– Я мало что помню из того, что имело бы какую-то практическую пользу или смысл, – признался Кроу.
– Тогда у вас действительно плохая память.
Кроу пригубил виски.
– Я двигался, как рожденный из морских волн жеребец, который скачет, следуя за китами и не оставляя за собой следов, по которым можно было бы вернуться.
Это был очень необычный речевой оборот, но Кроу уже несколько минут разговаривал на языке своего детства, который обретал над ним свою власть. А на этом наречии изъясняться так было делом обыденным; более того – этот язык по своей сути требовал образности. Говоря на языке викингов, Кроу каким-то неуловимым образом становился другим человеком по сравнению с тем, кем был, когда беседовал по-английски. Обрывки мифов и легенд сами собой врывались в его речь, точно так же, как в лексиконе его современников в 1940 году автоматически появлялись цитаты из голливудских фильмов. Весь Лондон сейчас говорил, что дела идут «шикарно», люди сплошь и рядом называли друг друга «приятель», подражая Кларку Гейблу или Бетт Дейвис. И даже те, кто не старался копировать звезд экрана, повторяли расхожие фразы, услышанные от друзей. А викинги, которые все без исключения хотели стать легендарными героями, зачастую говорили так же, как персонажи этих самых легенд.
Харбард удивленно поднял брови и откинулся на спинку стула.
– Я вычислил, что вы жили очень и очень долго.
Кроу вновь сфокусировал взгляд на его горле.
– Кто пьет из чаши, которую вы осушили до дна?
– Что?
– Кто еще знает о моей тайне? – спросил Кроу надтреснутым голосом и побледнел.
Глаза Харбарда настороженно расширились. Он достаточно хорошо разбирался в физиологии, чтобы понять, что происходит. Кровь покидает участки тела, которые не понадобятся в драке; отхлынув от лица и голосовых связок, она срочным образом перераспределяется по конечностям.
– Подумываете о том, чтобы убить меня, Кроуфорд?
– Это было бы невежливо с моей стороны – после такой славной корзинки с продуктами. – Кроу по-прежнему был очень бледен.
– Но при этом вы не сказали «нет», – заметил Харбард.
– Вы же умный человек, и поэтому я поделюсь с вами своей проблемой. О моей тайне никто не должен знать. И не узнает.
– Но почему же? Вы станете диковиной из диковин.
– Вы сами ответили на свой вопрос. Я принц крови, а не зверь из ярмарочного зоопарка. А теперь расскажите мне, как обеспечить ваше молчание.
– Это дело классифицировано как сверхсекретное.
Кроу кивнул. Что ж, уже кое-что для начала. По крайней мере, никаких заумных научных стаей от Харбарда в обозримом будущем не ожидается.
– Так кто все-таки об этом знает?
– Только я и мой непосредственный начальник. Но ему известны лишь некоторые детали, в общих чертах, – в частности, что вы оккультист, который получил кое-какие результаты…
– А Черчилль об этом знает?
– Нет. Господи, но вы же не намерены убивать из-за этого премьер-министра?
Кроу рассмеялся:
– Нет. Черчилль – фигура моего масштаба. Так что я просто потребую, чтобы он дал мне слово.
Глаза Харбарда удивленно округлились:
– Вашего масштаба?
– Я принц. Черчилль тоже происходит из рода благородных воинов, хоть и не столь знатного.
– Получается, что вы убили бы человека из более низкого сословия, чтобы обеспечить его молчание, а в случае с герцогом просто попросили бы его кивнуть головой и после этого чувствовали бы себя в безопасности?
– Конечно.
Кроу это казалось само собой разумеющимся; это было примерно то же самое, как если бы Харбард спросил у него, действительно ли трава зеленая, а небо синее.
– В Йеле вы искусно скрывали свое отношение к людям.
– Чего вы от меня хотите?
– О, давайте посмотрим, сможете ли вы меня понять, – ухмыльнулся Харбард, не скрывая сарказма. – Если уж мы заговорили о титулах, думаю, вашему величеству следовало бы пожаловать мне таковой. С этого момента я хотел бы, чтобы ко мне обращались «господин старший егермейстер»!
Голова Харбарда со страшной силой стукнулась о расположенную позади него дверь – это Кроу резко бросился через стол и схватил его за горло. Дверь, сделанная из плохоньких досок, превратилась в щепки, и тело старика безвольно вывалилось в коридор.
Сидевший на стуле часовой вскочил на ноги и, вскинув винтовку, направил ее на Кроу. Бабах! Солдат нажал на курок, но выстрелил выше, в футе от головы взбунтовавшегося задержанного. Промах: Кроу успел развернуться и уклонился от пули.
Используя вращательный момент, он выхватил у часового оружие. Увидев свою винтовку в руках у беглеца, парень побледнел как полотно и отступил в сторону, а вооруженный Кроу молча прошел мимо него.
Широкими шагами он направился по коридору к выходу из здания. Услышав шум, из боковой двери выскочил солдат с автоматом Томпсона и загородил Кроу путь.
– Стой где стоишь, сынок, – сказал профессор, даже не замедляя хода, и тут же набросился на него.
Солдат судорожно нажал на курок, однако ничего не произошло. Автомат заклинило.
– Черт! – воскликнул часовой, уставившись на свое оружие; трясущимися руками он принялся отсоединять магазин, чтобы переустановить его.
Кроу тем временем прошел мимо него к выходу.
– Заключенный сбежал, заключенный сбежал!
Теперь к Кроу бежали все солдаты, которые были на плацу. Часовой с автоматом Томпсона за рекордное время извлек патрон, который заело, и вновь вставил дисковый магазин на место. Он показывал на Кроу рукой, но не стрелял – это было опасно, потому что другие солдаты были слишком близко к беглому профессору.
Кроу отшвырнул винтовку в сторону и бросился бежать, на ходу уклоняясь от солдат и направляясь к главным воротам лагеря. Догнать его никто бы не смог – он был слишком быстрым для них. На самом деле Кроу мчался еще не на полной скорости. Он хотел, чтобы его сочли лишь способным спринтером, а не феноменом.
– Стой или буду стрелять!
Двое солдат с винтовками калибра .303 целились Кроу в спину. Он перепрыгнул через шлагбаум на въезде в лагерь. До Т-образного перекрестка, где можно будет скрыться из виду и припустить во всю прыть, оставалось еще пятьдесят ярдов. Позади грянули выстрелы. Кроу споткнулся, сделал еще несколько шагов и упал.
– Я попал в этого мерзавца! – крикнул один из стрелявших.
– Нет, это сделал я! – возмутился другой.
Однако оба они ошибались: в Кроу не попал никто из них. Зато попал кое-кто другой.
17Выздоровление фрау Фоллер
Восстановление Герти Фоллер после такого тяжелого испытания шло хорошо. Более того: после злополучного сеанса у Девьи она уже несколько дней пребывала в отличном настроении, что прежде было ей не свойственно. Герти больше играла в теннис, гуляла по холмам вокруг замка и даже начала общаться кое с кем из жен других сотрудников. Ее мужу казалось, что она адаптировалась к жизни в замке и обстоятельства, которые так тревожили ее сразу после приезда, – негуманность СС, заключенные в лагерных робах, слонявшиеся повсюду, будто ходячие трупы, страшные тени, подступавшие к их кровати, словно темные и опасные воды какого-то озера, беспрерывный визг пил – все это больше ее не волновало.
У самого же Макса дела шли не так хорошо. Его раздражало присутствие крокодила, угнетали придирки и давление фон Кнобельсдорфа. А кроме того, что он сделал с тем несчастным капо? Спасая свою шкуру, в мгновение ока обрек его на смерть. Макс действовал инстинктивно, не задумываясь о последствиях, но оправдывало ли это его средства самозащиты?
А еще был Михал. Макс видел перемены, происходившие с мальчиком. В начале месяца он заметил, что Михал очень подавлен, почти не разговаривает, отказывается играть в шахматы, отрешенно смотрит куда-то вдаль. Тогда Макс сделал небольшой бутерброд с сыром – мясо в столовой стало появляться все реже – и уже хотел примотать его к голове мальчика, но тот остановил его руку.
– Не надо? – спросил Макс. – А как же твой друг?
– Он умер, – тихо ответил Михал.
Но Макс все равно наложил ему повязку. Резко отказываться от этой хитрости было нельзя – иначе сразу стало бы понятно, что под повязкой не было раны.
Макс не мог спать. Работы в замке шли допоздна, а когда прекращались, стук и грохот продолжали звучать у него в голове, как будто в нем самом шла какая-то перестройка. Ближе к утру, пребывая в промежуточном состоянии между сном и бодрствованием, Макс воображал себе, что у него под черепом носятся маленькие человечки с пилами и молоточками, урезая ему мозг. Тогда он вздрагивал и приходил в себя, а потом сидел у себя комнате или стоял у окна, глядя на страшный лагерь и думая о том, что происходит там сейчас, хоть и прекрасно знал ответ. Макс никак не мог придумать, как им с Герти выбраться отсюда и не пострадать при этом.
Его состояние еще больше усугубилось после того, как Герти начала заглядывать к нему в лабораторию. На крокодила она взглянула скептически.
– Это ужасно, Макс. Зачем ты его здесь держишь? – спросила она.
– На этом настоял фон Кнобельсдорф. Я уже давно пытаюсь придумать, каким образом отослать эту рептилию обратно.
Герти окинула взглядом лабораторию:
– Знаешь, все это никуда не годится. Тебе нужно подобрать что-то более соответствующее твоему статусу.
– Моему статусу?
– Ты мой муж, Макс, и это делает тебя особенным. Мы должны запланировать для тебя большие дела.
Герти поцеловала мужа в губы и положила ладонь ему на щеку. Вдыхая ее чарующий аромат, Макс закрыл глаза. Было в ней что-то электризующее. Он ткнулся носом в ее руку, и рукав ее блузки скользнул вниз. Под ним обнаружились очень красивые наручные часы.
– Где ты это взяла? – поинтересовался Макс.
– Ах это? Они всегда у меня были.
– Раньше ты никогда их не надевала.
– Да. А сейчас откопала на дне шкатулки с украшениями и решила надеть. Красивые, правда?
Герти показала Максу свое запястье. У часиков был элегантный тонкий браслет и восьмиугольный платиновый корпус. «У каждого есть свои тайны», – подумал Макс. Он знал Герти с пятнадцати лет, и она никогда не упоминала об этой вещице. А часы действительно были замечательные, породистого серебристого оттенка, который не перепутаешь с блеском дешевого металла.