– Нет, зачем? Чистая, чистая любовь и борьба – вот настоящее наслаждение: «бледнеть и гаснуть… вот блаженство».
– Долинский, здравствуй! – произнесло, остановясь перед ними, какое-то черное, кружевное домино.
Нестор Игнатьевич посмотрел на маску и никак не мог догадаться, кто бы мог его знать на этом аристократическом маскараде.
– Давай свою руку, несчастный страдалец! – звало его пискливым голосом домино.
Долинский отказался, говоря, что у него есть своя очень интересная маска.
– Лжешь, совсем не интересная, – пищало домино, – я ее знаю – совсем не интересная. Пора уж вам наскучить друг другу.
– Иди, иди себе с Богом, маска, – отвечал Долинский.
– Нет, я хочу идти с тобой, – настаивало домино. Долинский едва-едва мог отделаться от привязчивой маски.
– Вы не знаете, кто это такая? – спросила Анна Михайловна.
– Решительно не знаю.
– Долинский! – опять запищала та же маска, появляясь с другой стороны под руку с другой маской, покрытою звездным покрывалом.
Нестор Игнатьевич оглянулся.
– Оставь же наконец на минутку свое сокровище, – начала, смеясь, маска.
– Оставь меня, пожалуйста, в покое.
– Нет, я тебя не оставлю; я не могу тебя оставить, мой милый рыцарь! – решительно отвечала маска. – Ты мне очень дорог, пойми, ты – дорог мне, Долинский.
Маски слегка хихикали.
– Ах, уж оставь его! Он рад бы, видишь ли, и сам идти с тобой, да не может, – картавило звездное покрывало.
– Ты думаешь, что она его причаровала?
– О нет! Она не чаровница. Она его просто пришила, пришила его, – отвечало, громко рассмеявшись, звездное покрывало, и обе маски побежали.
– Пойдемте, пожалуйста, ходить… Где Дора? – говорила несколько смущенная Анна Михайловна еще более смущенному Долинскому.
Они встали и пошли; но не успели сделать двадцати шагов, как снова увидели те же два домино, шедшие навстречу им под руки с очень молодым конногвардейцем.
– Пойдемте от них, – сказала оробевшая Анна Михайловна и, дернув Долинского за руку, повернула назад.
– Чего она нас так боится? – спрашивало, нагоняя их сзади, черное домино у звездного покрывала.
– Она не сшила мне к сроку панталон, – издевалось звездное покрывало, и обе маски вместе с конногвардейцем залились.
– Возьмем его приступом! – продолжало шутить за спиною у Анны Михайловны и Долинского звездное покрывало.
– Возьмем, – соглашалось домино.
Долинский терялся, не зная, что ему делать, и тревожно искал глазами голубого домино Доры. – Вот… Черт знает, что я могу, что я должен сделать? Если б Дора! Ах, если б она! – Он посмотрел в глаза Анне Михайловне – глаза эти были полны слез.
– Ну, бери, – произнесло сквозь смех заднее домино и схватило Долинского за локоть свободной руки.
В то же время звездное покрывало ловко отодвинуло Анну Михайловну и взялось за другую руку Долинского.
Нестор Игнатьевич слегка рванулся: маски висели крепко, как хорошо принявшиеся пиявки, и только захохотали.
– Ты не думаешь ли драться? – спросило его покрывало.
Долинский, ничего не отвечая, только оглянулся; конногвардеец, сопровождавший полонивших Долинского масок, рассказывал что-то лейб-казачьему офицеру и старичку самой благонамеренной наружности. Все они трое помирали со смеха и смотрели в ту сторону, куда маски увлекали Нестора Игнатьевича. Пунцовый бант на капюшоне Анны Михайловны робко жался к стене за колоннадою.
– Пустите меня, Бога ради! – просил Долинский и ворохнул руками тихо, но гораздо серьезнее.
– Послушай, Долинский, будь паинька, не дурачься, а не то, mon cher[46], сам пожалеешь.
– Делайте что хотите, только отстаньте от меня теперь.
– Ну, хорошо, иди, а мы сделаем скандал твоей маске.
Долинский опять оглянулся. Одинокая Анна Михайловна по-прежнему жалась у стены, но из ближайших дверей показался голубой капюшон Доры. Конногвардеец с лейб-казаком и благонамеренным старичком по-прежнему веселились. Лицо благонамеренного старичка показалось что-то знакомым Долинскому.
– Боже мой! – вспомнил он. – Да это, кажется, благодетель Азовцовых – откупщик. – И, оглянувшись на висевшее у него на правом локте черное домино, Долинский проговорил строго: – Юлия Петровна, это вы мне делаете такие сюрпризы?
Он узнал свою жену.
– Ну, пойдемте же куда вам угодно, и, пожалуйста, говорите скорее, чего хотите вы от меня, бессовестная вы, ненавистная женщина!
Глава одиннадцатаяЗвездочка счастья
Анна Михайловна, встретив Дору, упросила ее тотчас же уехать с маскарада.
– Я совсем нездорова – голова страшно разболелась, – говорила она сестре, скрывая от нее причину своего настоящего расстройства.
– Позовем же Долинского, – отвечала Дора.
– Нет, бог с ним – пусть себе повеселится.
Сестры приехали домой, слегка закусили и разошлись по своим комнатам.
Долинский позвонил с черного входа часа через два или даже несколько более. Кухарка отперла ему дверь, подала спички и опять повалилась на кровать.
Спички оказались вовсе ненужными. На столе в столовой горела свеча и стояла тарелка, покрытая чистою салфеткою, под которой лежал ломоть хлеба и кусок жареной индейки.
Нестор Игнатьевич взглянул на этот ужин и, дунув на свечку, тихонько прошел в свою комнату.
Минут через пять кто-то очень тихо постучался в его двери.
Долинский, азартно шагавший взад и вперед, остановился.
– Можно войти? – тихо произнес за дверью голос Анны Михайловны.
– Сделайте милость, – отвечал Долинский, смущаясь и оглянув порядок своей комнаты.
– Отчего вы не закусили? – спросила, входя, тоже несколько смущенная Анна Михайловна.
– Сыт – благодарю вас за внимание.
Анна Михайловна, очевидно, пришла говорить не о закуске, но не знала, с чего начать.
– Садитесь, пожалуйста, – вы устали, – отнесся к ней Долинский, подвигая кресло.
– Что это было за явление такое? – спросила она, спускаясь в кресло и стараясь спокойно улыбнуться.
– Боже мой! Я просто теряю голову, – отвечал Долинский. – Я был причиною, что вас так тяжело оскорбила эта дрянная женщина.
– Нет… что до меня касается, то… вы, пожалуйста, не думайте об этом, Нестор Игнатьич. Это совершенный вздор.
– Я дал бы дорого – о, я дорого бы дал, чтобы этого вздора не случилось.
– Эта маска была ваша жена?
– Почему вы это подумали?
– Так как-то, сама не знаю. У меня было нехорошее предчувствие, и я не хотела ни за что ехать – это все Даша упрямая виновата.
– Пожалуйста, забудьте этот возмутительный случай, – упрашивал Долинский, протягивая Анне Михайловне свою руку. – Иначе это убьет меня; я… не знаю, право… я уйду бог знает куда: я просто хотел уехать, хоть в Москву, что ли.
– Очень мило, – прошептала, качая с упреком головой, Анна Михайловна. – Вы лучше скажите мне, не было ли с вами чего дурного?
– Ничего. Она хочет с меня денег, и я ей обещал.
– Какая странная женщина!
– Бог с ней, Анна Михайловна. Мне только стыдно… больно… кажется, сквозь землю бы пошел за то, что вынесли вы сегодня. Вы не поверите, как мне это больно…
– Верю, верю, только успокойтесь и забудьте этот нехороший вечер, – отвечала Анна Михайловна, подавая Долинскому свои обе руки. – Верьте и вы, «то из всего, что сегодня случилось, я хочу помнить одно: вашу боязнь за мое спокойствие.
– Боже мой! Да что же у меня остается в жизни, кроме вашего спокойствия.
Анна Михайловна взглянула на Долинского и молча встала.
– Позвольте на одно слово, – попросил ее Долинский.
Анна Михайловна остановилась.
– Вы не сердитесь? – спросил Нестор Игнатьевич.
– Я уверена, что вы не можете сказать ничего такого, что бы меня рассердило, – отвечала Анна Михайловна.
– Я вас всегда очень уважал, Анна Михайловна, а сегодня, когда мне показалось, что я более не буду вас видеть, не буду слышать вашего голоса, я убедился, я понял, что я страстно, глубоко вас люблю, и я решился… уехать.
– Зачем? – краснея и взглянув на дверь, отвечала Анна Михайловна.
Долинский молчал.
– Вам никто не мешает… и…
– И что?
– Вы никогда не будете иметь права подумать, что вас любят меньше, – чуть слышно уронила Анна Михайловна.
Долинский сжал в своих руках ее руку. Анна Михайловна ничего не говорила и, опустив глаза, смотрела в землю.
В доме было до жуткости тихо, и сердце билось, точно под самым ухом. И он, и она были в крайнем замешательстве, из которого Анна Михайловна вышла, впрочем, первая.
– Пустите, – прошептала она, легонько высвобождая свою руку из рук Долинского.
Тот было тихо приподнял ее руку к своим устам, но взглянул в лицо Анне Михайловне и робко остановился.
Анна Михайловна сама взяла его за голову, тихо, беззвучно его поцеловала и быстро отодвинулась назад. Приложив палец к губам, она стояла в волнении у притолка.
– Ах! Не надо, не надо, Бога ради, не надо! – заговорила она, торопясь и задыхаясь, когда Долинский сделал к ней один шаг, и, переведя дух, как тень, неслышно скользнула за его двери.
Прошел круглый год; Долинский продолжал любить Анну Михайловну так точно, как любил ее до маскарадного случая, и никогда не сомневался, что Анна Михайловна любит его не меньше. Ни о чем происшедшем не было и помину.
Единственной разницей в их теперешних отношениях от прежнего было то, что они знали из уст друг друга о взаимной любви, нежно лелеяли свое чувство, «бледнели и гасли», ставя в этом свое блаженство.
Глава двенадцатаяСимпатические попугаи
В течение целого этого года не произошло почти ничего особенно замечательного, только Дорушкины симпатические попугаи, Оля и Маша, к концу мясоеда[47] выкинули преуморительную штуку, еще более упрочившую за ними название си