– Профессор Кроу может все испортить, – возразил человек из МИ-5. – Он знает ваше имя, знает, что этот специальный оборонный проект по своей сути – полный вздор. Даже информация о его существовании станет пропагандистской победой нацистов. Они обвинят нас в поклонении сатане.
– И, насколько я осведомлен, могут оказаться правы, – парировал Чейн, беря папку. – Послушайте, мне не нравится этот проект. Харбард пластом лежит на больничной койке и вряд ли оклемается. Этот же парень – чокнутый, и я очень сомневаюсь, что в качестве шпиона он произведет на немцев особое впечатление. Они, скорее всего, просто пристрелят его, и это всех устроит. Я предлагаю послать его туда, а самим вернуться к своим непосредственным обязанностям – уклонению от военной службы, саботажу и диверсиям. И все будет шито-крыто.
– Идея об уклонении от службы кажется мне довольно привлекательной, – фыркнул человек из МИ-5. – Но, знаете, я считаю это дело безнадежной чепухой.
– Вы повторяете это с утомительной регулярностью, и не могу сказать, что я с вами не согласен, – ответил Чейн. – Но, но и еще раз но. Кроу, вы сами-то уверены, что сможете найти этот камень?
Кроу кивнул.
– Вы только доставьте меня по назначению: Жеводан, Лозер, Валь-де-л’Энфер[58], к Адскому виадуку. Когда я увижу камень, я его узнаю.
– Надеюсь, вы не ждете, что я стану рисковать нашими связными ради человека в вашем состоянии, – сказал полковник. – Хотя, если вы потом доберетесь до города, я мог бы оставить им ваше описание и попросить, чтобы они за вами присмотрели.
– Если я найду камень, то вернусь самостоятельно, – заверил его Кроу.
Чейн оглядел профессора с ног до головы. Каждая мышца в этом теле была напряжена до предела. Полковник взглянул на наручные часы.
– Вы когда-нибудь прыгали с парашютом?
Да, Кроу прыгал с парашютом – в 1815 году, в Ковент-Гарден, где был приглашен на воздушный шар Гарнерена[59]. Профессор не стал уточнять, что этот прыжок состоялся в гондоле под раскрывающимся куполом, – именно так выглядели первые парашюты, – а просто кивнул головой.
– Хорошо, – сказал Чейн. – Тогда собирайте пожитки. Выезжаете через полчаса.
Глаза человека из МИ-5 округлились от удивления.
– Если это будет сделано – когда это будет сделано, – хорошо бы, чтобы все прошло быстро, – добавил Чейн, пряча папку. – Немедленно, так сказать, и все такое прочее.
Кроу судорожно сглотнул. Скоро он наконец освободится – так или иначе.
33Помощь для доктора Фоллера
Макс просматривал камни уже две недели. За это время на месте раскопок пришлось установить дополнительную охрану, поскольку Сопротивление узнало о присутствии нацистов и они попали под краткий неприцельный обстрел из минометов. В конце концов сюда прислали десять эсэсовцев из местных подразделений, хотя нападения не возобновлялись: Макс считал, что большей частью это объяснялось решительными действиями фон Кнобельсдорфа.
Тот просто вышел из укрытия и, стоя под пулями, на виду, принялся расстреливать из пистолета рабочих, до тех пор пока огонь не прекратился. Фон Кнобельсдорф успел убить троих человек, что замедлило работы и вселило в остальных пленников смертельный ужас. В ту же ночь двое из них сбежало. На следующее утро, на рассвете, фон Кнобельсдорф застрелил четвертого рабочего – чтобы продемонстрировать, что произойдет, если побеги продолжатся. Поскольку теперь ряды работников существенно поредели, нужно было привезти сюда еще людей.
Макс бесстрастно наблюдал за казнями. Он впервые воочию видел действенность жестокости фон Кнобельсдорфа. Да, оберштурмбанфюрер застрелил четверых, но что еще ему оставалось делать? Позволить минометам пристреляться и тогда потерять четырех своих? Да и как иначе он мог бы пресечь побег заключенных? Как он должен был поступить – вежливо попросить их не делать этого? Макс почувствовал, что краснеет от этих крамольно-циничных мыслей, но быстро взял себя в руки. Это война, и нужно быть полным идиотом, чтобы пытаться изменить ее правила.
Охранник привел несчастного пленника, закованного в кандалы, и ударом ноги сбил его на землю. Фон Кнобельсдорф даже не загасил сигарету; он встал над бедолагой и убил его одиночным выстрелом в голову. Никаких внешних эффектов, никакого смакования действа. «Быстро и эффективно», – подумал Макс.
На самом деле он уже выработал в себе вкус к чужой смерти, хотя сам был пока что не готов к этому. Пистолетный выстрел в висок казался Максу хорошим способом уйти из жизни. Впрочем, автоматная очередь тоже неплохо. Все лучше, чем смерть от голода или от непосильной работы: их рабочие были измождены. Главное, что такой конец был быстрым, а не омерзительно-ужасающим, как гильотина или – что еще хуже – кресло в его лаборатории. Именно смерть от пули выбрал бы Макс для себя.
И все же с ним уже произошло нечто ужасное. Поскольку Макс сортировал влажные камни, его одежда неминуемо промокала, и, когда фон Кнобельсдорф расстреливал того человека, – pour encourager les autres[60], – китель Фоллера, повешенный на кол, сох у костра. Мозги, разлетевшиеся при выстреле, оставили на нем пятно.
– Что вы делаете? – возмутился Макс. – Этот китель совершенно новый!
В ответ фон Кнобельсдорф сказал с улыбкой:
– Вам следует винить в этом французов: у них каша вместо мозгов. Если бы я пристрелил немца, вы бы сами увидели, как пуля спокойно вышла бы с другой стороны черепа.
Макс подумал: «То, что я брякнул нечто столь легкомысленное, в то время как у меня на глазах убили человека, ужасно уже само по себе. Но еще хуже то, что я еще и умудрился пошутить на эту тему с фон Кнобельсдорфом». Осознав, что это означает, Фоллер содрогнулся. «Во что ты превращаешься?» – спросил он у себя, но потом решил, что поставил вопрос неправильно. Все дело в том, во что он уже превратился.
Для Макса было очевидно, что фон Кнобельсдорф в действительности и сам толком не знает, что ищет. Весьма абстрактная задача – найти камень в пруду. И как долго они еще будут тут ковыряться? Макс даже подумывал о том, чтобы показать фон Кнобельсдорфу найденный голыш – просто чтобы скорее вернуться к Герти. Но, хотя со времен Зальцгиттера Макс проделал большой жизненный путь и очень сильно изменился, он все же не дошел еще до того, чтобы приговорить полтора десятка людей к смерти только ради того, чтобы самому немного отдохнуть и восстановить силы.
Ему уже осточертела вонь водорослей и постоянная сырость лагерной жизни. Макс соорудил костер рядом с местом своей работы, но и это его раздражало, потому что переменчивый горный ветер периодически накрывал его едким дымом. Максу хотелось принять ванну, улечься в свою постель и оказаться в объятьях собственной жены – желательно именно в такой последовательности.
Он как раз думал о Герти, когда увидел карабкающегося по склону холма французского крестьянина. Макс встал и тронул за руку ближайшего эсэсовца, штурмманна[61].
– Партизан? Маки?
Немец поднес к глазам бинокль.
– Не вооружен, – сообщил он и взялся за винтовку.
– Что вы делаете? – удивился Макс.
Штурмманн пожал плечами:
– Хочу его пристрелить.
Макс покачал головой:
– Как вы собираетесь править в этой стране, если всех перебьете? Нельзя стрелять в людей только за то, что они тут находятся.
– Он мог увидеть.
– Увидеть что?
Штурмманн снова пожал плечами, как бы соглашаясь с Максом, затем опустил винтовку и вернулся к сортировке камней.
Прыжок Эндамона Кроу с парашютом выдался одновременно удачным и неудачным. Его подготовка состояла из нескольких фраз, которые выкрикнул ему рядовой ВВС, пристегивавший карабин парашюта к тросу. Прозвучало это так:
– Ноги вместе, пальцы скрестить, задница крепко сжата!
По пути до места высадки этот человек, которого внешний вид Кроу нервировал и даже пугал, говорил без умолку. Однако единственное, что удалось усвоить из этого словесного потока Кроу, находящемуся в смятении, – это что, сколько бы ты ни прыгал до этого, подготовиться к прыжку с парашютом ночью в горах невозможно в принципе. И успешное приземление в этом случае – причем это касалось не только профессора, а и любого другого, – было лишь вопросом личного везения.
Ночь выдалась темной, луна пряталась за облаками. Кроу вытолкали через узкую дверцу самолета, и профессор полетел в черный мрак. Затем ему показалось, что над ним расправил крылья ангел, и Кроу плавно поплыл вниз. Не было видно вообще ничего – ни огней крестьянских ферм, ни блеска водной поверхности. А потом справа вдалеке он вдруг заметил светлое пятнышко, огонь, и понял, что именно туда ему и нужно.
По крайней мере, с приземлением Кроу повезло: его падение смягчили заросли сосен. При этом он не пострадал, зависнув в каких-то четырех футах от земли. Отстегнуть стропы было легко. Из неудач же можно назвать то, что снять парашют с дерева ему так и не удалось. Теперь любой мог увидеть, что этой ночью здесь кто-то высадился. Военная разведка, однако, учла такой вариант, основываясь на отрицательном опыте своих агентов, поэтому парашют был немецким. Конечно, он тоже должен был вызвать подозрения, но все равно не такие, как если бы был произведен в Британии.
Кроу встал и впервые за почти три сотни лет полной грудью вдохнул воздух Жеводана. В голове замелькали картинки из прошлого, первые ночи после того, как они с егермейстером задействовали свою магию. Кроу был уверен, что тогда ему удалось рассеять и победить свое проклятье. Но затем за какие-то несколько недель с ним произошла разительная перемена. Сколько же людей они убили вместе, он и охотник, пожелавший стать волком? Сто человек за три с лишним года. В то время Кроу казалось, будто он попал в заключение.