Гостей провели к нему. Один из них, лет около пятидесяти, был невысок, крепко сбит, с толстой шеей и бритой головой. Он производил впечатление человека, которого ничем не прошибешь: такого можно стукнуть лопатой по голове во время завтрака, а он при этом спокойно продолжит есть. Это был инспектор Балби. Второй был высокий, худощавый и больше походил на ученого, чем на полицейского. Это был констебль Бриггс, тридцати пяти лет – настоящий головорез: Кроу уловил исходящий от него запах крови.
Дворецкий представил их, и мужчины пожали друг другу руки. Кроу никак не мог преодолеть отвращение к этой процедуре – навязчивому обычаю приветствовать других людей, как равных себе. В разумно устроенном мире визитеры должны были бы поклониться ему, не прикасаясь. Одной из привлекательных особенностей его дома на Крум-Хиллс было то, что викторианский водопровод обеспечивал разные ветки подачи воды для слуг и хозяев. Для Кроу необходимость пить воду из одного источника с прислугой была сама по себе чем-то крайне нежелательным. С другой стороны, он понимал, что это пройдет, как и остальные предубеждения, – точнее, они приходят и откатываются, как морской прилив. Кроу и сам бы хотел, чтобы ему нравились неформальные отношения, хотел в конце концов забыть, кем является. Доброжелательное – и даже восторженное – восприятие будущего было для него залогом сохранения нормальной психики. Кроу напоминал себе, что каждый человек все время перестраивается. И только от него самого зависит, приложит ли он руку к этому процессу.
– Хорошо выглядите, сэр, – заметил Бриггс.
Это не было комплиментом: у любого человека в возрасте Кроу после вчерашней борьбы с пожарами лицо должно было бы как минимум опухнуть.
Эндамон улыбнулся:
– Благодарю вас, констебль.
Даже если бы Кроу и захотел лично сражаться с огнем, ему это было запрещено. Хоть он и не желал работать, ему была поручена должность старшего куратора лондонских музеев и древних артефактов. Выбор пал на него не из-за его знаний о прошлом, а благодаря его дальновидности. Кроу принимал решения о том, что необходимо вывезти в первую очередь, – а также куда вывезти и как сберегать, – а что может пока и подождать, даже несмотря на бомбардировки. Его задачей было определять, что представляет собой историческую ценность, а что – всего лишь тлен. Правительство считало его слишком важной персоной, которой нельзя рисковать, и поэтому Кроу предписано было укрываться по вечерам в убежище Уайт-холла – впрочем, он умудрялся этого избегать.
Но он все равно не пошел бы на ночную брандвахту, даже если бы волен был это сделать. Дежурить с пожарным шлангом в руках было для него так же унизительно, как и прятаться, съежившись, в какой-то щели. Кроу не любил войну, но, когда ему все же приходилось в ней участвовать, предпочитал делать это открыто. В его родовом девизе, присвоенном ему в 1274 году королем Сицилии Карлом Первым, это отражалось четко и ясно: Jugulum – Горло. Это же обусловило и его нынешнее имя[1].
Глядя на интерьер кабинета Кроу, сторонний наблюдатель мог бы принять его за дизайнера или художника-авангардиста. Однако к Балби определение «сторонний наблюдатель», вероятно, подходило меньше, чем к кому бы то ни было, кого Кроу встречал за последние пять сотен лет. Внимательный от природы, Балби за тридцать лет прилежной службы в полиции вытравил в себе рассеянность до последней капли. Он носил звание инспектора, но в равной степени этим словом можно было бы охарактеризовать и его личность, поскольку в английском языке слова «инспектор» и «любознательный, пытливый человек» – синонимы.
За свою служебную карьеру Балби побывал во многих комнатах, но такой еще не видел. Она была очень велика для жилого пространства, и, безусловно, этого достигли, убрав некоторые стены. А еще тут было очень мало вещей. Балби ожидал увидеть какие-нибудь странные черепа туземцев, оружие, фотографии из научных экспедиций и прочий хлам, который обожают собирать у себя антропологи. Но в кабинете у Кроу было почти пусто, а немногочисленные вещи, которые там находились, были абсолютно новыми, как будто только что с витрины.
Балби никогда еще не видел в жилой комнате столько хрома и кожи. Письменный стол со стеклянной столешницей показался ему ненадежным, а кресло в форме куба – удивительно неудобным. Книжные шкафы, казалось, были слабо приспособлены для того, чтобы действительно хранить там книги, – это были всего лишь узкие дощечки из светлой древесины. В общем, не было здесь не только изюминки или удобства, но даже приличного ковра на полированном паркетном полу, – его заменяла банальная, нагоняющая уныние ковровая дорожка.
Балби вспомнил свою жену Лили, которая умерла во время эпидемии гриппа в 1919-м. Если бы это был их дом, она бы наверняка сказала: «А ну-ка, Джек, нужно это как-то приукрасить!» И он бы обязательно что-нибудь придумал, потому что любил доставлять ей удовольствие.
Поскольку от острого инспекторского глаза ничто не могло укрыться, Балби также отметил для себя, что в комнате был только один предмет, указывавший на присутствие здесь живого человека, – черно-белая фотография самого Кроу в гладкой серебряной рамке, стоявшая на рабочем столе. Кроме этого ничего – никаких изображений жены, возлюбленной, дорогого племянника или хотя бы домашнего питомца.
Из украшений, помимо этого фото, которое Балби счел в высшей степени эгоцентричным, в комнате были лишь три картины. Та, что висела над матовым стальным камином, представляла собой набор мазков и линий – инспектор подумал, что такое мог бы нарисовать ребенок. Вторая картина, как ни странно, была репродукцией рекламного плаката паровоза «Коронейшн Скот», курсировавшего между Лондоном и Глазго и побившего все мыслимые рекорды. Зачем хранить такую рекламу у себя дома, было вне понимания Балби: мало ли такого добра на улицах?
Третья картина, висевшая на стене с высоким окном, резко отличалась от первых двух. Полотно явно было старинным и выделялось в современном интерьере. Это был триптих – три соединенные между собой доски. Рисунок был выполнен какими-то рыхлыми рассыпчатыми красками на фоне из византийского золота. Балби, слабо разбиравшийся в живописи, с удивлением рассматривал причудливые, сплюснутые, но не плоские лица и нимбы над ними, искусно выписанные яркими красными и золотыми красками. «Вещь, должно быть, заграничная и очень древняя», – решил он про себя. На центральном фрагменте была изображена молодая женщина с белокурыми косами; она держала на руках младенца, причем под очень странным, неестественным углом; по обе стороны от нее на уровне плеч расположились небольшие мужские фигуры. На двух других досках, крыльях триптиха, изображения мужчин были увеличены. Балби подумал, что выражение лица у женщины было необычным, оценивающим, почти холодным, но при этом в нем угадывалось томление и беспокойство, как будто она готова была в любой момент вскочить и убежать.
– Таддео Гадди, «Мадонна с младенцем на престоле со святыми и ангелами», – пояснил Кроу.
Это она, Адисла, смотрела на него со стены. Он отыскал ее благодаря видениям одного арабского отшельника из пустыни Руб-Эль-Хали, «Пустой четверти». Поговаривали, что этот человек был потомком мистического, проклятого Богом племени адитов из давно заброшенного города Ирама Многоколонного. Сорок лет медитации в песках, где отшельник питался скорпионами, крысами и горькими цветами пустыни, высасывал воду из камня на дне русла пересыхающих ручьев, настроили сознание этого затворника на вибрации его предков. Он узнал в Кроу такого же, как он сам, – проклятого. А это означало, что между ними была возможна ментальная связь. Человек прикоснулся к нему и сказал: «Спать». Наутро Кроу проснулся, четко зная, куда идти, чтобы найти свою любовь.
Он пустился в путь через барханы, по верблюжьей тропе, проложенной караванами купцов, возившими благовония тысячу лет тому назад, когда дюны из холмов превратились в горы. Кроу пересек Персию и Турцию, в Анталии сел в галеру торговцев венецианским стеклом, выкупив себе место гребца, чтобы добраться до Италии. Преодолел Апеннины, по волчьим тропам прошел через густые леса, пока не оказался в самой Флоренции. Там он отыскал церковь Святого Стефана, видение которой передал ему отшельник. И здесь действительно нашел ее; она взирала на него с алтаря, несмотря на то что умерла сто пятьдесят лет тому назад. Кроу забрал картину с собой, хоть у него и возникли определенные сложности со священниками. В результате пролилась кровь.
– Удивительная женщина, вы не находите? – спросил Кроу.
Он помнил о ней совсем мало – только какие-то обрывки разговоров, да еще острую боль утерянной любви. Сколько перевоплощений она прошла? Сколько раз он терпел неудачу, пытаясь отыскать ее за многие прожитые им человеческие жизни?
Балби фыркнул. Для человека его профессии все святые и мадонны были лишь идолами, простыми и бесхитростными.
Если не считать эту картину, слишком пустое и аккуратно организованное жилое пространство Кроу казалось полицейскому иллюстрацией к какой-нибудь дурацкой газетной статье – «Так будут жить люди в 2000 году» – и выглядело так, будто было обставлено за десять минут до их прихода.
При обычных обстоятельствах это заставило бы Балби заподозрить Кроу в том, что он позер или рафинированный денди, или даже гомосексуалист. Однако профессор производил впечатление человека серьезного. Ниже среднего роста, мрачный, бледный, в строгом костюме, он был похож скорее на архитектора, чем на ученого. Когда они пожимали друг другу руки, Балби заметил на пальце у Кроу кольцо с печаткой. И мотив этой печатки – голова волка – показался ему… как бы это сказать… немного подозрительным.
– Очень интересная комната, сэр, – сказал Бриггс таким тоном, как будто под словом «интересная» имелось в виду нечто не вполне законное.
Полисмен неуверенно присел на диван. Он оказался слишком мягким, и констебль не смог удобно на нем устроиться.