ль? Ведь это Норвегия… Что, собственно, немцы здесь делают?
Обстоятельно и серьезно, как и все, что он делал, Ула все ближе подходил к сути Сопротивления. За что-то арестовали и казнили его отца, и Ула стал уже опасным для немцев. Но наступил мир, и Ула отправился домой выращивать капусту, потому что это занятие больше других было ему по душе. Прошло несколько лет, и вот нечто снова всколыхнуло его — он прочитал в газете о Запасном Геббельсе из Уса. И Ула, человек, как говорится, с рядовой внешностью, темным вечером входит в подъезд дома на Маридалсвейен и поднимается по лестнице. Он звонит, ему открывают дверь — теперь люди спокойно открывают всем, ведь к ним звонит не гестапо, — и человек с рядовой внешностью сразу узнает предателя и проламывает ему череп двухдюймовой водопроводной трубой.
В глазах Яна мелькнуло привычное наивное удивление:
— В газетах не писали, что он оставил там водопроводную трубу.
— Я тоже об этом не слыхал.
Некоторое время Ян бесстрастно смотрел на Эрлинга, а потом опять закружил по комнате. Через минуту он спросил:
— Ты думаешь, полиция снова начнет копаться в твоей поездке в Осло, когда они прочтут в газете, что им следует делать?
— Милый Ян, им это и самим приходило в голову, и они, можно сказать, просветили рентгеновскими лучами все, что было связано с моей поездкой…
Эрлинг грустно оглядел комнату.
— Мне было тяжело, Ян, и мысли мои были заняты другим. Но я пообещал им, что сообщу некоторые сведения в обмен на обещание не публиковать их, если окажется, что эти сведения не имеют отношения к делу. Подумав, они приняли мои условия. Тогда я сказал, что та дама действительно видела меня в Скойене, но все остальное — чушь. Они не удержались и спросили, может, я, в таком случае, был и на Маридалсвейен, но я сказал, что у меня нет знакомых на этой улице. Мне не хотелось говорить им больше, чем необходимо, а о том, что я был в Осло, они все равно узнали бы раньше или позже, но, узнав это не от меня, придали бы этому большее значение. Они стали расспрашивать меня о том, что случилось в Венхауге. Похоже, у них были все отчеты и протоколы из Конгсберга. Меня попросили просмотреть несколько протоколов. Все это была чушь, они и сами были того же мнения, но должны были собирать все материалы — вдруг что-нибудь когда-нибудь пригодится. Потом они опять вернулись к этой даме из Скойена. Я сказал, что не возражаю против того, чтобы они рассказали ей, что она была права, не знаю, мол, что это даст, но тогда, возможно, она меня не застрелит. Они посмеялись над этим, но один из них вдруг насторожился и серьезно спросил: Так вы с ней враждуете? Мои ответы значения уже не имели, их даже не записали.
Эрлинг встал и тоже заходил по комнате. Каждый выписывал свою восьмерку.
— Полиции обидно, — продолжал Эрлинг, — что журналисты выставляют ее более глупой, чем она есть на самом деле. Виной тому криминальные репортажи, написанные под влиянием детективных романов. Мечта быть Шерлоком Холмсом, выставляющим на посмешище глупых полицейских инспекторов. Газеты дают полиции советы и подсказывают, что следует сделать в первую очередь, а это, оказывается, сделано уже давным-давно.
— Мне не хотелось бы снова касаться этого дела, — бесцветным голосом сказал Ян. — После того, что случилось в Венхауге, после Турвалда Эрье… и после того, как я отправил тебя в Осло… — Он помолчал. — Я должен был нанести удар или убедиться, что кто-то опередил меня. И поскольку Эрье уже… погиб, скажем так, я больше ничего не хочу знать. Когда-нибудь все станет известно. И пусть это произойдет в свое время. Людям такого сорта всегда кажется, что они чего-то не довели до конца, если тайна не вышла наружу. Они доверят ее кому-нибудь, проболтаются. Будут скрывать не то, что нужно. Напьются. Запишут что-нибудь в блокноте и оставят его на видном месте. Их все время будет преследовать желание, чтобы правда всплыла наружу. Как и тот журналист, я думаю, что это связано с войной.
Он замолчал и долго смотрел на портреты Харалда и Бьёрна.
— Странно мысленно возвращаться в те времена. Нам говорят: забудьте все совершенное нацистами, потому что они уже понесли наказание. Кто понес наказание? Тысячи норвежцев в Заксенхаузене. А эти? Несколько человек были казнены, а мелкие грешники лишь заплатили штрафы или отбыли короткие тюремные сроки. Не знаю ни одного человека, который бы действительно понес наказание, даже по закону. Их всех отпустили. И теперь мы должны слушать сентиментальное вранье о том, будто они понесли наказание. Люди, которых не наказали и никогда не накажут, заявляют о себе в газетах, а потерявшие здоровье в Заксенхаузене…
Ян замолчал. Он смотрел в окно на Юлию, она кормила кур, выпущенных из курятника на первый клочок освободившейся из-под снега земли.
— Теперь, когда кур начали выпускать, у нас будет больше яиц, — сказал Ян. — Свежий воздух, движение, жажда жизни, иногда зеленая травка… У Юлии куриное чутье… — Он глянул на Эрлинга. — Я хотел сказать: она понимает, что курам нужно.
Эрлинг понял, что хотел сказать Ян.
— Фелисия тоже это понимала, — прибавил Ян, словно испугавшись, что, похвалив Юлию, умалил тем самым заслуги Фелисии.
Истинного крестьянина понять трудно, подумал Эрлинг.
Ян отвернулся от окна.
— Что ты надумал? Останешься у нас в Венхауге?
С минуту они смотрели друг на друга.
— Ты считаешь, что мне следует продать дом в Лиере? — Эрлинг старался, чтобы его голос звучал, как обычно.
Ян оживился:
— Нет, я уже все обдумал. Если только тебе придется по душе мой план. У тебя хороший дом, надежный, как крепость, и тебе в нем удобно. Его можно перевезти сюда. Мне кажется, тебе в нем будет лучше работаться. Но, если хочешь, можешь жить в Старом Венхауге.
— Разобрать дом, перевезти сюда и снова собрать? Дорогое удовольствие.
— Я и об этом подумал. Ты продаешь свой дом мне, а я на эти деньги перевезу его сюда и поставлю там, где ты укажешь. И ты получишь право жить в нем.
— Как старый работник, живущий у хозяина на хлебах? -
В голосе его не было насмешки, лишь горькая ирония по отношению к самому себе.
Больше они не говорили на эту тему. Ян снова загляделся на Юлию и ее кур.
Эрлинг отвернулся от него и опять заходил по комнате. Он думал о Фелисии с Птицами.
Ян подошел к нему, отсюда Юлии не было видно:
— У меня что-то сидит в голове, словно опухоль, которую нужно удалить, — сказал он. — Я все думаю, думаю, голова у меня вот-вот лопнет.
— Ты думаешь о письме, которого она ждала? — спросил Эрлинг. — Видно, на тебя крепко нажали, если ты до сих пор думаешь об этом. Что это за письмо? Ты можешь мне сказать?
— В Венхауг не пришло ни одного письма, которого она могла ждать… И вообще ни одного письма на ее имя. Ни в тот день, ни потом. Ей так и не пришло никакого письма.
— Забыл сказать, полиция в Осло тоже обратила на это внимание. Они все добивались у меня, прямо и обиняком, имела ли Фелисия обыкновение говорить одно, а подразумевать другое. Я сказал, что мне такое неизвестно. Я уверил их, что, если Фелисия Венхауг сказала, что ждет письма, которое ее интересует, значит, она действительно ждала его и что потом она объяснила бы нам, в чем дело. И в Конгсберге и в Осло придают большое значение тому, что она ждала какое-то письмо, и тому, что ей не хотелось затруднять почтмейстера в воскресный день.
— Мы с ними думаем одинаково, — сухим, чужим голосом проговорил Ян. — Фелисия получила какое-то сообщение, которое заставило ее пойти в тот день по той дороге, причем кто-то надеялся, что она будет одна. Или знал, что она будет одна.
Ян помолчал и добавил:
— Она напускала туман только в тех случаях, когда готовила нам сюрприз и хотела нас порадовать.
Они начали снова выписывать свои восьмерки, Эрлинг молчал — человеку нужно время, чтобы заставить свой голос звучать спокойно.
— Ты помнишь, она ушла такая веселая, — сказал Ян. — В том письме не могло быть никакой тайны, которая не имела бы к нам отношения… Проклятое письмо…
И опять восьмерки.
— Это должно было сохраняться в тайне только до ее возвращения. — Ян уже снова владел собой. — Если б нас это не касалось, она бы и не заикнулась об этом. Напротив, она хотела разжечь в нас любопытство…
Они кружили по гостиной. Ян как будто забыл то, что хотел сказать.
— Ну, и дальше, Ян?
— Понимаешь, мне кое-что подозрительно. Тот, кто обхитрил Фелисию, был очень завистлив и коварен. Зависть к ней переросла в черное коварство. Этот человек мало ценил собственную жизнь, и потому ему ничего не стоило отобрать жизнь чужую. И он был глуп, только глупость перерастает в коварство.
С этим Эрлинг был согласен. Он видел, как это Коварство приближается к Фелисии из-за деревьев. У него похолодело внутри при мысли о том, что ей открылось в ту минуту.
— Когда я все это понял, я вспомнил Турвалда Эрье. Он был очень коварен. Но тот, кто убил Фелисию, был не просто воплощением Коварства. Я не могу спать. Я так и вижу, как это безликое, коварное существо выходит из леса и крадется за ней, снег падает все гуще и гуще, а мы сидим в нашей теплой, уютной гостиной и ни о чем не подозреваем. Мне кажется, я слышу, как снег скрипит у нее под ногами…
Ян опять помолчал. Потом его голос звучал уже буднично, словно он говорил о погоде. Он не двигался и не спускал с Эрлинга глаз:
— Посмотри только, что это воплощение зла сделало с Венхаугом. Посмотри на детей, и тебе все сразу станет ясно. Есть нечто, что не терпит чужого счастья. Кто-то убил его во имя морали. Это сделано великим моралистом.
Все было хорошо подготовлено, думал Эрлинг. В этом он не сомневался.
Он вспомнил, как полицейский инспектор показал ему пробку, найденную собакой, и сказал с усмешкой: Это все, что у нас есть! И швырнул этот ненужный предмет обратно в ящик стола. Если бы исчезли вы, сказал инспектор, я бы по этому следу вышел на того, кто продал вам самогон. А может, там было что-то другое? — спросил Эрлинг. На пробке мы нашли следы самогона, ответил инспектор. Конечно, мы бы проверили все, но мы нашли там и бутылку. Пробка была от той бутылки, она провалялась там много дней. Все это мелочи, кроме ваших глупых поездок. Нам не за что уцепиться, у нас ничего нет, кроме ее фразы о кком-то письме. Это самое анонимное письмо во всей истории криминалистики.