Юлия задумалась:
— Ты имеешь в виду состояние, когда человек погружен в свои мысли?
— Не совсем.
Юлия снова задумалась. Она наморщила лоб (давно ли люди начали морщить лоб, когда задумываются или сердятся, и почему?).
— Нет, — сказала она наконец. — Нет, нет. — Она засмеялась. — Я не летаю по воздуху, как девушки в «Тысяче и одной ночи», и не развлекаюсь с богатыми купцами и султанами на оттоманках размером с прерии, если ты это имел в виду. К сожалению, твоя дочь — самая обыкновенная девушка.
— Не такая уж обыкновенная, судя по рассказам о том, как испортилась молодежь со времен моей юности. Тебе скоро двадцать три, и, если не ошибаюсь, у тебя еще не было ни одного настоящего дружка.
— Ошибаешься. Я настолько обыкновенная, что у меня уже был дружок. Но он настаивал на том, чтобы мы с ним поженились, а это означало, что мне пришлось бы покинуть Венхауг. И я поняла, что не настолько люблю его. Я в нем ошиблась. Ты даже не представляешь себе, как он рассердился. Он, видишь ли, не мог понять, как у него возникло желание жениться на такой, как я…
Эрлинг вздрогнул.
— Я только один раз слышала нечто подобное. И пожалуйста, не говори об этом Фелисии. С тем парнем уже покончено, но ей может прийти в голову покончить с ним еще раз, а это мое дело, и я не хочу вмешивать в него других. И еще: он видит по Фелисии, что она ничего не знает, и страх, что его слова могут стать ей известны, только пойдет ему на пользу.
— Твои слова впечатляют. Но независимо от этого ты нанесла безжалостный удар своему отцу.
Эрлинг не отрывал от нее глаз. Он был оскорблен за нее, но не мог не думать о том, что послужило причиной того неприятного случая. Конечно, не стоит придавать ему слишком большого значения, но не пыталась ли она с помощью того парня освободиться от другого человека? Может, тот случай пробудил в Юлии смутную догадку, что замуж она хочет выйти только за того, кто живет в Венхауге. Он внимательно наблюдал за нею. Даже не верилось, что она когда-то была тем пугалом, которое Фелисия увезла к себе в Венхауг. Фелисия умеет добиться того, чего хочет. Но кто же все-таки в Венхауге клептоман или вор? Однажды Фелисия сказала ему: «Случалось, меня охватывала неприязнь к Юлии. Мне были неприятны ее подхалимство и лесть, все, чему ее научила жизнь. Я никогда не любила слабых. Мне противно находиться с ними в одной комнате. Меня начинает тошнить, когда кто-то извиняется или сам себя принижает. Конечно, еще хуже, если люди бахвалятся и воображают о себе бог знает что, но такая форма слабости позволяет хотя бы со спокойной совестью вышвырнуть их вон. Я понимаю, почему люди стали такими, но не выношу, когда они пресмыкаются. Я понимаю, что иногда обстоятельства ломают человека, не оставляют ему выбора, и все-таки не могу простить, если человек сам унижает себя. Из всех болезней самоуничижение — самая нетерпимая. Мне неприятно видеть чью бы то ни было униженность. Однажды осенью я пошла в лес посмотреть, чем там занят Ян, и взяла с собой собаку, чтобы она вывела меня на его след. Ян делал на деревьях зарубки. Мы с ним поболтали, и я спросила, по какому признаку он отбирает деревья, мне показалось, что он отбирает те, которые вот-вот погибнут. Да, сказал он, эти меченые я могу продать. Я потом думала об этом слове: меченые. И вспоминала его, когда встречала ноющих, жалующихся людей, для меня они тоже были меченые. Я устаю от слабых раньше, чем вижу их, они меня злят, вызывают зевоту. То, что я терпела тебя первое время в Стокгольме, можно назвать извращением, но это хоть было звеном определенной цепи, а вот как я могла несколько лет выдерживать Юлию, это для меня загадка. Кому нужен тот, кто свалился с телеги? Почти никому, если только на это нет какой-нибудь тайной причины. Люди, которые сами никого не унижают, неохотно помогают униженным. Я не выносила Юлию, это была льстивая подхалимка и обманщица. Следующая ее стадия тоже была не лучше — она начала относиться ко мне с униженной собачьей преданностью, вбитой в нее чужим хлыстом. Я чуть не сдалась, но именно тогда у меня появился стимул продолжать начатое — мне из Конгсберга позвонила одна дама. Она приехала из Осло и интересовалась, как обстоят дела с Юлией. Дама представилась, я уже слышала о ней. От Юлии. Юлия боялась ее больше всех остальных. Я подумала, что мне представляется случай узнать о Юлии, так сказать, с другой стороны, и не стала ее сдерживать. Даму понесло. Я заманила ее на тонкий лед, и она, конечно, провалилась. Это ужасная девчонка, ей нельзя доверять, будьте осторожны, фру Венхауг, да-да, вы, должно быть, слышали о ее происхождении? Некоторое время я не прерывала ее, но потом мне надоело, и я самым любезным образом спросила у нее, всегда ли она звонит приемным родителям, чтобы сообщить им, что они взяли к себе в дом маленького преступника, и неужели она настолько мстительна, что готова унизить себя, лишь бы очернить ребенка… Я сказала ей, что Юлия очень послушный и легкий ребенок и что разговор наш записан на пленку, а потому я ей не завидую, если она не оставит девочку в покое. После того я уже не могла сдаться и позволить, чтобы этот Оборотень одержал победу. Ян оказался лучше меня, я удивлялась его выдержке и состраданию. Оглядываясь назад, мне трудно поверить, что нам удалось спасти эти обломки. Мои усилия доказывают, что лишь единицам можно помочь таким образом. Утверждение, будто из массы, не ставшей в свое время людьми и не видевшей вокруг себя никого, кроме хладнокровных убийц, в те годы, когда формируется характер, можно воспитать полноценных людей, очень далеко от действительности. А посмотри сегодня на Юлию, молодые люди не сводят с нее глаз, однако нельзя забывать и того, что она стала чем-то средним между ангелом и монахиней, — хотя я уверена, что это пройдет. Она смотрит на молодых людей, как будто не видя их. Юлия целомудренна потому, что привязана к Яну. Она бессознательно крадет то, что мне подарил Ян, и прячет в надежные сундуки. — Фелисия засмеялась: — Правда, все это останется в семье! И она старается быть полезной в Венхауге. Не знаю, что я буду делать без нее, если она вздумает уехать от нас. По-моему, она сама уже начала кое о чем догадываться. Не знаю, как это объяснить… Однажды мы зимой ловили на озере рыбу. Я сделала пешней дырку во льду, пешня провалилась примерно на фут и наткнулась еще на один слой льда. И я почему-то подумала о Юлии».
Эрлинг смотрел сбоку на спокойное, задумчивое лицо Юлии: разве не чудо, что эта молодая и сильная девушка без него никогда бы не увидела солнечного света? Неужели Фелисия забыла, что все теории бесцветны? Человек может сделаться клептоманом или пироманом в соответствии с тем или другим рецептом, но говорить об этом можно только в сослагательном наклонении. Один умирает, выпив за полчаса литр водки, другой выпьет столько же за двадцать минут и только опьянеет, но сделает для себя определенный вывод и так пить уже больше не будет. В Венхауге пропало несколько женских украшений. Одно из описаний клептомании подходит для Юлии. А какие еще признаки подходят под это описание? Фелисия считает, что, если в дело вмешается полиция, первое подозрение падет на Юлию, но не старая ли это история, что если в человеке вдруг что-то проявилось, значит, это сидело в нем, словно пчелиное жало в коже?
Эрлинг спросил Юлию, какие у нее отношения с детьми.
— Очень хорошие. Они меня любят, и теперь я знаю все, что может занимать двенадцатилетнюю девочку.
Он не сразу понял смысл ее последнего замечания: мне-то самой никогда не было двенадцать лет.
Юлия поняла, что сказала, и увидела, что ее слова задели Эрлинга больше, чем ей хотелось бы.
— Ты ведь знаешь, девочки относятся ко мне как к сестре. К счастью, мы подружились, когда тяжелое время для меня было уже позади и я поняла, что останусь в Венхауге. Я ведь тогда не очень-то доверяла взрослым. Конечно, они считали, что говорят правду, но если эта правда переставала их устраивать, они все переворачивали по-своему. Думаю, взрослые сами этого не понимали. Они не сомневались, что могут не считаться с чем-то, если им это уже не по душе. Точно так же поступают и великие державы, ты сам знаешь. Им ничего не стоит вдруг отменить договор, который должен был действовать еще пятьдесят лет и о прекращении которого партнера следовало поставить в известность за пять лет. Кажется, они именно так поступают?
— Да, именно так.
— А вот в Венхауге все по-другому. Когда я прожила здесь уже больше года, я случайно услыхала один разговор. Речь шла о моей комнате, почему-то Фелисии и Яну было бы удобней переселить меня в другую. Но та комната была чем-то хуже, и они решали, как можно ее улучшить. Вдруг Фелисия сказала: «Жаль, мы не можем поговорить об этом с самой Юлией, она сочтет, что у нее нет выбора, и просто согласится».
— И ты под каким-то предлогом спросила, нельзя ли тебе переехать в ту комнату, о которой шла речь?
— Нет, Фелисия позвала меня и попросила помочь ей передвинуть мебель. Именно в той комнате, про которую они говорили. Фелисия насвистывала, она всегда свистит, когда у нее хорошее настроение, и я не сумела ничего ей сказать. Но после того случая я словно оттаяла, поверь мне, потому что перестала быть предметом, который перекладывают с места на место. Ведь, когда я приехала в Венхауг, Фелисия сама сказала мне: «Вот твоя комната, Юлия, устраивайся в ней по своему усмотрению». Ну а с девочками мы как сестры. Я тоже чувствую себя здесь дочерью, и это не пустые слова — Фелисия с Яном ничего не декларировали, они просто позволили мне самой в этом убедиться. Но и я, со своей стороны, стараюсь не быть обузой, много работаю и делаю все прежде, чем меня об этом попросят. И мне это нравится. Кое-что я теперь решаю сама, с тех пор как мне стали платить деньги за мою работу. Да, мы с девочками как сестры. Гудни — моя младшая подруга, а Фелисия — старшая, мы как будто представляем три поколения. Однажды у Гудни вырвалось, что она хотела бы, чтобы ее мамой была я, а не Фелисия.