да взяться протеинам, необходимым для строительства тела такого существа?
Харбард выглядел озадаченным.
– Об этом я как-то не подумал.
– Ну а я подумал и пришел к неутешительным выводам. Но поверьте, мне абсолютно не все равно, кто победит в этой войне. Я переживаю за людей, и это для меня чрезвычайно важно. Это является залогом и условием моего собственного человеческого облика.
Глаза Харбарда округлились.
– Мне и в голову не приходило, – сказал он, – что это может быть связано… связано с диетой. – Харбард выпрямился на стуле, задумавшись о том, что следует из доводов Кроу. – А мясо животных не подойдет?
Кроу потупил взгляд, давая понять: нет, не подойдет.
– Итого полторы тысячи фунтов мяса. Человеческого мяса. – Только сейчас до Харбарда окончательно дошел смысл слов, сказанных Кроу.
– Говоря о том, что Волк в десять раз тяжелее человека, я назвал приблизительное значение, – вздохнул Кроу. – На самом деле, боюсь, оно может быть намного больше.
Харбард ошеломленно замер и надолго умолк.
В дверь постучали.
– Войдите, – отозвался Харбард.
– Пришли из полиции, дядюшка. Похоже, ваши преступления все-таки вас догнали?
Девушка находилась в том возрасте, когда юных леди переполняет ироничность; что бы она ни говорила, в этом слышалось подтрунивание или игривое лукавство. Кроу очень не любил смотреть на молодых, потому что сразу же начинал думать о том, что когда-то их сияние угаснет.
– Дорогая, мистер Кроуфорд – точнее, Эндамон – мог бы объяснить тебе, что единственными моими преступлениями являются спесь и тщеславие, а за такое полиция не арестовывает, – в противном случае суды были бы завалены работой.
Лицо Кроу оставалось безучастным, но он подумал, не за ним ли явились полицейские? У них не было оснований его задерживать, он не преступал закона. С другой стороны, в мире, где идет война, развешено много красных флажков, как во время облавы, – так что, может быть, он что-то и нарушил.
– Пригласи их через пять минут, – сказал Харбард. – Мне нужно еще кое-что обсудить с профессором.
Девушка вышла.
Кроу сделал глубокий вдох и постарался собраться с мыслями. Кроме запаха очага и бренди здесь присутствовало что-то еще – а именно, едва уловимый смрад гниющего мяса, доносившийся откуда-то снизу, из-под лестницы. Кроу отхлебнул бренди и втянул носом воздух. Он подумал, что его сознание было в смятении из-за того, что сразило его тогда у ворот. Кроу не знал, что это было, но чувствовал во рту его привкус – это был нездоровый вкус болезни.
– Нацисты могут быть очень близки к разрешению этого вопроса – если еще не сделали этого. Из бесед со мной они вычленили нечто важное – знания, которыми я делился с ними из лучших побуждений, когда мы еще не знали, кто они такие на самом деле.
– Что вы рассказали им, Эзекиль? Неужели так трудно держать язык за зубами?
Харбард покраснел. Кроу никогда прежде не видел его таким.
– Существует вероятность того, что… – Харбард уставился на языки пламени. – Должен сказать вам, что я… Загляните в конец книжки.
Послушавшись совета, Кроу обнаружил, что там не хватает около десяти страниц – они были аккуратно вырваны. На их месте остались лишь короткие обрывки бумаги.
– Ну и?.. – сказал он.
– В начале книжки дан исторический экскурс и изложена теория, какие шаги вам с егермейстером нужно было предпринять, для того чтобы снять проклятие. Последние же страницы были посвящены практике. Там описывались обряды. Я выяснил, что это фон Кнобельсдорф удалил страницы. Я так рьяно поздравлял себя с тем, что мне удалось получить нечто стóящее в обмен на кожаный барабан, что не пролистал книжку, когда эсэсовец вручал ее мне. Теперь в его власти воспроизвести эти ритуалы или, по крайней мере, попробовать это сделать. Единственное, что его удерживает, – это полное отсутствие человечности, как бы иронично это ни звучало.
– Так что же там были за обряды?
– Я видел их описание лишь мельком, – пожал плечами Харбард. – Я все-таки ученый, а не торгаш. Мне просто ужасно хотелось побыстрее завершить сделку.
Кроу скорбно поджал нижнюю губу. Это была первая крупная неудача Харбарда, в которой он признался. Должно быть, он действительно очень серьезно относится к этому делу. И снова в ноздри Кроу прокрался душок разлагающейся плоти. «Возможно, этот запах прилип ко мне, когда я побывал на берегах смерти», – подумал он.
– Так что же могут осуществить нацисты?
– Не знаю. Есть несколько версий.
Кроу замотал головой – то ли выражая несогласие, то ли пытаясь избавиться от бьющей в нос вони.
– Но фон Кнобельсдорф может не понимать, чем обладает, – сказал он и вдруг почувствовал, что Харбарда охватил страх.
– Я написал ему: попросил у него копии вырванных страниц. Он мне отказал. Боюсь, моя просьба его насторожила и он догадался об их ценности.
– И в чем же их ценность?
Харбард рассеянно пролистал записную книжку егермейстера.
– Здесь есть кое-какие подсказки, – сказал он, – указания на способы, которые… Боюсь, что это может быть использовано для того, чтобы призвать вас.
– Единственное, что может призвать меня, – это гонг, приглашающий к ужину, – резко заявил Кроу и мысленно упрекнул себя за столь надменный тон. Несколько смягчившись, он тут же добавил: – Кстати говоря, я действительно не прочь перекусить.
Это было правдой: он проголодался, но это был приятный голод, который можно утолить порцией жареного мяса и пудингом, а не то более острое чувство, которое притаилось где-то в глубине его существа.
– Полицейские ждут встречи с вами. Вы можете побеседовать с ними за едой.
Тревога на лице Кроу была столь очевидной, что Харбард расхохотался.
– Кроуфорд, этот ужин превращается в неформальное мероприятие.
– Тогда нам не следует плыть по течению. А полицейские могут подождать.
Полисмены были должностными лицами, слугами, а не знатными особами. Но можно ли по этой причине обращаться с ними столь небрежно? Кроу сам удивился этой мысли. Возможно, дух феодального периода его жизни, с его обычаями и отношением к людям, которым он проникся похлеще любых воспоминаний, в конце концов все-таки начал его покидать.
Харбард позвонил в колокольчик, стоявший на журнальном столике. Это ни к чему не привело. Он позвонил еще раз, но к нему опять никто не пришел. Уже в раздражении профессор вскочил и направился к двери кабинета. Но когда он распахнул ее, его взору открылась ужасная картина – гной, обнаженные кости, оскал зубов, кровь… На пороге, скалясь страшной улыбкой хэллоуинской тыквы, стоял мистер Дэвид Ариндон.
19Вторжение
Герти рассердилась, когда Макс начал отчитывать ее за часы.
– Это не ее часы, они мои, – заявила она.
– Тогда, думаю, мы должны сказать фрау Хауссман, что у тебя есть очень похожие часы, чтобы потом не оконфузиться.
– Ну ладно, часы ее, но она их украла. Фрау Хауссман рассказывала мне, что получила их в подарок на последний день рождения, а это значит, что они попали к ней из лагеря. Этот вонючий Хауссман никогда бы не заплатил за такую вещь ее полную стоимость! Значит, часы у кого-то украдены. Отсюда следует, что моральных прав на них у фрау Хауссман не больше, чем у меня. Так что эти часы мои. Все, точка.
– А что будет, если она увидит их на тебе?
– Не увидит. Я не буду надевать эти часы, когда мы будем с ней общаться.
– Герти, что с тобой происходит? Ты никогда в жизни ничего не крала.
– Это не воровство! Фрау Хауссман – страшилище. А красивые часы должна носить красивая женщина. Мастера, изготовившие их, задумывали именно так. Поверить не могу, что ты поднимаешь столько шума из-за пустяка.
– А ты хоть на секунду задумалась, какие проблемы могут возникнуть из-за этого у меня? Хауссман все-таки мой начальник, – напомнил Макс.
Наступил период, когда, казалось, все было против него и ситуация лишь усугублялась. Макс не мог спать по ночам, хотя и выписал себе дозу барбитуратов, способную свалить с ног даже носорога. Какой там сон! После приема такого количества лекарств он должен был бы, по идее, погрузиться в зимнюю спячку. А теперь еще, похоже, и Герти не выдержала психологического давления и на этой почве у нее развилась эта… как ее… клептомания.
Даже Михал, который в свое время казался Максу вкраплением здравого смысла в этом безумии, изменился. После смерти своего друга он стал более суровым. Не то чтобы мальчик замкнулся – просто положительные аспекты его личности как-то увяли и поблекли. Михал стал алчным, постоянно просил сигареты или монетки. Макс симпатизировал этому ребенку, зная, с какими ужасами ему приходится постоянно сталкиваться. Но общество Михала перестало доставлять ему удовольствие, как это было прежде. И Макс винил в этом себя.
«Тебе просто не нравится, – говорил он себе, – что Михал перестает быть жертвой».
– В этом ты весь, Макс, тебя волнуют только твои проблемы. Другие мужья в замке стараются продвинуться по службе. Другие мужья на твоем месте ухватились бы за имеющиеся возможности, чтобы обеспечить жену красивыми вещами, вместо того чтобы беспокоиться о судьбе какой-то обезьяны.
Все, с него довольно. Он должен все рассказать кому-то, кто еще сохранил рассудок в этом мире и не растерял моральных принципов.
– Это не обезьяна, твою мать! – заорал Макс.
Герти сразу притихла. Ему стало стыдно за эту вспышку неконтролируемого гнева, и в наступившей тишине его жена дала ему возможность прочувствовать стыд в полной мере. Наконец она заговорила:
– Я знаю, что это мальчик. До меня доходили слухи, Макс.
– И ты все-таки хочешь, чтобы я продолжал эксперименты?
Герти потупилась.
– А разве ты можешь от этого отказаться?
– Представь себе, я и сам все время об этом думаю, – огрызнулся он резким, едким тоном.
– И к какому же ты пришел заключению?
– Ни к какому. Не знаю. Я пытался затормозить эти опыты всеми возможными способами. И чем бы мне ни угрожали, я не собираюсь убивать мальчика.