока охрана проверяла пропуска. Один из мелких торговцев, что всегда ошиваются там, увидев гражданский костюм Колфилда, попытался всучить ему пакет чайного листа, якобы привезенного с Ганимеда. Вполголоса, но с таким знанием тонкостей языка, что даже Хартман прислушался, заключенный объяснил торговцу, что он думает о его товаре. Он перешел к не менее изысканному объяснению, что следует сделать с этими листьями, но тут охранник велел машине проезжать.

На поле им дважды пришлось останавливаться на красный свет, ожидая пока поднимется пассажирский катер, но в конце концов они добрались до своего катера, который должен был доставить их на “Декарт”. Не прошло и трех часов с того момента, как они постучали в дверь Колфилда, а их корабль был уже в космосе.

Патрульный корабль “Декарт” был крупным судном, но при необходимости он мог совершить посадку непосредственно на планету и потому был снабжен большими стабилизаторами, а обтекаемые линии корпуса делали его похожим на грузовые межпланетные ракеты. Почти все свободное пространство внутри было занято баками с горючим для посадочных двигателей, а что оставалось, занимали реактор и электронное оборудование с богатым набором измерительных и следящих приборов, так что жилые помещения были тесными и не очень комфортабельными. Но Грегори гордился своим кораблем.

На мостике их ждал лейтенант Эллен. Он коротко и недружелюбно взглянул на Колфилда, кивнул Хартману и Нолану, затем доложил капитану, что на корабле, находящемся на двухтысячемильной орбите, все нормально. Получено несколько сигналов, не представляющих интереса, за исключением сообщения, касающегося преступной халатности членов экипажа “Цербера”, о чем сообщил пассажир корабля после его приземления.

— Не доверяю сообщениям пассажиров, — сказал Грегори раздраженно. — Даже в тех случаях, когда они искренне полагают, что заметили нечто неладное, их информация оказывается плодом недоразумения. Мы проверяли “Цербер”, и я уверен, что это чистый корабль.

Раздражение Грегори отчасти объяснялось тем, что случай с “Цербером” вынуждал отложить допрос Колфилда. Дело о дрейфе “Подсолнечника” было настолько неотложным, что Грегори испытывал нетерпение. Хотя, может, и неплохо, если Колфилд помается в ожидании расследования.

— Хорошо, Эллен, — сказал он наконец. — Мы проверим сигнал. Вы свободны. Желаю приятного отпуска.

— Спасибо, сэр, — ответил Эллен и поспешил перейти на катер, который только что доставил на борт Грегори.

Хартман занял кресло штурмана, Нолан устроился у пульта механика, Грегори уселся на свое место между ними и чуть сзади, откуда мог наблюдать за всем. Колфилду досталось одно из пассажирских кресел возле иллюминатора. Хартман заложил в компьютер параметры их орбиты относительно курса “Цербера” и скорректировал оптимальный курс. Он передал данные Нолану, который взглянул на капитана. Тот кивнул.

— Закрепите ремни, — произнес Нолан. — Двенадцать с половиной секунд при 2 g.

Разворачивая корабль, взвыли гироскопы. За ними после короткой паузы, вжав людей в кресла, взревели и смолкли химические реактивные двигатели. Казалось, прошло куда больше двенадцати секунд. Теперь оставалось только ждать, когда “Цербер” появится на экранах, и подстроиться к его скорости. Это произойдет через двадцать семь минут.

Все это время Грегори делил свое внимание между пленником и светлыми точками других кораблей на экране. Несмотря на возросшее за последние годы число космических путешествий, свободных орбит вокруг Земли хватало на всех. Но находясь на орбите, всегда можно было видеть по крайней мере два-три других корабля.

На мостике нарастало напряжение. И, глядя на Колфилда, ощущая, как медленно тянутся минуты, Грегори не удивился неожиданному взрыву.

— Чего вы ждете! — закричал Колфилд. — Хотите задавать вопросы, так задавайте! Начинайте с самых легких: какова была точная позиция “Подсолнечника” в 16 часов 3 минуты двенадцатого августа одиннадцать лет назад? Не был ли я случайно голоден в тот момент, а может, я пил чай? А что случилось с грязной посудой?..

Лейтенант Нолан снова откашлялся, но продолжал глядеть на свой пульт. Колфилд замолчал.

Грегори сказал спокойно:

— В целом вы рассуждаете верно, Колфилд. Но за одиннадцать лет техника допроса шагнула довольно далеко вперед. Мы располагаем медикаментами, которые позволят вам точно вспомнить…

— Нет! — Колфилд был испуган.

— Согласно закону, я не могу употреблять эти средства без вашего согласия, — продолжал Грегори. — Но советую задуматься о последствиях, если вы откажетесь с нами сотрудничать. В конце концов, никакого вреда вашему мозгу эти средства не принесут.

— Нет!

— Будьте наконец реалистом! — резко сказал Грегори. — То, что вы женились на вдове капитана вскоре после его смерти, нам уже известно. И это может быть важно для следствия. Но мне нужны конкретные данные. Все остальное, что я узнаю во время сеанса, меня совершенно не интересует и к тому же не подлежит разглашению.

Колфилд принялся яростно доказывать, что в его личной жизни не было ничего способного заинтересовать следователя. И в потоке оправданий Грегори уловил некоторые детали, ранее ему неизвестные и позволявшие лучше понять личность Колфилда и побудительные мотивы его действий.

Когда Колфилд лежал в госпитале после случая с “Подсолнечником”, вдова капитана часто его навещала, расспрашивая о своем муже. Очевидно, оба они нуждались в утешении и сочувствии, так что в конце концов сблизились. Но новая жена Колфилда уже потеряла одного мужа в космосе и потому взяла с Колфилда слово никогда более не покидать Землю. Ему пришлось несладко, но ради жены он твердо держался своего слова. До тех пор, пока…

— Сближаемся с “Цербером”, — объявил Нолан. — Десять секунд акселерации. Надеть ремни.

Когда перегрузки кончились, за иллюминатором возник “Цербер”. До него было менее четверти мили. Колфилд застыл от изумления.

Резко освещенный солнцем и светом, отраженным от облачного слоя внизу, большой грузовой корабль выглядел весьма необычно. Три громадных шара “Цербера”, соединенные коридорами, скрывались под слоем густой растительности. Корабль буквально зарос цветами, травой, кустарником, вьющимися растениями. Побеги плюща обвивали антенны и перископы, яркие пятна цветочных клумб живописно оттеняли зелень холмов, камыши окружали иллюминаторы, будто гладь небольших прудов. Даже оставленные свободными участки чистого металла были раскрашены так, что это не нарушало общей картины. С точки зрения Грегори, сады “Цербера” были слишком стилизованны, что свидетельствовало о недостатке воображения, но, как и капитан корабля, чьи вкусы они отражали, они производили впечатление своей основательностью и некоторым консерватизмом.

— Вы этого уже не застали, — сказал Грегори Колфилду. — Может, вам приходилось видеть изображения подобных садов, но взглянуть на такой сад собственными глазами всегда интересно.

Грегори обернулся к Хартману и приказал:

— Сообщи, что мы переходим к ним на борт. Пока не вернемся, не покидай мостика. Нолан, надень скафандр. Ты идешь со мной. И вы, Колфилд.

2

Пленник казался неуверенным в себе, когда они покинули корабль, но Грегори за него не беспокоился. Ни один космонавт не забудет, как вести себя в невесомости. Все равно как нельзя разучиться плавать или ездить на велосипеде.

Высадившись на поверхности “Цербера”, они, прежде чем войти в люк, решили посмотреть сад. Колфилд плелся сзади.

Грегори отвлекся от рассматривания искусственных растений и спросил:

— Вы знаете, почему на кораблях устраивают сады?

— Ничего удивительного, — голос Колфилда в шлемофоне звучал тихо и глухо. — Уже в мои дни клаустрофобия среди пассажиров и команд была серьезной проблемой. Особенно в дальних рейсах. На кораблях мало свободного места, и это всегда ведет к клаустрофобии и неврозам. Если вспышка невроза выйдет из-под контроля, это не менее опасно для корабля, чем взрыв реактора. В то же время вокруг корабля избыток простора, который не только способен излечить любую клаустрофобию, но и вызвать агорафобию, боязнь открытого пространства. Надо было отыскать среднее между двумя фобиями, — продолжал Колфилд. — И выход был найден в превращении внешней оболочки корабля в сад. С одной стороны, это интересное занятие для команды в долгом пути, с другой — возможность для человека, если уж ему стало не по себе в тесном внутреннем помещении, выйти наружу и убедить себя, что он сидит ночью в земном саду и любуется звездами. Разумеется, сходство условно, но оно дает облегчение подсознанию. Нетрудно обмануть человека, если он этого хочет, так что садовая терапия в большинстве случаев оказывалась эффективной.

— Вы правы, — Грегори постарался не показать удивления. Несмотря на искажения шлемофона, в голосе Колфилда звучали авторитарные нотки. “Странный механик”, — подумал Грегори.

Приглядевшись, можно было понять, что участки травы в саду представляют собой тонкий слой умело раскрашенного пластика, который не мешал подошвам цепляться за намагниченную поверхность корабля. Пластиковыми были и цветы, и кусты, рассаженные через каждые десять ярдов. На изнанке одного из пластиковых листьев Грегори увидел буквы — сквозь краску проступало название продовольственной фирмы.

Растения были надежно прикреплены к корпусу. Грегори даже подергал какой-то цветок, чтобы в этом убедиться.

— Помимо психологического эффекта, — сказал он Колфилду, — сад служит дополнительной защитой от метеоритов. В то же время при сооружении таких садов должны соблюдаться строгие правила. Недопустимо, чтобы метеорит мог вырвать клок сада, создав опасность…

— Я знаю об этих правилах, — сказал Колфилд.

— Я в этом не сомневаюсь, — сухо ответил Грегори, — учитывая, сколько вы их нарушили.

Он поглядел на крутой холмик, спрятавшийся между кустами, который скрывали радарные антенны, и добавил:

— Пошли внутрь.

Капитан Стиллсон, крупный, полный человек, выглядевший нелепо в шортах, обычной одежде в космосе, не скрывал беспокойства. Капитан “Цербера” бывал по-женски суетлив, но Грегори симпатизировал ему по той простой причине, что тот был аккуратистом. И чем больше будет таких капитанов, тем меньше забот для Грегори.

— Добрый день, капитан, — приветствовал его Грегори. — Как ваш сад растет?

— Медленно, — ответил капитан. — Теперь, когда мы установили новый преобразователь отходов, меньше стало сырья для цветов. Хотите взглянуть?

— Потом, — ответил Грегори. — Сначала я хотел бы расследовать жалобу о преступной халатности…

Дружеская атмосфера на мостике мгновенно исчезла. Как будто кто-то впустил снаружи вакуум. После секундной растерянности Стиллсон потребовал подробностей и пожелал узнать, кто тот низкий лжец, который клевещет на его корабль.

Грегори ознакомил капитана с жалобой, и тот вызвал подозреваемых. Оба, радист и механик, были настороже, но опыт подсказал Грегори, что они не виноваты. Но он мог и ошибиться…

— Обвинение заключается в том, — сказал Грегори, — что два дня назад, находясь на поверхности корабля, один из вас выкинул в пространство предмет или несколько предметов неизвестного назначения. Что вы можете сообщить по этому поводу?

Обоим космонавтам было что сообщить, и уже в начале допроса Грегори убедился, что они совершенно невиновны, но, несмотря на это, еще полчаса продолжал допрос. Он заставил их повторить свой рассказ несколько раз, придираясь к деталям. С одной стороны, он проводил этим наглядный урок для Нолана, с другой — хотел показать внимательно слушавшему Колфилду, что, когда придет его черед, врать будет бессмысленно. К тому же ему хотелось, чтобы у Колфилда не оставалось заблуждений относительно того, что законы против мусора в космосе остались такими же либеральными, как в давние дни. Так что Грегори заставил попотеть радиста и механика и наконец будто с сожалением позволил им убедить себя, что при ремонте антенны им было необходимо забрасывать к ее вершине, которая находится в ста ярдах над поверхностью, тросик с грузом на конце. Изнутри корабля могло показаться, что они выбрасывают что-то в пространство.

Отпустив космонавтов, Грегори отправился осматривать новый преобразователь отходов и мусоросборники. Занимаясь инспекцией, он подумал, что полицейскому кроме необходимости быть психологом, астрономом, кибернетиком и так далее полезно пройти курс самой элементарной сантехники.

Вернувшись на “Декарт”, Грегори решил, что имеет право поспать. Он задал Хартману направление, показал Колфилду его каюту и только успел улечься на койку, как вспомогательные двигатели загудели, меняя орбиту корабля. Капитан никак не мог уговорить свое тело, что оно устало и хочет спать.

Грегори думал о бывшем механике Колфилде, который лежит в двух футах от него, отделенный лишь тонкой пластиковой переборкой. В глазах Грегори не было большой разницы в том, был ли сам Колфилд виноват в преступной халатности, или в этом был виноват экипаж корабля, или покойный капитан “Подсолнечника”. Преступление, совершенное на “Подсолнечнике” одиннадцать лет назад, уже послужило причиной гибели одного корабля и восемнадцати человек, и этот счет жизням будет продолжаться в ближайшие годы, а может быть, и столетия. Масштабы жертв будущего будут зависеть от трех причин: от того, сколько знает Колфилд, сколько он сможет вспомнить и насколько эффективно он, капитан Грегори, сможет использовать информацию, полученную от Колфилда.

Ответственность, лежавшая на Грегори, была достаточно тяжелой, чтобы отогнать сон. К тому же Грегори сознавал, что, если хоть одна из этих трех причин окажется ему не под силу, он может погибнуть.

Полтораста лет назад, в пятидесятые годы двадцатого века, этой проблемы вообще не существовало. За исключением микрометеоритных потоков и редких метеоритов, космос был чистым, пустым и относительно безопасным. Затем появились первые спутники, за ними космические лаборатории и наконец гигантские многоступенчатые корабли, которые перенесли человека к Луне и ближайшим планетам. Все корабли в те дни были реактивными, и потому проблема излишнего веса была самой насущной.

Ничто не сохранялось на кораблях ни секунды после того, как в этом проходила нужда. Резервные баки для горючего, контейнеры для пищи, органические и неорганические отходы, которые нельзя было использовать вновь, выбрасывались, чтобы облегчить корабль. Лишние полтонны горючего, особенно при вынужденной посадке, могли спасти корабль. Нехватка горючего для маневра вела к тому, что корабль становился зарывшимся в землю саркофагом для экипажа.

Так что все выбрасывалось. Быстро, автоматически, бездумно.

Мания избавляться от лишнего веса сохранилась и после того, как в этом пропала нужда. Появление атомных кораблей, которым не надо было приземляться и которые обслуживались баржами и катерами, перевозившими на орбиту грузы и пассажиров, придало проблеме лишнего веса только экономический характер. От этого теперь не зависела судьба корабля и экипажа. Но и экономические соображения перестали играть роль с разработкой новых типов реакторов и топлива. А обычай остался. В течение восьмидесяти с лишним лет, последовавших за первым полетом человека к Марсу, межпланетная торговля становилась все более рентабельной. Быстро растущие колонии на Марсе и Венере, научные базы на спутниках Юпитера и Сатурна вели все более интенсивный обмен с Землей. Постепенно число межпланетных кораблей превысило тысячу; и все эти корабли, и многие тысячи членов их экипажей во всех полетах беспрерывно совершали поступки, которые теперь караются как самые тяжкие преступления!

Грегори повернулся на койке, которая при полуневесомости в корабле казалась мягкой, как облако, и беспомощно выругался. Ведь никто ничего им не говорил!

Задумайтесь о составе и методе выброса обычного помойного ведра. И представьте, что случится с мусором после того, как он попал в безвоздушное пространство…

Объедки, картофельная кожура, пластиковые консервные банки, тубы для питания в невесомости, спитой чай, кристаллы сахарного песка… Стюард или свободный от вахты космонавт вытащит контейнер с мусором к входному люку, натянет скафандр, выйдет наружу и несколько минут подождет. Эти минуты нужны для того, чтобы жидкость полностью испарилась из объедков и помойное ведро стало совершенно чистым. Ведь мыть посуду в космическом корабле, в невесомости, — пустая трата воды и усилий, куда экономичнее вакуумная чистка. Затем стюард просто высыплет мусор в пространство. Правда, ему придется поднатужиться, чтобы мусор отлетел подальше. Ведь в космосе предметы в свободном падении стремятся приблизиться к крупной массе. А если корабль облепят картофельные очистки, пассажиры будут недовольны. Не говоря уже о капитане корабля.

Выброшенные частицы мусора разлетятся веером. Через несколько секунд они уже будут в пятидесяти ярдах, через час займут несколько кубических миль пространства и даже спустя годы они будут разлетаться все дальше. Поскольку поток мусорных частиц будет иметь первоначальную скорость, равную скорости корабля, из которого они вылетели, то они будут двигаться много быстрее любого метеоритного потока в пределах Солнечной системы. Скорость их может быть достаточной для того, чтобы вылететь за пределы системы, но рано или поздно тяготение нашей звезды заставит их искривить орбиту и постепенно возвратиться к планетам. К тому времени искусственный поток метеоритов распространится вширь и сольется с другими подобными потоками — мусором, выброшенным с корабля накануне или на следующий день. Ведь их скорость и направление движения идентичны. Влияние гравитационных полей планет может заставить этот поток вращаться и конденсироваться, а может, наоборот, раскидать его в разные стороны.

Может быть, через десятилетия этот поток окажется на пути других кораблей. Это будет сверхбыстрый, смертельный ультраразрушительный дождь метеоритов, занимающий тысячи миль пространства.

Космос беспределен, и частицы в подобном потоке так широко разлетаются, что корабль может пройти сквозь поток, не встретив ни единого метеорита. Но за последние полтораста лет в пространство выброшено столько мусора, что не всем кораблям так везет.

Когда-то люди смеялись над тем, что корабль может погибнуть, столкнувшись с чаинкой или замороженной картофельной кожурой. Но Грегори знал, что космонавты не смеются над такими шутками.

С этой мыслью Грегори уснул.

3

Через шесть часов Грегори проснулся, помылся, оделся и прошел на мостик, чтобы сменить Хартмана. Нолану оставалось еще четыре часа вахты, и он склонился над пультом связи, как всегда успевая заниматься разными делами одновременно. Уму непостижимо, как лейтенант умудрялся вникать в базар голосов в шлемофоне, в то время как его руки настраивали приемник, а глаза не отрывались от технического справочника на коленях.

Грегори попросил Хартмана, чтобы тот поднял Колфилда и, прежде чем сам уляжется спать, приготовил всем чего-нибудь поесть.

Хартман кивнул и немедленно приступил к выполнению приказа, как и положено молодому лейтенанту.

Когда Колфилд вошел, вид у него был невыспавшийся, он явно нервничал и, как показалось Грегори, сопротивляемость его была низка. Нолан поглядел на него, и Грегори понял, что Нолан разрывается между желанием послушать допрос и продолжать чтение. В конце концов он захлопнул книгу, вытащил капсулу из одного уха и приготовился слушать радиоразговоры и допрос одновременно.

Грегори включил магнитофон и быстро сказал:

— Надеюсь, вы выспались. Сядьте сюда, пожалуйста. Расскажите мне о том событии. Только не ту версию, что вы излагали одиннадцать лет назад. А правду. И прошу вас, не тратьте усилий на ложь, — добавил он. — Мне известно достаточно, чтобы вас поймать.

Несколько секунд бывший механик собирался с мыслями. Затем вяло произнес:

— Это был метеор… Он был во всем виноват. Он был велик, но его скорость относительно нас была невысока, поэтому при столкновении он не испарился. Он пролетел рядом с пультом управления, разбил антенны связи, пронзил защитную стенку реактора и вылетел… После того как поврежденные отсеки были изолированы и пассажиры успокоились…

— Когда это случилось? Точно!

Колфилд потер глаза.

— Мы покинули земную орбиту восьмого июня в двенадцать ноль-ноль. Мы разгонялись до полудня пятнадцатого июля. Затем реактор был выключен. Предполагалось, что мы будем в свободном полете двадцать пять дней, а затем начнем тормозить, чтобы перейти на орбиту вокруг Ганимеда. Метеор ударил нас рано утром на седьмой день свободного полета. А может быть, это случилось на девятый день…

— Придется быть точнее, — сухо сказал Грегори. — Но мы вернемся к этому вопросу позже. Рассказывайте, что произошло после столкновения.

Колфилд стал говорить о том, что произошло после столкновения. Чрезвычайно тяжелые реакторы, которые были на “Подсолнечнике”, невозможно было поднять и поместить в корабль целиком, поэтому их защитную оболочку сделали разборной из сложным образом скрепленных свинцовых кирпичей. Метеор выбил часть этой оболочки, расшатав кирпичи настолько, что они стали ситом для радиации.

Экипаж постарался починить защиту с помощью манипуляторов, но возможности их были ограниченны и до конца исправить положение не удалось.

К тому времени, как реактор был починен, они уже находились в свободном полете девятнадцать дней и только тогда окончательно убедились, что пролетят мимо Ганимеда. Даже если бы вместе с атомной тягой они использовали химические ракеты, все равно скорость погасить не удалось бы.

Их единственный шанс был облегчить корабль.

— И вы, разумеется, это сделали, — перебил его Грегори, — поскольку вам удалось достичь Ганимеда. Но что и когда вы выбросили? И что об этом думали пассажиры и команда?

— Пассажиры ничего не знали, а команда молчала, чтобы не подводить капитана, — ответил Колфилд. — Уже в то время законы против выброса мусора в пространство были жесткими и наказание тяжелым. Но еще оставалось немало космонавтов, которые не считали выброс преступлением, во всяком случае серьезным. Кроме того, все понимали, что капитан был движим в первую очередь заботой о безопасности пассажиров.

— Ах, как благородно звучит! — вмешался лейтенант Нолан. — А на самом деле — это просто спасение собственной шкуры.

Грегори показалось, что Колфилд сейчас бросится на Нолана, но тот сдержался и мрачно замолчал. Глядя на бывшего механика, Грегори подумал, что его реакция была слишком острой, словно его лично оскорбили. Видно, он был очень близок к капитану.

— Спокойно, Нолан, — сказал Грегори лейтенанту. Потом обернулся к Колфилду: — Продолжайте.

— Сначала мы выкинули все контейнеры с мусором, — продолжал Колфилд низким злым голосом. — Затем избавились от личных вещей. Мы хотели бы выкинуть и груз, но этого нельзя было бы скрыть ни от пассажиров, ни от портовых служащих. К тому же это в основном были точные приборы и масса их была незначительна. Наконец, мы истратили химическое горючее, Это замедлило несколько нашу скорость и на несколько тонн облегчило корабль… Столкновение с метеоритом, должно быть, повредило один из клапанов в топливной системе, так как в тот момент, когда догорело топливо, в одной из труб раздался взрыв. Тогда меня и обожгло.

Теперь Колфилд продолжал уже более спокойно:

— Взрыв вновь расшатал защиту реактора и вырвал несколько кирпичей… В тот момент капитан был один в помещении реактора. Очевидно, он полагал, что ситуация достаточно серьезна, если тут же кинулся чинить эту проклятую защиту, к тому же практически голыми руками.

Колфилд помолчал, словно таким образом почтил память погибшего. Затем он продолжил:

— К тому времени, когда капитан кончил класть кирпичи на место, он был настолько “горячим”, что никто из нас уже не мог приблизиться к нему. Он принял дозу радиации, которая была в несколько раз выше смертельной, и ему оставалось жить несколько часов. Он радировал нам, что его долг — облегчить корабль, выругался, а затем выбросился в пространство…

После того как Колфилд кончил рассказ, на мостике несколько минут царила тишина. Грегори думал о капитане “Подсолнечника”. Быстрый на решения, отважный, практичный и виноватый капитан Уоррен попал одиннадцать лет назад в трудную ситуацию. Все говорило о том, что его корабль неминуемо должен врезаться в Юпитер, и даже не было связи, чтобы вызвать помощь. Впрочем, не известно, успела ли бы она. Весьма возможно, что суд принял бы во внимание обстоятельства и капитан отделался бы лишь потерей капитанской лицензии. Разумеется, это при условии полной откровенности и строгого учета массы и состава выброшенного мусора. Если бы он сделал это тайно и не смог бы представить суду нужных материалов, судьи бы его буквально распяли. И может, ему лучше было умереть на корабле.

“Но такого рода мысли никуда не ведут, — оборвал себя Грегори, — лучше вернуться к делу”.

— Очевидно, вы не знаете, в каком направлении он выбросился? — спросил Грегори.

— Возможно, мне и говорили об этом, — ответил Колфилд. — Но я был так обожжен, что меня пришлось накачать наркотиками, так что я ничего не помню.

Бывший механик смотрел на Грегори так, будто хотел сказать, что человек, осмеливающийся задать подобный вопрос, недостоин того, чтобы зваться человеком. “Может быть, — подумал Грегори, — может быть, он и прав”.

В этот момент появился лейтенант Хартман с кофе и сандвичами. Кофе был в тубах — в полуневесомости из чашки не напьешься. Хартман раздал сандвичи, извинился и ушел спать.

— Совсем недавно вы сказали, — неожиданно произнес Грегори, — что столкновение с метеоритом произошло на седьмой или на девятый день свободного полета. Вам придется указать более точную дату. Чтобы этого добиться, мне придется погонять вас по всем этим дням, изолируя каждый из них по событиям, тогда происшедшим. Работа нам предстоит скучная, утомительная и долгая. Так что допивайте ваш кофе.

— Начнем с того, — продолжал он, запивая остаток сандвича, — что вы можете вспомнить о первых трех днях свободного полета?

Еще через три часа глаза Колфилда налились кровью, выглядел он куда хуже, чем в тот момент, когда Хартман вытащил его из кровати. Не многим лучше чувствовал себя и Грегори. Узнав наконец с точностью до часа время столкновения “Подсолнечника” с метеором, он решил прервать допрос. К тому же ему удалось установить примерную массу выброшенного материала, хотя промежутки времени между выбросами остались неизвестными. Наконец, к собственному удивлению, Грегори получил точную информацию о курсе и скорости “Подсолнечника”, и это непроизвольно расположило его к пленнику.

— Вы меня удивляете, Колфилд, — сказал он. — Некоторые из данных, что вы мне сообщили, настолько специфичны, что я скорее предположил бы, что вы были штурманом, а не механиком.

— Я всегда был любопытен, — ответил Колфилд, — всегда интересовался чужой работой.

— Конечно, это ваше дело, — сказал Грегори, — но нам с этим повезло. Ладно, если хотите немного отдохнуть…

Он оборвал фразу, потому что увидел, что Нолан вдруг насторожился и прижал ладони к ушам, чтобы лучше слышать голос в наушниках. Он настроился поточнее, а затем сообщил:

— Нас вызывает “Змей”, сэр. Включить динамик… — Он бросил выразительный взгляд на пленника. — Или вы возьмете наушники.

— Динамик, — ответил Грегори. Он взял микрофон из руки Нолана: — “Декарт” слушает. Грегори у микрофона. Что случилось, капитан-лейтенант?

Голос капитан-лейтенанта Китли, капитана и единственного члена экипажа патрульного корабля “Змей”, еле слышно прорывался сквозь сухой треск помех. Китли был не из тех, чье общество легко выносить подолгу, но, очевидно, всякий, кто может выдержать одновременно космос и собственную компанию на протяжении месяцев и не сойти с ума, имеет право на странности. Поэтому Грегори игнорировал отсутствие явно выраженного пиетета в голосе капитан-лейтенанта. Правда, он вел бы себя точно так же, даже если бы знал, что капитан-лейтенант старается в этот момент одновременно избежать метеоритного потока неизвестной плотности и размеров и не разминуться с ним.

— Пока мне удается уцелеть, — сообщил Китли. — Но, для того чтобы не попасться, мне нужны дополнительные данные. У вас они есть?

— Кое-что, — ответил Грегори. Он думал об информации, только что полученной от Колфилда. Наконец он сказал: — Проверьте все имеющиеся у вас данные на бортовом компьютере, а мы прогоним их сквозь наш. Потом сверим результат. К тому времени, когда мы встретимся, все уже будет ясно. А пока сохраняйте минимально безопасное расстояние от потока и докладывайте через каждые двенадцать часов.

— Вас понял, — сказал Китли.

— Отлично. Связь окончена.

— До связи.

Вскоре Колфилд ушел к себе в каюту, а через полчаса, закончив вахту, за ним последовал Нолан. Грегори остался на мостике наедине с приемником и собственными мыслями. Правда, он предпочел бы заняться чем-нибудь еще, например проверить данные, полученные от Колфилда. Но в космосе в любой момент кто-нибудь может терпеть бедствие, так что строгие правила предписывают каждому кораблю постоянно слушать эфир, чтобы не пропустить просьбы о помощи. Формального способа добиться, чтобы этого правила придерживались все, не существовало, но большинство космонавтов были убеждены, что если оторвешься от связи даже на несколько минут, то кто-то другой тоже проспит твой призыв о помощи.

Космос живет по правилу: “Делай для других то, чего хочешь, чтобы другие делали для тебя”.

“Проверка данных может подождать несколько часов, пока Хартман заступит на вахту”, — сказал себе Грегори. К тому же эти данные даже без обработки позволили представить время возникновения, скорость и орбиту потока с “Подсолнечника”. А об этом он мог думать и прислушиваясь к шорохам в приемнике.

Созданный людьми метеоритный поток, появление которого он расследовал, должен был состоять из двух отдельных потоков, движущихся по одной орбите, но с различной скоростью. Это объяснялось тем, что часть материалов была сброшена до торможения, а часть после того, как скорость корабля была погашена. К счастью, скорость движения потоков была известна, хотя точное время сброса и масса материала оставались тайной. Но Грегори надеялся, что в ближайшее время сможет узнать у Колфилда больше.

Грегори предположил, что первая серия выбросов, происшедшая в то время, когда корабль находился в свободном полете, представляет собой длинный расширяющийся коридор. Второй поток, движущийся медленнее, постепенно сближался с первым, пока тот не пронзил его, обгоняя. Оба потока прошли в непосредственной близости от Юпитера, что изменило направление их движения и, возможно, придало им момент вращения. Затем потоки продолжали удаляться от Солнца до тех пор, пока могучее притяжение Солнца не остановило их бег и не начало тянуть их обратно, что, по-видимому, произошло через пять лет.

Итак, потоки вернулись внутрь Солнечной системы, набирая скорость по мере приближения к нашему светилу. На пути поток встретился с пассажирским кораблем “Санта Изабелла” и превратил его в груду обломков. Лишь один человек на корабле остался в живых, да и то на несколько секунд, чтобы сообщить время и место катастрофы. Затем наступила очередь громадного корабля “Ленинград”, который, к счастью, двигался в том же направлении, что и поток. Он отделался вмятинами на обшивке, позже на них были обнаружены следы пластика. Анализ пластика позволил в конце концов определить, какой корабль стал виной гибели “Санта Изабеллы”.

Оба мусорных потока промчались вблизи Солнца и вновь направились прочь от него, постепенно сближаясь. К этому времени диаметр потоков достиг тысячи миль, если, конечно, потоки сохранили цилиндрическую форму и не стали вращаться. В случае вращения острый конец потока будет направлен по оси движения, а это представит еще б льшую опасность для навигации.

Задача Грегори заключалась в том, чтобы установить положение потока настолько точно, чтобы определить его на пятьдесят лет вперед и зафиксировать во всех метеоритных регистрах. Он знал, что компьютерам на “Декарте” и “Змее” такая задача по плечу, но при условии достаточной информации. Без такой информации…

Грегори решил снова поговорить с Колфилдом, не согласится ли тот прибегнуть к средствам восстановления памяти. А пока он попытался, подражая лейтенанту Но-лану, кое-что подсчитать в блокноте, не снимая наушников и проверяя различные частоты приемника. Ничего из этого не вышло.

4

На пятый день после того как они поднялись с Земли, “Змей” доложил, что передняя часть потока регистрируется задним радаром в виде расплывчатого пятна. По расчетам Китли, его корабль движется с той же скоростью, что и поток. Теперь он просит разрешения поглядеть на поток вблизи.

— Нет, — твердо сказал Грегори. — Не приближайтесь к потоку, пока мы не узнаем о нем больше. Это приказ!

Он отключился и вернулся к прерванному допросу.

— Вы мне говорили, — сказал он, — что решение облегчить корабль было принято лишь на десятый день после столкновения. Вы по шестнадцать часов трудились, стараясь восстановить реактор. Но вам это не удалось. Затем команде было приказано выбрасывать лишний вес. Мы с вами уже установили объем контейнеров для отходов на “Подсолнечнике”, но теперь мне необходимо знать, через какие интервалы вы выбрасывали контейнеры. Постарайтесь припомнить.

— По-моему, это случилось в 7.00 и 8.00, — устало ответил Колфилд.

— Я бы хотел быть в этом уверен, — настаивал Грегори. — Вы убеждены, что больше не слышали, как открывается и закрывается наружный люк? Может быть, вы заметили, что члены команды проходили мимо вас, неся контейнеры? Где вы находились в это время?

— Как где? С пассажирами, у реактора, на капитанском мостике…

— На капитанском мостике?

— Да… когда капитан спускался к реактору. У него же была ученая степень, он занимался ядерной физикой, вы же знаете.

— Да-да, — сказал Грегори. — Но вы должны что-то вспомнить! Эти люки всегда издают шум.

— Конечно, я помню! — сказал вдруг Колфилд. — Когда я был на мостике, то заметил, как дважды вспыхнули индикаторы внешнего люка. Но я не могу припомнить точно, когда это случилось. Поймите же, черт возьми, прошло одиннадцать лет!

— Над пультом управления всегда есть хронометр. Если вы лишь краем глаза уловили мигание индикатора, не глядя специально в этот момент на хронометр, в глубине памяти этот инцидент должен быть зарегистрирован. И мне нужно это знать. Давайте начнем с того момента, как вы закончили дежурить у реактора и поднялись на мостик…

Прошли еще два долгих и утомительных часа. Неожиданно Колфилд вскрикнул:

— Вспомнил! Они разобрали одно из акселерационных кресел и извлекли плоский лист пластика с пружинами по углам. Это была идея стюарда. Получилось нечто вроде катапульты, затем они наполнили переходник мусором и отпустили лист. Пружины распрямились, и лист вытолкнул всю кучу наружу. Это оказалось куда проще и быстрее, чем высыпать в космос контейнеры. Так что они выбросили все, что хотели, за какие-нибудь два часа.

Грегори сжал губы и принялся писать в блокноте. Объем переходника на “Подсолнечнике” был известен. Нетрудно было найти и спецификации пружин, которые использовались в те годы. В такую информацию компьютер с наслаждением запустит зубы. И что еще важнее, если весь мусор был выброшен так быстро, значит, диаметр первого потока должен быть куда меньше, чем предполагалось вначале. Грегори почувствовал, что его охватывает возбуждение, к которому, как он признался себе, примешивалось и чувство облегчения. Но останавливаться было нельзя.

— На девятнадцатый день свободного полета, — сказал он, — и на десятый после столкновения вы решили избавиться от лишнего веса. Через день или два после этого произошел взрыв в трубе химического двигателя, в результате чего вас обожгло, а капитан получил смертельную дозу радиации. Вы признались также, что выброс происходил и после взрыва. Из чего он состоял?

— Из сломанного радиооборудования и тех отходов, которые накопились за два дня. — Колфилд отвечал хриплым усталым голосом. — Но поймите же, я не могу рассказать об этом точнее. Я был обожжен и напичкан наркотиками.

Помолчав несколько секунд, Грегори произнес:

— Может, нам удастся заставить вас вспомнить и об этом. А пока идите, Колфилд, ложитесь спать.

Когда пленник ушел, капитан Грегори откинулся в кресле и закрыл глаза, наслаждаясь возможностью помолчать. Он размышлял о том, что Колфилд — странная птица. К примеру, чем объяснить его паническую боязнь средств оживления памяти? Он явно что-то скрывает. В то же время совсем не производит впечатления пугливого человека.

Может, по причине излишней для полицейского щепетильности Грегори не любил навязывать подследственным средства, вызывающие полное восстановление памяти, как и не любил излишне подчеркивать их безопасность. Ему было отлично известно, что трое из каждых двадцати, прошедших эту процедуру, теряли рассудок, хотя были подозрения, что эти люди и до того имели изъяны в психике. Грегори было куда легче, если подследственный сам вызывался подвергнуться такой процедуре.

Колфилд со своей стороны производил впечатление весьма образованного человека и, возможно, знал, что существует опасность сойти с ума. Но Грегори был почти убежден, что Колфилда останавливал не риск, а нечто связанное с его прежней жизнью.

Грегори не мог превозмочь нетерпения. Ему приходилось в жизни выслушивать признания, которые заставляли его не очень густые волосы вставать дыбом. Он не получал никакого удовольствия от этого, и моральные устои подследственных, если они не относились к делу, его не трогали. Но убедить Колфилда в этом он не мог. В то же время до тех пор, пока заключенный не согласится подвергнуться процедуре, Грегори не получит всех данных, касающихся инцидента на “Подсолнечнике”, и не сможет проверить точность того, что узнал от бывшего механика. Поэтому они были вынуждены сознательно лезть в пекло буквально с завязанными глазами.

“Может быть, изменить тактику? — подумал он. — Хватит ломиться в дверь, попробуем окна”. Приняв такое решение, Грегори за весь следующий день не задал Колфилду ни одного вопроса. Тем временем “Декарт” несся на встречу со “Змеем” и неопознанным метеоритным потоком. На второй день Грегори вошел в маленькую, шесть на шесть, каюту Колфилда.

— Вы лежите, лежите, я здесь сяду, — сказал он вежливо, откидывая прикрепленное к стене сиденье. — Мне хотелось бы обсудить с вами некоторые личные вопросы, и я подумал, что вам удобнее говорить о них без свидетелей.

Колфилд насторожился, но промолчал.

— Я уже говорил, что ваша личная жизнь меня не касается, — продолжал Грегори. — Но подобный разговор имеет определенную психотерапевтическую ценность. Приятнее расслабиться, говоря об обычных, каждодневных вещах вместо надоевших допросов.

Грегори помолчал, потом продолжал:

— О чем бы вы хотели поговорить? Может, о ваших студенческих днях? Или о первом корабле? Может, о вашей жене?.. — Грегори взглянул на фотографию, которую Колфилд прикрепил к стене. — Конечно, если вы откажетесь, мы снова перейдем к случаю на “Подсолнечнике”.

— Вы все уже знаете о моей жене, — резко ответил Колфилд. — Она пришла в госпиталь расспросить о капитане. Она жалела меня, потому что я сильно пострадал. Я сочувствовал ее горю. Так все и началось. Через несколько месяцев мы поженились и жили счастливо, пока она не умерла два года назад.

— Странно, — сказал Грегори. — Мы ведь проверили все, что так или иначе касается механика Джеймса Эндрю Колфилда. До катастрофы он не производил впечатления человека, способного осесть и вести тихую жизнь. Он был крайне непоседливой натурой. Хотя, может быть, ваша жена была тем человеком…

— Она была именно тем человеком, — перебил его Колфилд. — И я не намерен обсуждать с вами ее характер. И учтите, я не соглашусь на вспоминание…

Разочарованному Грегори ничего не оставалось, как вернуться к допросу.

Еще через четыре дня на экране радара возникла звездочка — патрульный корабль “Змей”, а в двух тысячах миль за ним можно было различить туманное поблескивающее облачко — авангард метеоритного потока. На мостике “Декарта” царил мороз. Нолан и Хартман буквально источали холод. Колфилд делал вид, что не замечает открытой враждебности молодых офицеров. Капитан Грегори, недовольный собой за то, что не смог склонить Колфилда согласиться на сеанс воспоминаний, молча глядел в иллюминатор, наблюдая, как сближаются корабли.

В отличие от “Декарта” “Змей” не был предназначен для посадок на планеты и потому был облачен в сад. Но мир, в который Китли время от времени удалялся, чтобы отдохнуть от невероятной тесноты маленького корабля, ничем не напоминал сад “Цербера”. Там не было цветов, кустов и травянистых пригорков, пейзаж ничем не напоминал земной. Из корпуса “Змея” вырастали фантастические формы, разрисованные столь талантливо и точно, что составляли с окружающим космосом одно целое. Сад Китли был по-своему прекрасен холодной, жесткой красотой одиночества. Он заставлял представлять себе ледяные вершины избитого ветрами горного хребта под звездным небом.

Да, этот сад был прекрасен, но и страшен. Он наглядно свидетельствовал о том, что капитан “Змея” слился с космосом. Но для большинства посетителей достаточно было одного взгляда на эти космические урочища, чтобы никогда больше их не видеть.

Грегори все еще разглядывал сад, когда Китли вышел в открытое пространство и перешел на “Декарт”. Вскоре он был уже на мостике. Они принялись составлять карту потока, пользуясь компьютером “Декарта”. Грегори был так увлечен работой, что совершенно забыл о Колфилде. Остальные офицеры делали вид, будто не замечают его. Вдруг вопрос Китли заставил Грегори вспомнить о пленнике.

— Данные, сообщенные подследственным, — сказал Китли, — не только неполны, но и в ряде отношений весьма неточны. — Не могло ли так случиться, что он сообщил их, чтобы избавиться от утомительных допросов? Мог ли он их попросту придумать?

На неподвижном лице Колфилда ничего не отразилось, хотя в глазах сверкнул гнев.

— Не хватало еще обвинять меня в трусости, — сказал он и поднялся. Не спросив разрешения и не попрощавшись, он покинул мостик. Грегори сделал вид, что не заметил его ухода.

Через пятнадцать минут началась настоящая работа.

Грегори развернул корабль и соразмерил его скорость со скоростью потока таким образом, чтобы поток постепенно обгонял его. “Змей” двинулся в том же направлении, но держался на периферии потока, тогда как большой корабль постепенно смещался к его центру. На переднем радаре поток выглядел роем разлетающихся искр. Постепенно они приближались, превращаясь в расплывчатые пятна, разбросанные так широко, что казались безопасными. Это объяснялось тем, что “Декарт” вторгался в поток со скоростью улитки. Относительно частиц потока его скорость измерялась в сотнях миль в час. Если бы с потоком встретился обыкновенный корабль, то его скорость относительно скорости потока исчислялась бы тысячами миль в секунду. Сгустки света медленно расползались к краям экрана и перекочевывали на боковые экраны. Их опасность, их смертельный потенциал можно было осознать, наблюдая за цифрами, мелькающими на табло компьютера, который определял их число и плотность на каждые сто кубомиль.

Неопытный глаз ничего странного не уловил бы. Ему показалось бы, что корабль висит в центре устрашающего в своем великолепии космоса.

Еще один экран компьютера строил пространственную модель потока. Поток представлял собой неправильной формы веретенообразное облако. Небольшое скопление материала выдавалось из основной массы. Грегори направил “Змея” к этому выступу, а затем переключил свое внимание на пространственную модель.

Справа от него Хартман наклонился вперед, натянув ремни и держа палец над кнопкой экстренного ускорения. Его взгляд метался между экранами и записывающими устройствами, и Грегори вдруг испугался, не вывихнет ли лейтенант глаза. Капитан едва не рассмеялся, но вовремя осекся. Положение, в котором они находились, было достаточно серьезным.

Конечно, он чувствовал бы себя куда спокойней, если бы данные Колфилда были проверены вспоминанием. Без сомнения, бывший механик что-то скрывал и понимал, что при сеансе ничто спрятанное в его мозгу не останется тайным. И Грегори оставалось только планировать всю операцию на основе сомнительных показаний Колфилда.

Грегори видел, что Колфилд старался быть полезным и многое из того, что он сказал, подтверждалось с большой долей точности. Но допустим, что вся эта точность была направлена на то, чтобы скрыть главное: что случилось на “Подсолнечнике” на самом деле? Колфилд признался, что на корабле он был не только механиком, но и совал нос во все дела и был в курсе всего, что происходило на борту. Так что же там произошло? Что было настолько тайным, чтобы грозить Колфилду худшими бедами, чем те, которые он уже на себя навлек?

5

На экране модель потока выглядела роем пчел. Туманные края скрывали центр роя. Фигуры Нолана и Хартмана казались каменными изваяниями с непрерывно двигающимися глазами.

А ведь вполне может быть, раздраженно думал Грегори, что секрет Колфилда связан всего-навсего с его личными делами. Ведь и поведение его после катастрофы коренным образом изменилось. Взять, к примеру, его решение остаться па Земле в угоду жене — никак это не сходилось с характером Колфилда. Значит, в душе его должен был произойти резкий перелом…

Раздался металлический удар, который показался громким только потому, что Грегори ждал его. Грегори вздрогнул и тут же облегченно вздохнул. Нолан и Хартман расслабились. Данные Колфилда, во всяком случае в той их части, которая касалась состава потока, оказались точными.

Метеорит, который ударился о корпус “Декарта”, был заледеневшей, обезвоженной хлебной коркой, а может, картофельной шелухой, и столкновение произошло при относительной скорости предмета вдвое меньшей, чем у ружейной пули. Это означало, что они продвигаются в потоке достаточно медленно, чтобы уцелеть, и достаточно быстро, чтобы нанести поток на подробную карту за несколько дней. Теперь им оставалось лишь проложить курс “Декарта” таким образом, чтобы он в своих эволюциях смог прочесать все облако метеоритов, чтобы радары и вычислительные устройства смогли зарегистрировать все до единой частицы в потоке, определить его массу, состав, тенденции к развитию и курс на ближайшие пятьдесят лет.

На некоторое время Грегори забыл о своих подозрениях по поводу точности данных Колфилда. Но к концу первого дня они начали возвращаться. На третий день он был настолько встревожен, что решил вызвать “Змея”. Ум Китли был отточен и быстр настолько, что мог поспорить с любым компьютером, к тому же Китли был наделен непредсказуемой интуицией гения, недоступной ни одному электронному устройству. И хотя Грегори был командиром Китли, он никогда не позволял самолюбию влиять на свои решения.

— Меня тоже беспокоят размер и плотность этой части потока, — сказал Китли, когда Грегори изложил ему свои сомнения. — Но я не спешил делать выводы. Хотя убежден, что поток гораздо больше, чем должен быть.

— Есть ли у вас мысль, почему это могло произойти?

После краткого, но сосредоточенного раздумья Китли быстро заговорил:

— Поток “Подсолнечника” состоит из двух частей. Первая часть — это материалы, сброшенные до взрыва трубы. Состав этого потока, по уверению Колфилда, ему хорошо извьстен. Вторая часть была сброшена, когда он находился в госпитале, потому что обгорел. Об этом потоке он много сказать не мог, кроме того, что поток уступал первому по массе и состоял из остатков мусора, обломков радиоаппаратуры и некоторых легких приборов.

— Вы решили начать со второго, меньшего потока, — продолжал Китли, — что мы и кончаем делать, а затем прибавить скорость и ждать, пока нас догонит быстрый поток с таким расчетом, чтобы его скорость ненамного превышала бы скорость наших кораблей и не представляла бы для них опасности.

— Вы правы, — сказал Грегори. — Он не торопил Китли, потому что понимал, что тот должен постепенно подойти к самому главному.

— Я полагаю, — продолжал Китли, — что Колфилд был не так плох и невменяем, чтобы не знать в действительности, из чего состоял второй поток. Я убежден, что мы сейчас завершаем измерения не второго, медленного, а первого, большого потока.

— Я думал о том же, — признался Грегори, — но очень надеялся, что вы меня переубедите.

Китли замолчал. Капитан и без него мог сделать нужные выводы. Если они будут разгоняться, чтобы оторваться от потока, принятого ими за малый и медленный, то, вместо того чтобы уйти от него и ждать, пока их догонит первый поток, они будут догонять медленную часть выброса и влетят в него на скорости, куда выше допустимой.

— Я предполагал, что это медленный поток, — произнес Грегори, холодно глядя на бывшего механика. Колфилд, который присутствовал при разговоре, отвел глаза. — А может быть, — продолжал Грегори, — это не я предположил, а вы изложили события так, что я был вынужден это предположить. Что же вы молчите, Колфилд?

Бывший механик был испуган. Испуган смертельно. Грегори в этом не сомневался. Его блестящее неподвижное лицо покрылось капельками пота, а костяшки пальцев, сжимавших ручки кресла, побелели. Стараясь не смотреть на экраны радаров, он отрицательно покачал головой.

— Мне бы следовало догадаться, — сказал Грегори, — что данные, которыми вы нас снабдили, были слишком точны, чтобы их можно было вспомнить через одиннадцать лет. Все эти годы вы повторяли эту версию про себя, твердили наизусть. Ложную версию, которая была нужна вам в ваших целях. Так что же это за цель?..

— Подытоживая сказанное, — услышали они голос Китли, — мы можем говорить о двух выходах. Либо с ускорением двигаться вперед, либо тормозить. В любом случае мы можем опасно ошибиться. Но в нашем распоряжении, если верить данным Колфилда, остается десять часов.

— А если прав я, — произнес Грегори, не в силах побороть гнев, вызванный страхом механика, — то у нас не осталось ни минуты.

Прошло не более трех секунд, как Нолан приглушенно воскликнул:

— Смотрите на экран!

На экране происходили странные изменения. Поток, который они кончили регистрировать, оставался туманным, слабым пятном, но на экране разгоралось новое созвездие — каждая звездочка в нем представляла собой тело массой во много фунтов и все эти звездочки, сбившись в тесный рой, с угрожающей быстротой неслись к “Декарту”.

— Экстренное торможение! — закричал Грегори и тут же отдал другой приказ: — Сначала надеть скафандры! Мы не успеем уйти!

— Ты нас провел! — Хартман обернулся к Колфилду с такой яростью, словно готов был его убить. Но механик лишь растерянно тряс головой.

— Нет… — повторял он. — То есть да… но я не знал об этом! Я бы никогда не посмел скрыть!

— Всем замолчать! — рявкнул Грегори. И тут же обернулся к микрофону: — Китли, отводите свою скорлупу! Не прерывайте связи, включите записывающие устройства. Действуйте. Нолан, девяносто градусов вправо и тормозите, как только возможно!

Нолан тормозил главным двигателем, но времени на торможение не оставалось. Резко возросли нагрузки. В таких условиях нелегко было натягивать скафандры. И в течение пяти бесконечных минут, которые потребовались, чтобы надеть и загерметизировать скафандры, Грегори не спускал глаз с экранов. Созвездие ярких точек неумолимо сближалось с “Декартом”. Тому, кто не знал, что экран охватывает пространство в десять тысяч квадратных миль, могло показаться, что это происходит не так и быстро.

— Привязать ремни! — приказал Грегори, убедившись, что все надели скафандры. — Нолан, включи посадочные двигатели. Четыре g в течение пяти минут!

Посадочные двигатели взревели, и ремни врезались в тело. Грегори старался не потерять сознания, но у него потемнело в глазах.

Наконец эти бесконечные пять минут миновали. Когда Грегори смог толком разглядеть, что показывают радары, он хрипло крикнул, превозмогая головную боль:

— Мало! Повторите маневр!

После второго торможения он приходил в себя дольше. На экране созвездие стало куда ярче и сместилось к центру. Это значило, что поток находится всего в нескольких сотнях миль по курсу. Грегори успел заметить, что из носа Нолана идет кровь, а искусственное лицо Колфилда превратилось в багровую маску. Грегори попытался откашляться.

— Выключить посадочные двигатели, — сказал он. — Продуть систему питания химических двигателей. Продолжать торможение главным реактором!

Скорость “Декарта” падала, но поток все равно приближался слишком быстро. В таких обстоятельствах дальнейшее использование химических двигателей было слишком опасно. Хоть они и замедляли движение корабля эффективнее, чем реактор, при столкновении с метеоритом возникала вероятность повреждения линии питания или самих двигателей. И стоило только раскаленному при контакте метеориту соприкоснуться с топливом, как “Декарт” немедленно сам превратится в миниатюрную звезду.

Сверкающий шар — Грегори еще не приходилось видеть ничего подобного — занял весь центр экрана. Грегори поймал себя на том, что перестал дышать. Челюсть болела — с такой силой он сжал зубы. Грегори вдруг подумал, что учебные тревоги были недостаточно убедительными. Да, линии питания продуты, в двигателях нет топлива, но удар метеорита может достичь топливного резервуара…

Первый удар корабль принял в лоб. Метеорит пробил обшивку почти параллельно оси корабля и пронзил угол капитанского мостика. Грегори увидел, как на месте верхнего радарного экрана возникла черная дыра. Некоторые огни погасли, некоторые загорелись тревожным красным светом. Машинально Грегори подсчитал, что метеор соответствовал по весу, скорости и разрушительной силе трехфунтовому бронебойному снаряду. Так что можно считать, им еще повезло.

Он почувствовал, как вздохнул его скафандр, когда остатки воздуха вылетели в космос. Грегори нажал на кнопку внутренней связи и сказал:

— Нолан, проверь реактор…

— Реактор действует нормально. Торможение продолжается, — ответил Нолан дрогнувшим голосом. — Вроде бы цел…

Следующий удар последовал в ту же секунду. На этот раз они ничего не увидели, только корабль вздрогнул и начал вращаться вокруг своей оси. Грегори не успел приказать проверить, куда попал метеорит, как последовал третий удар.

Мгновенно оценив силу удара, Грегори пришел к выводу, что торможение приносит свои плоды — скорость “Декарта” относительно потока уменьшилась. Будь поток из мелочей, о которых говорил Колфилд, корпус корабля бы выстоял. Грегори никак не мог понять, что за снаряды составляли этот поток.

Пол взорвался под ним и ударил по пяткам так, что тело конвульсивно сжалось. Акселерационное кресло Колфилда подскочило, сорванное с креплений, и рухнуло на капитана. Грегори успел инстинктивно поднять руки, чтобы защитить визор. Раздался еще один беззвучный удар, и свет погас.

Зловещий зеленоватый свет радарного экрана — единственного светящегося пятна на мостике — освещал происходивший кошмар. Округлые, мягкие тени фигур в скафандрах медленно двигались на фоне острых искореженных клочьев обшивки и поломанной геометрии разбитого оборудования. Казалось, ничего нельзя различить в этом аду, но Грегори увидел многое. И ощутил звериный, неконтролируемый ужас. Он хотел дотянуться до выключателя аварийного освещения, но Колфилд навалился ему на грудь. И Грегори уже не знал, чего больше он хочет, включить ли свет или не видеть мостик при свете.

— Проверить реактор! — прохрипел он.

Плевать ему сейчас было на реактор — он хотел одного: услышать человеческий голос, понять, что он не один.

— Ход замедлился, сэр, — донесся до него голос Нолана. В голосе звучало облегчение. Он тоже понял, что не один на борту. — Я не знаю, что происходит, почти все приборы вышли из строя. Может, выключить реактор?

— Нет, — Грегори старался придать голосу твердость. — Мы не можем этого сделать, пока скорость не сравняется со скоростью потока. Ты можешь поглядеть в иллюминатор: эти бомбы идут так густо, что их можно различить невооруженным глазом. — Грегори перевел дух. Потом спросил: — Хартман, ты как?

— Я ничего не вижу, — ответил Хартман.

— Я тоже… Колфилд!

— Да?

“Никогда еще, — подумал изумленно Грегори, — никому из четверых людей так сказочно не везло”. Вслух он произнес:

— Колфилд, слезьте с меня.

Пока механик выбирался из обломков кресла, еще один метеорит ударил по кораблю. Но удар был куда слабее, чем предыдущие, и Грегори понял, что метеорит не смог пробить корпус “Декарта”. Затем через несколько секунд после того, как Грегори включил аварийное освещение, наступила невесомость. Торможение закончилось. На какое-то время они были в безопасности.

— Нолан, спустись к реактору и проверь его защиту, — быстро приказал Грегори. — Нацепи радиационную карту и возьми счетчик. Хартман, проверь степень повреждений. Двигайся, Нолан!

Но лейтенант не шелохнулся. Он вздрогнул, когда Грегори поднял голову, и дрожащей рукой указал на иллюминатор.

— Там человек… в скафандре! — произнес он. — В пятидесяти ярдах. Это… это, должно быть, капитан Уоррен!

— Забудь о нем! — сказал Хартман. — Он ничего нам не сделает. Он уже сделал все, что мог.

— Нет, — быстро возразил Грегори. — Нолан, проверь реактор. Хартман, выпусти магнитный захват и притяни тело к кораблю. Быстро!

Состояние “Декарта” было критическим, и в этой обстановке заниматься ловлей трупа одиннадцатилетней давности показалось лейтенантам бессмысленным. И они не скрывали своего удивления. Но они не видели лица Колфилда в тот момент, когда тело возникло за иллюминатором. Выражение глаз бывшего механика было настолько красноречивым, что Грегори вдруг понял: как только тело капитана “Подсолнечника” окажется на борту, тайна Колфилда будет раскрыта.

6

Нолан рапортовал дважды за последующие минуты. Колодец, ведущий к реактору, был завален обломками, и ему приходилось расчищать завал руками. Он сообщил, что в одном из резервуаров с химическим топливом есть пробоина. Появляющиеся из нее фосфоресцирующие шары выглядят очень красиво. К тому же постепенно повышается уровень радиации…

— Скорей пробирайся к реактору, — крикнул ему Грегори. — Не задерживайся, не время любоваться пейзажем!

Он был несправедлив к лейтенанту и понимал это. Но не исключалась возможность того, что начинка реактора в любой момент превратится в атомную бомбу. Извиниться перед лейтенантом он всегда успеет, если они доживут до этого момента.

— Я солгал вам! — неожиданно сказал Колфилд. Слова рвались из него быстро, голос стал высоким, и казалось, что он записан на слишком быстро вертящуюся пластинку. — Но какая разница! Я только хотел, чтобы вы прошли сквозь поток, не обнаружив его! Я не думал, что так может случиться! Клянусь, не знаю, что это такое.

— Заткнись! — оборвал его Грегори. Он готов был разорвать Колфилда за увечья корабля. Ничего себе — какая разница!

Но прежде чем он успел еще что-нибудь сказать, на мостике появился Хартман, который буксировал за собой тело в скафандре. В другой руке у него был какой-то серый предмет, который он подтолкнул к Грегори.

— Я нашел это внизу, — сказал Хартман. — Это, наверное, один из последних. У него хватило силы пробить корпус, но улететь дальше он уже не смог. Теперь многое становится ясным.

Серый предмет оказался свинцовым кирпичом, какие используются на космических кораблях для защиты реактора.

Грегори вдруг вспомнил, что Колфилд говорил ему, как “Подсолнечник” добрался до Ганимеда с запасом горючего. Это означало, что они даже слишком облегчили корабль. Глядя на тело, повисшее в вакууме посреди мостика, Грегори мысленно произнес: “Идиот! Отважный, благородный, преступный идиот!”

Так вот он, человек, который подверг себя смертельной дозе радиации, а затем, чтобы облегчить корабль, избавил его от собственного умирающего тела. Но и это показалось ему недостаточным. После того как он исправил реактор и уменьшил его оперативный объем, капитан восстановил защиту, а те свинцовые кирпичи, которые остались неиспользованными, он также выбросил в космос. “Возможно, ремонтной бригаде, — гневно подумал Грегори, — кто-то хорошо заплатил, чтобы они молчали о состоянии реактора “Подсолнечника”…”

— Я не подозревал, что он выкинул и кирпичи… — начал Колфилд, но осекся, увидев, что Грегори начал отвинчивать шлем с тела капитана.

Грегори действовал почти автоматически. Высохшее черное лицо мумии, открывшееся взгляду, его не испугало. Ему уже приходилось видеть подобные лица. Но хоть и не было сомнений, чье тело они обнаружили, порядок требовал проверки его личного диска. Он достал диск и тут услышал голос Хартмана:

— Что с вами, Колфилд, — спрашивал лейтенант, — привидение что ли увидели?

И, глядя на лежащий на ладони личный диск, Грегори подумал: “Да, Хартман, ты прав. Он увидел привидение. Потому что, если верить диску, тело принадлежало Джеймсу Эндрю Колфилду!”

— Капитан! — прервал его мысли настойчивый голос Нолана. — Мы в беде. Перегревается реактор. Выбиты большие секции защиты, и счетчик Гейгера сошел с ума. Нам осталось полчаса, не больше, потом…

— Говори точнее, — остановил его Грегори. — Доложи состояние реактора.

Загадка Колфилда перестала быть тайной. Но об этом некогда было размышлять. Пока Нолан докладывал о положении в реакторе, Грегори поймал себя на мысли, что предпочел бы, чтобы один из свинцовых кирпичей с “Подсолнечника” пронзил не только реактор, но и его самого. И он сейчас был бы уже там, куда улетают души всех хороших космических капитанов, вместо того чтобы притворяться, что он умеет быстро думать, обязательно найдет выход из безвыходного положения и вообще относится к той породе людей, которые борются до последней секунды.

Положение было безнадежным.

— Я пошлю вниз Хартмана, чтобы он тебе помог, — сказал Грегори просто для того, чтобы оттянуть момент решения. Но Нолан не дал ему такой возможности.

— Нет, — сказал он.

Оказалось, что ход к реактору был настолько завален обломками, что там мог находиться лишь один человек. Двоим там негде было повернуться. К тому же все осложнялось очень высоким уровнем радиации и тем, что манипуляторы были выведены из строя. Ничего иного не оставалось, как, несмотря на всю опасность, приблизиться к самому реактору.

— Я даю тебе десять минут, — сказал Грегори. — Другого выхода нет. Через десять минут тебя сменят. Если мы трое будем сменять друг друга…

— Четверо, — внезапно сказал пленник.

— Хорошо, четверо, — согласился он и добавил: — Мне не нужны чудеса героизма. Каждый не расстается с радиационной картой и, как только она посинеет, немедленно уходит. Всем ясно?

Хартман кивнул. Пленник сказал:

— Можно мне пройти в каюту? У меня там талисман.

— Идите, — нетерпеливо ответил Грегори. Пленник не производил впечатления суеверного человека, но сейчас некогда было об этом думать.

Пройти к реактору можно было длинным колодцем диаметром в два фута. Скобы металлической лестницы едва выступали из стены, чтобы можно было надежно ухватиться за них. Грегори понимал, что один из метеоритов пронзил наискось нижнюю часть колодца. Но протиснуться вниз все же было возможно, доказательством чему были ноги Нолана, которые Грегори видел за завалом. Он приказал лейтенанту выбираться наружу и сам полез, чтобы занять его место.

Нолан смог установить зеркала и починить один из манипуляторов. Грегори видел, в чем дело, но с их возможностями исправить положение было немыслимо.

Реактор получил два попадания. Один из ударов пришелся по касательной и лишь сорвал часть обшивки, разбросав свинцовые кирпичи. Штук пятьдесят из них медленно плавали по помещению. Второй удар пришелся прямо в реактор. Грегори отыскал только входное отверстие. Так что метеорит должен был остаться внутри. Наибольшую опасность представляли несколько кирпичей, которые застряли внутри реактора. Графитовые стержни заклинились и не входили внутрь, поэтому реактор постепенно разогревался, превращаясь в атомную бомбу.

Стараясь не спешить, Грегори проверил все четыре манипулятора. Надежды на них не было. Глядя в зеркала, чтобы разобраться в состоянии дел в активной зоне реактора, Грегори попытался захватить верхний кирпич, зажатый между концом стержня и стенкой. Но металлические захваты снова и снова соскальзывали с кирпича.

И вдруг кирпич двинулся.

Грегори заставил себя замереть и сосчитал до десяти, стараясь расслабить мышцы рук. Затем он вновь подвел захваты к кирпичу, пытаясь вытащить его наружу. Он крепко взялся за рукоятки манипулятора и осторожно повел их.

Кирпич вылетел наверх. Еще два кирпича, которые были им заклинены, также всплыли над реактором. Остальные кирпичи были заклинены прочно. Но все же это означало какой-то сдвиг.

— Попробуй шестой, — сказал он Нолану.

Освободившийся стержень медленно двинулся вниз. Это отсрочит взрыв минут на десять — пятнадцать. Но остаются заклиненными еще девять стержней.

— Ваше время истекло, сэр, — напомнил Нолан. И добавил: — Колфилд готов сменить вас.

Грегори бросил последний взгляд на зеркала. Если бы можно было растащить кирпичи руками, вместо того чтобы возиться со сломанным манипулятором, он освободил бы стержни и починил бы защиту за полчаса. Но излучение через отверстия в обшивке было так велико, что задерживаться здесь нельзя было даже на лишние две минуты.

Если он сам пойдет на такой риск, то и его подчиненные последуют примеру командира, а всякий в космосе знает, к чему это может привести. Не раз случалось, что космонавты спасали свои корабли и умирали потом на пути домой от облучения — ослепнув, с выпавшими волосами и струящейся сквозь поры кровью… Грегори предпочел бы умереть сразу, в атомном взрыве.

— Возможно, вы считаете, что в ответе за все происшедшее, — сказал Грегори сурово, разминувшись с пленником в проходе. — Да, вы за все в ответе. Но если у вас возникнут идиотские мысли в течение следующих десяти минут, приказываю забыть о них. Вы меня слышите?

— Я понял, — ответил пленник. — Наконец-то вы осознали мою действительную ценность и не намерены терять такую добычу.

Грегори хотел сказать ему, что дело совсем не в этом, что у него другие, отнюдь не корыстные желания, чтобы его собеседник остался жив. Но некогда было пререкаться, тем более что всякий спор мог бы сбить с толку Хартмана и Нолана и отвлечь их от работы. Его помощники еще не знали, что личный диск, найденный на трупе, принадлежит Джеймсу Эндрю Колфилду и что человек, которого они считают Колфилдом, на самом деле кто-то другой. Грегори полагал, что он знает истинное имя Колфилда, но сейчас не время было заниматься дедукцией подобно Шерлоку Холмсу. Так что пока суд да дело, пленник останется Колфилдом и может думать о мотивах, двигавших капитаном Грегори, что ему вздумается.

7

Грегори сердито оттолкнулся и поплыл к мостику, минуя Хартмана, который распутывал пучок проводов. Дела у Хартмана шли неплохо — Нолан склонился над пультом управления, на котором уже весело перемигивались огоньки. Он хотел было похвалить лейтенанта, но тут услышал голос Колфилда:

— Попробуйте девятый и восьмой.

Перчатки Нолана послушно потянулись к пульту, и два красных огонька сменили цвет на зеленый.

— Молодец! — вырвалось у Нолана. Затем обернулся к капитану: — Это даст нам еще двадцать минут. Теперь мы, можем быть, успеем.

— Колфилд! — закричал Грегори. — Я же приказывал вам не входить в активную зону!

— А я и не входил, — ответил пленник. — Мне просто повезло. Наверное, вы с Ноланом растревожили некоторые кирпичи. Моя карта все еще красная.

— Я вам не верю, — сказал Грегори. — Хартман, спустись вниз и проверь. Колфилд, встретите Хартмана у входа в колодец.

Он услышал, как пленник выругался про себя, затем до него донеслось тяжелое дыхание Хартмана, который пролезал колодцем. Меньше чем через минуту лейтенант доложил:

— Красная, как он и говорил, сэр. Он в порядке.

— Продолжайте, — сказал Грегори.

Его взгляд упал на экран радара и на кучное облачко посреди него. Рядом с облачком сверкала яркая точка, которая могла быть только кораблем Китли или в худшем случае обломками его корабля.

До этой минуты ему просто некогда было подумать о Китли. Он спросил Нолана, пытался ли тот связаться со “Змеем”, и в ответ узнал, что передатчик “Декарта” превратился в кучу металлолома. Грегори спросил, как дела с приемником. Нолан смущенно признался, что о приемнике не вспомнил.

— Попробуй, — сказал Грегори. — Может, он нас вызывает.

Через несколько секунд они услышали в шлемофонах голос Китли.

— Если кто-нибудь жив, отзовитесь. Если у вас есть прием, но нет передачи, дайте световой сигнал, я наблюдаю за вами в телескоп. “Змей” вызывает “Декарт”! Если кто-нибудь…

Неожиданно Грегори улыбнулся.

— Делай, как тебе велят, — сказал он Нолану.

— …Если у вас есть прием, но нет передачи… — продолжал Китли, — дайте световой сигнал… Ой, я глазам не верю! Я рад, что кто-то жив, — тут же продолжал он. В голосе Китли звучало облегчение. — Повреждения моего корабля невелики. Полетело несколько систем контроля… часа через четыре я буду в состоянии сблизиться с вами. Приходится быть осторожным, тут вокруг летают бомбы…

— Нолан! — быстро сказал Грегори. — Займись приемником. Постарайся приспособить его для передачи. Сигнал будет слабым, но Китли его услышит. Передай ему, что наш реактор может в любую минуту взлететь на воздух. Вели ему не приближаться к нам!

— Попробуйте третий, — раздался голос пленника.

Нолан нажал на кнопку, и еще один зеленый огонек загорелся на пульте.

— Но такими темпами мы не исправим реактор. Почему “Змею” не приблизиться? — сказал он.

— Мы отсрочили взрыв на полчаса, — резко ответил Грегори. — Это пока все, чем мы можем похвастать. Делай, как тебе приказали.

Когда внутренние переговоры прервались, снова стал слышен голос Китли:

— Я опознал эти метеориты как свинцовые кирпичи из защиты реактора на “Подсолнечнике”. Понимаете, что это означает? Вторая часть потока концентрируется вокруг массы кирпичей, и гравитация этой массы превосходит центробежные силы. Эта часть потока конденсируется. Поэтому его опасность для космоходства уменьшается, а лет через двадцать мы сможем попросту подогнать к нему корабль и погрузить добро на борт. Правда, об этом, наверно, лучше поговорить потом… В любом случае я зарегистрировал все данные, касающиеся потока, так что не расстраивайтесь, если ваши приборы вышли из строя. Скоро увидимся…

Не успел Китли закончить фразу, как вновь послышался голос Колфилда:

— Попробуйте пятый.

Нолан нажал на соответствующую кнопку, свет на мгновение погас, но затем снова вспыхнул красный сигнал. Нолан взглянул на капитана.

— Колфилд, что там у вас происходит? — спросил Грегори.

Пленник ответил, что гнездо пятого стержня расчищено на четверть, но дальше он снова застрял. Что-то мешает внутри реактора. У Колфилда была идея, как с этим справиться, но время истекло. Можно ему поработать еще пять минут?

— Нет, — сказал Грегори.

— Но осталось немного, — возразил Колфилд. — У меня получается лучше, чем у всех вас, вместе взятых. Дайте мне пять минут, моя карта все еще красная…

— Ну хорошо, — сдался Грегори.

Тут он подумал о том, что, даже если реактор не взорвется, что, правда, вызывало тяжкие сомнения, особенно после последних слов Колфилда, корабль находится в страшном состоянии. Потребуется как минимум неделя, чтобы привести его системы в порядок и восстановить герметичность. Но Грегори не мог отделаться от леденящего предчувствия, что время утекает неотвратимо и им отмерены не дни, а минуты. Грегори знобило, неприятно сосало в желудке, и вдруг он понял, что эти симптомы означают лишь одну болезнь — страх смерти.

В этот момент Грегори ощутил, что корабль слабо содрогается, чуть вздрагивают подлокотники кресла.

— Что еще там случилось, Колфилд?

— Я двигаю стержни… надо проникнуть… — пленник делал паузы, чтобы перевести дыхание. — А то… а то мне не забраться внутрь.

Грегори почувствовал, как струйка пота потекла у него по лбу. Колфилд явно лгал. Стержни нельзя было так двигать. Они для этого не приспособлены. Но почему он врет? Что он там внизу делает?

Еще пятнадцать минут назад Грегори сразу ответил бы на этот вопрос. Именно поэтому он настоял на том, чтобы Колфилд не снимал карту, и предупредил его против глупостей. Этот человек понимал, что он виноват в той страшной опасности, что создалась для кораблей, он понимал, что из-за него уже погибли люди и корабли, и, разумеется, мучился ощущением своей вины. Он мог решить, что обязан пожертвовать собой и кинуться в реактор, чтобы свести счеты с самим собой.

Теперь Грегори знал, что в течение одиннадцати лет этот человек скрывал свое настоящее имя. И все эти годы наказание за совершенное им преступление возрастало и соответственно возрастал страх разоблачения. И он скрывал свое имя до последней минуты, отказываясь от вспоминаний, и дал ложные показания о втором потоке в надежде, что они минуют его, не обнаружив тела. Но тело человека, умершего одиннадцать лет назад, было найдено, и на нем был диск с именем Джеймса Эндрю Кол-филда.

Конечно, пленник чувствует себя плохо. И не известно, что в нем берет верх — чувство вины или чувство страха. Потому что он не бывший механик “Подсолнечника”, а его бывший капитан Уоррен.

Грегори сделал знак Нолану, чтобы тот молчал и быстро выбрался с мостика. Без единого звука он постучал по шлему Хартмана и приказал ему жестом следовать за ним. Они вместе осторожно спустились в колодец. Там плавали свинцовые кирпичи и обломки оболочки реактора, выброшенные туда пленником. Вот почему Грегори ощутил вибрацию!

Пробраться колодцем они теперь не могли, но видели, что происходит на его дне. Пленника там не было. И это могло означать лишь одно: он был в активной зоне реактора.

— Он выбросил все сюда руками! — сказал Грегори. — Нам придется расчищать проход. Времени нет!

— Не подходите ко мне! — раздался в наушниках хриплый голос Колфилда. Тут же послышался и голос Нолана:

— О чем вы говорите? Что там происходит?

Объяснять было некогда. Грегори потянул за отошедший лист обшивки и дернул его, пытаясь оторвать. Он был в отчаянии. Он ощущал себя заточенным на тысячелетия в бутылку джином…

Уоррен был любимым капитаном на своем корабле. Ему грозили суд, позор, разжалование и, возможно, тюрьма. Руки и лицо его обгорели во время взрыва в трубе настолько, что узнать его было невозможно. Даже по отпечаткам пальцев нельзя было определить его личность. Умирающий механик выбросился в космос. И Уоррен по настоянию команды взял себе личность механика. А в госпитале на Земле миссис Уоррен поняла, что она вовсе не вдова. И она снова вышла замуж за своего для всех умершего мужа.

А Грегори подозревал черт знает что!

— Сэр! — буквально загремел в ушах голос Нолана. — Он туда залез! Он вытаскивает стержни руками! Что мне…

— Не вмешивайтесь, — раздался спокойный голос пленника. — Дайте мне подумать.

— Но мы же можем в любой момент взлететь на воздух!

— Колфилд, прекратите! — сказал Грегори. — Выйдите из зоны. Сейчас же!

Ответа не последовало.

Капитан Уоррен был умным и знающим космонавтом. Все годы, проведенные под чужим именем, он постоянно искал сообщений о жертвах, которые мог вызвать созданный им метеоритный поток. Не позавидуешь такой жизни. К тому же жена взяла с него слово, что он не вернется в космос. От этого было еще тяжелей. А вокруг все росла враждебность к тем, кто засорял космос, особенно к повинным в том капитанам… Страх, растерянность, чувство вины накапливались в нем год от года.

Слишком долгое и жестокое напряжение может разрушить всякий разум. А страх и чувство вины могут превратиться внезапно в слепую бессмысленную ненависть к преследователям. Не исключено, что тело настоящего Колфилда послужило той соломинкой, которая сломала спину верблюду… Ведь преследователи бывшего капитана — его спутники на “Декарте”…

Грегори раскидывал обломки, набившие колодец, не задумываясь о том, что может повредить скафандр. Он уже верил в то, что в реакторе таится сумасшедший. И их жизнь сейчас зависела от того, успеют ли они вытащить его оттуда.

Так прошло несколько минут.

Внезапно на дне колодца Грегори увидел запрокинутое лицо Уоррена.

— Все в порядке, джентльмены. Я выхожу, — сказал он.

— Реактор дезактивирован, — возбужденно воскликнул Нолан. — Мы спасены!

“Да, мы спасены”, — устало подумал Грегори. Но не все. От него до Уоррена было двадцать футов, а счетчик Гейгера безумствовал.

Работая как сумасшедшие, они соорудили временный переходник у одной из неповрежденных кают. Загерметизировав каюту и снабдив ее аварийным запасом кислорода, они внесли туда Уоррена и раздели его. Он был достаточно облучен, чтобы добавлять к этому радиацию от скафандра. Тогда же они обнаружили, что он вошел в активную зону с самого начала. “Радиационная карта”, которую они сняли с него, оказалась кружком, вырезанным из обложки его блокнота.

— Вот, значит, какой у вас талисман, — проворчал Грегори. Затем он поднялся на мостик, чтобы выяснить, соорудил ли Нолан передатчик. Оказалось, что все в порядке, и Грегори передал срочные инструкции Китли.

“Змей” приблизится к ним немедленно, возьмет на борт заключенного и проследует на максимальной скорости к Титану. Реактор “Декарта” был поврежден, но прямой опасности для корабля нет. “Змей” к тому же оставит им свои манипуляторы, чтобы ускорить ремонт. Тогда они смогут вернуться своим ходом, правда очень медленно. Именно поэтому заключенному нельзя было оставаться на “Декарте”.

Отдав приказания Китли, Грегори вернулся к Уоррену.

— Вы знаете, на какое-то время я решил, что вы намерены нас взорвать, — произнес смущенно Грегори, поднимая забрало шлема. — Когда вы начали двигать стержни…

— У меня не было другого выхода, чтобы вытащить эти чертовы кирпичи, — сказал Уоррен. Он лежал лицом к стене.

Грегори нужно было сказать заключенному слова, которые трудно произнести человеку его профессии и характера. А Уоррен не хотел ему в этом помочь. Грегори сказал:

— Там, на Титане, хороший госпиталь. Они специализируются на этих вещах… Вы там пробыли двадцать минут. Если они возьмутся за вас быстро, а мы постараемся, чтобы так и было, у вас есть шансы выкарабкаться. Я прилечу и попытаюсь уговорить вас согласиться на сеанс воспоминаний…

— Типично для вас, — устало произнес Уоррен.

Физически он не изменился — болезнь концентрировалась в костном мозге, в кроветворных органах, внутри… Наверное, сейчас он уже чувствует последствия облучения. Грегори продолжал:

— Я честно рассчитываю на то, что доклад о характере потока будет исходить от вас и, разумеется, будут учтены ваши заслуги в обнаружении тела капитана “Подсолнечника”…

Уоррен лежал неподвижно.

— Да послушайте, Колфилд! — громко сказал Грегори. И замолчал.

Он подумал, как интересно устроено у человека подсознание. Даже после того как тело настоящего Колфилда было принято на борг, он продолжал называть пленника Колфилдом, и даже потом, когда у пего было достаточно времени, чтобы посвятить во все Нолана и Хартмана, он продолжал молчать — а ведь при нормальных обстоятельствах он первым же делом рассказал бы им об этой удивительной истории. А он думал и думал о трагедии “Подсолнечника” и обо всем, что пережил и передумал Уоррен за одиннадцать лет. Наконец, он думал о том, что произошло в реакторе “Декарта”, и понимал, что его подсознание оказалось мягче, чем он предполагал. И что дела куда важнее слов.

Он вынул из кармана личный диск механика Колфилда и надел цепочку на шею Уоррена.

— Желаю удачи, мистер Колфилд, — сказал он сухо, поднялся и вышел из каюты.

Диск — безусловное доказательство того, что пленник лишь выдавал себя за Колфилда. И если Грегори возьмет его себе, то когда-нибудь он может поддаться слабости и лишний раз раскрыть рот, а то и подумать о той славе, которая достанется ему за то, что он распутал такое дело. Значит, оставалось, чтобы никогда не поддаться слабости, либо отдать диск человеку, который уже привык называть себя Колфилдом, либо выкинуть его за борт и забыть.

Но дело в том, что Грегори можно обвинить в разных грехах, в том числе и в невнимании к судьбе вещественных доказательств. Однако одного он никогда не сделает: выкинуть что-нибудь в космос капитан Грегори не способен. Это невозможно.

ПРИКЛЮЧЕНИЯ ДВУХ БЛАГОРОДНЫХ СЕРДЕЦ