лись в Колсосе, кто пустит самую высокую струю, и я получил первый приз.
В третий или четвертый раз Эльфрида принялась рассказывать, как торжественно они отметили шестидесятилетие Густава. Густав молча слушал ее. Эрлинг видел: брат гордится, что из них двоих он первым достиг этой цели. Словно и он тоже получил первый приз, хотя на сей раз высота струи уже не имела значения. В честь Густава произнесли три замечательные речи, а посланцы от Ложи трезвенников подарили ему цветы и серебряную кружку. Эрлинг с восхищением разглядывал кружку, но промолчал, обнаружив, что это не серебро, он не хотел, чтобы его брат на старости лет сделался пьяницей.
— Да, мы получили… твое письмо, — сказала Эльфрида, отвернувшись от него.
Эрлинга вдруг охватило искреннее раскаяние. То, что он не пришел, по его мнению, не могло их обидеть, он не был приглашен, хотя не мог не знать, что они будут до последней минуты надеяться, что он все-таки придет. Как-никак, а брату исполнилось шестьдесят! Они предоставили ему самому решить, оскорбит ли он их своим отсутствием, впрочем, приди он, Густав все равно был бы недоволен. Эрлинг и думал прийти, но его отпугнуло большое количество трезвенников, неизбежное внимание к его особе и поджатые губы. Было ясно, что этот пресловутый брат, который вечно смеялся над людьми и безбожно пил, только испортил бы праздник своим присутствием. Они бы мимоходом принюхивались, не пахнет ли от него спиртным, и потом сошлись бы на том, что, к счастью, он был не очень пьян, хотя немного все-таки выпил, иначе почему он так странно держался?
Но главный его промах состоял в том, что он прислал письмо, а не поздравительную телеграмму на красивом бланке. Полученные поздравительные телеграммы лежали стопкой на верхней полке буфета, точно обвинительная речь прокурора. Как же велико было расстояние между братьями! Эрлинг весь взмок, сочиняя письмо на целую страницу и стараясь, чтобы оно было особенно торжественным, — он просто забыл, что к шестидесятилетию следует присылать телеграммы на стандартных праздничных бланках. Не исключено, что забыть об этом ему помогло нежелание чувствовать себя дураком, заказывая и оплачивая эту расцвеченную глупость, которую он должен был подписать своим именем. Хорошо еще, что он послал письмо, а не обычную телеграмму, что было бы воспринято как намеренное оскорбление. Письмо на целую страницу — это еще не самое худшее.
Густав пыхтел трубкой и, не обращая внимания на присутствие Эрлинга, бросил, словно для того, чтобы утешить Эль-фриду:
— Ну-ну, мы ведь уже говорили об этом. Наши гости и не ждали, чтобы мой брат вел себя как воспитанный человек.
Часы
Эрлинг не переставал удивляться. В это воскресенье он мысленно уже расстался с братом, и сейчас испытывал к нему добрые чувства, хотя и остерегался показать их. Он смотрел на красивые настенные часы, которые Густав очень давно приобрел на каком-то аукционе. У него мелькнула мысль, что надо бы эти часы отсюда забрать. Чтобы больше ничто не нарушало тишины этого склада.
— Почему ты так смотришь на наши часы? — спросила Эльфрида. — Они тебе кажутся некрасивыми? Мы с Густавом уже присматриваем себе новые.
Эрлинг равнодушно спросил, что они собираются сделать со старыми.
— Тридцать лет назад я отдал за них двадцать пять крон, — сказал Густав, — но теперь вряд ли получу за них эти деньги.
— Мне в Лиере нужны такие часы, — сказал Эрлинг. — Сколько вы за них хотите? Но только тогда я заберу их прямо сейчас, а то дело не будет стоить хлопот.
Вот черт, подумал он, теперь они десять лет будут мучиться, что продешевили.
Часы запротестовали. Во всяком случае, в глубокой тишине их бой прозвучал слишком громко. Эрлинг понял, что Густаву с Эльфридой надо поговорить наедине, и вышел в уборную. Вернувшись, он больше не заговаривал о часах. Болтал о том о сем, наконец минут через десять Эльфрида сама вернулась к этому вопросу:
— Неужели там, где ты живешь, нет никаких часов?
— Нет, я обхожусь будильником.
— А тебе не очень скучно… жить совсем одному?
Вот ее цель! Заговорив о часах, попутно выпытать что-нибудь про него самого.
— Нисколько. Мне нравится.
— Тебе кто-нибудь помогает по хозяйству?
— Нет, слава богу, от этого я избавлен.
Он понимал, что ей хочется выведать что-нибудь о его жене и детях. А может, и не только о них, но выведать что-нибудь у Эрлинга было не так-то просто.
— И тебя никто никогда не навещает? — Голос у нее немного дрожал.
— Нет, никогда.
Эльфрида зашла в тупик, и в дело вмешался Густав:
— Значит, ты хочешь купить наши часы? И сколько же ты за них предлагаешь?
— Я вообще ничего не предлагаю. Если хочешь их продать, сам и назначь цену. Часы твои, и ты знаешь, что они собой представляют.
Густав кашлянул и сдержанно похвалил часы. Они в порядке, никакого дефекта в них нет.
— Ну, мне пора. У меня в центре свидание через полчаса, — сказал Эрлинг.
Ему показалось, что Густав с Эльфридой как-то подозрительно затихли, и он сообразил, что сделал неверный ход: он сбил их с толку. Они притихли и насторожились, как животные, и Эрлинг знал, что их мысли заняты уже не часами, а только его предстоящим свиданием. Они надеялись, что сейчас он скажет, с кем и где должен встретиться.
Густав и Эльфрида украдкой переглянулись.
— Значит, у тебя свидание? — спросил Густав, обращаясь к печке.
Эрлинг сделал вид, что не слышал вопроса. Почти всю жизнь он вращался вне их круга, они мало что про него знали, но теперь разговаривали с ним так, словно расстались вчера. Что руководило ими, старое желание контролировать его жизнь, опасение быть замешанными во что-то или, наоборот, оказаться в стороне? Может, когда он уйдет, в них вспыхнет ккая-нибудь давняя обида?
Эрлинг вышел в прихожую и надел пальто.
— Ну, мне пора, — снова сказал он.
— По-моему, ты сам должен назвать свою цену. — Густав кивнул на часы.
Эрлинг покачал головой.
— Тогда, скажем, двадцать пять крон, и с покупкой тебя!
— Ладно, не думай больше про это, — сказал Эрлинг и подошел к телефону. Он вызвал такси и оставил рядом с телефоном деньги за разговор.
Сначала он хотел сразу выложить за часы двадцать пять крон, но он хорошо знал своего брата. Густав не поймет сарказма, он спрячет деньги в карман и подумает, что Эрлинг как был дураком, так им и остался. Но все могло обернуться и по-другому. Очень скоро, если не через минуту, Густав решил бы, что Эрлинг, выложив без раздумий двадцать пять крон, просто схитрил. Должно быть, часы стоят гораздо дороже и Эрлинг провел его. И ноша грехов Эрлинга стала бы еще более тяжкой. Эрлинг отказался платить за часы двадцать пять крон только из жалости к Густаву.
— Зачем тебе такси, ведь у нас ходит трамвай, — заметила Эльфрида, ее огорчили и эти двадцать пять эре, которые Эрлинг оставил возле телефона и которые она была не в силах вернуть ему, и дорогое такси, и часы, и дешевый трамвай.
— Тогда давай двадцать, — выдавил с трудом Густав. Пусть такси подождет, трудно даже представить себе, сколько это будет Эрлингу стоить. Почему он не может просто отдать за часы двадцать пять крон и поехать на трамвае?
Эрлинг положил на стол двадцать крон и попросил бумаги, чтобы завернуть часы. Он принес из кухни табуретку и влез на нее. Едва он прикоснулся к часам, как Эльфрида заплакала. Он опустил руки и удивленно посмотрел на нее.
— Эти часы столько лет висели у нас!
Эрлинг перевел взгляд на Густава, тот прикусил трубку и вцепился обеими руками в подлокотники кресла. Взглянув на криво висевшие теперь часы, а потом на Эльфриду, он побледнел как мертвец. Из-за чего, интересно, из-за часов или из-за Эльфриды?
Эрлинг спрыгнул с табуретки и убрал деньги.
— Я не возьму твои часы, Эльфрида, но хочу дать тебе добрый совет. Не думаю, что это очень дорогие часы, но таких у тебя уже никогда не будет. К тому же это самая красивая вещь в вашем доме.
— Ты правда так думаешь, Эрлинг?
— Да, не стоит продавать такую вещь. Я редко встречал более красивые часы. И конечно, я тут же вернул бы их тебе, если б ты пожалела, что рассталась с ними.
В дверях он попрощался и вдруг увидел лицо Густава. Наверное, на Густава так сильно подействовала и продажа часов, и слезы Эльфриды. Эрлинг никогда не думал, что Густав способен на такие чувства, он предпочел сделать вид, что ничего не заметил, и сбежал по лестнице. Шел густой снег. Он наклонился к шоферу:
— Мне надо в «Континенталь».
Обернувшись, он смотрел на старый дом, пока тот не скрылся за снежными вихрями.
Все пути и предостережения ведут на Голгофу
В начале февраля Эрлинг снова приехал в Венхауг. Стоял мороз, и наст в лесу был крепкий. Хвойные деревья покрылись инеем. Когда Эрлинг сел в свое любимое кресло у камина, напряжение наконец отпустило его. Он делился последними новостями, случившимися за ту неделю, что он провел в Осло.
В поезде его охватило неприятное чувство, но теперь оно прошло. Эрлинг рассказал об этом Яну и Фелисии. Он сидел в вагоне-ресторане, где уже давно перестали удивляться тому, что он заказывал на себя одного бутылку белого вина. Он ел бутерброды и читал свою карманную Библию. Книгу Есфири. Теперь ему приходилось пользоваться лупой, когда он читал эту крохотную Библию, которую всегда носил с собой в кармане жилета. Он был рад в свое время, когда купил ее в Англии, — ему надоели плоские шутки знакомых, застававших его в каком-нибудь ресторане за Священным Писанием и стаканом пива. Теперь у него была Библия, которую он мог незаметно держать в руке. Со временем зрение у него испортилось, он обзавелся лупой, а также чувством превосходства — качеством для него относительно новым — по отношению к тем, кто посмеивался над непривычным для них зрелищем. Характерная черта распространенного нынче вида язычества заключается в том, что люди больше не читают того, во что верили древние. Генри Форд дал прекрасный пример свободомыслия, произнеся фразу, которая сделалась крылатой: История — это нелепость.