В этот момент появилась скрипка, и молодежь разделилась на пары, причем новобрачные, конечно, танцевали вместе, а Перегрин, к удивлению и, может быть, зависти других кавалеров, успел ангажировать Анну. Молодые девицы, ученицы французской мадам, твердо знали свои па; Люси танцевала по всем правилам, Анна с легкою, благородною грацией, Чарльз Арчфильд с серьезным видом исполнял свою роль, а маленькая жена прыгала как ребенок, видимо, совсем не зная фигур; но зато Перегрин превзошел всех, и его тонкие ноги с необычайным искусством выделывали самые трудные па и пируэты, причем его черный, ловко сидящий на нем костюм особенно выделял его среди прочих. Он напоминал одну из этих смешанных фигурок, вырезанных из черной бумаги, или, как заметил про него сэр Филипп, наблюдая танцы из столовой, «легконогого французского щеголя».
По принятому обычаю, партнер в танцах оставался с своей дамой на весь вечер, но маленькая м-рис Арчфильд не признавала этикета, а может быть, ее муж слишком самовластно привел ее на место, только она оттолкнула его и воскликнула:
– Теперь я буду танцевать с вами! Вы так славно прыгаете! Не думайте о ней; она только пасторская племянница.
– Мистрис! – воскликнул при этом Чарльз с край ним неудовольствием; но она только лукаво кивнула ему головой и сказала:
– Я буду танцевать с ним; он так высоко скачет.
– Оставь ее, – шепнула ему Люси, – ведь она совсем ребенок; и лучше обойтись без шума.
Он уступил, хотя явно с большим неудовольствием, и спросил Анну, согласится ли она принять отверженного кавалера. Провожая ее на место, он сказал вполголоса:
– Из этого парня скоро вышибут глупость в Оквуде.
Между тем, маленькая дама завладела своим новым кавалером, по росту подходившему ей лучше всех присутствующих. Их танец представлял собою что-то оригинальное, вне всяких правил, и состоял из произвольного ряда прыжков, поворотов, поклонов, подчиняясь фантазии маленькой дамы, отчасти следовавшей за своим кавалером, видимо, знакомым с национальными танцами. Эти две фигуры, белая и черная, – она с распущенными льняного цвета волосами в блестящем белом платье, он весь черный и поджарый, – были похожи на фею и бесенка! Все это было до того забавно и фантастично, что все танцующие и говорившие собрались вокруг них и смотрели на них в каком-то очаровании, пока, наконец, Алиса, запыхавшись и вся розовая, не опустилась на стул близ своего мужа. Он стоял мрачный и сердитый и неудовольствие его увеличилось, когда Перегрин стал опахивать ее веером, подражая при этом движению крыльев бабочки; Чарльз смотрел на это с таким видом, как будто он скорее был расположен отхлопать ее этим веером по ушам.
Сэр Филипп смеялся от души, потому что его с доктором забавляли выходки молодой, казавшиеся им детской шалостью, и они были готовы скорее посмеяться над оскорбленным супругом, чем возмущаться необдуманным поступком.
Может быть, его отчасти утешило позже высказанное ею следующее замечание:
– Он безобразен, как старый Ник[16], и у него такой вид, точно он всегда смеется над вами; но я желала бы, чтобы вы умели так танцевать, м-р Арчфильд, но тогда вы не были бы моим дорогим, большим мужем и таким красавцем.
О, да, он не более, как прыгун.
Между тем, Анна с негодованием говорила своей матери:
– О, как могли они сделать это? Как могли они женить бедного Чарли на таком глупеньком, невоспитанном создании?
– Ш-ш, Анна, ты должна бросить это детское прозвище, – сказала серьезным тоном м-рис Вудфорд.
Анна покраснела:
– Я забыла, но мне так жаль его.
– Нет причин жалеть его, моя милая. Она совсем ребенок и в руках такой женщины, как леди Арчфильд, переменится к лучшему. Молодость ей только в пользу, так как при этом легче сформировать ее характер.
– Я надеюсь только, что в ней есть какой-нибудь характер, – сказала со вздохом девушка.
– Мое милое дитя, – возразила на это ее мать, – я не могу позволить тебе говорить в этом духе. Да, я знаю, что м-р Арчфильд вырос с тобою, почти как брат; но даже сестра не должна позволять себе порицания кажущихся ей недостатков в жене ее брата.
Благоразумная мать сдержала порыв своей дочери; но, тем не менее, и та, и другая заснули в эту ночь с тяжелыми предчувствиями в сердце. М-рис Вудфорд знала, что дочь ее была хорошая девушка, с добрыми правилами; но окружавшая ее детство жизнь, баловство при дворе молодых принцесс – все это оставило следы в ее детском уме; и хотя Анна была строга к своим обязанностям, весела и, судя по наружности, довольна своею жизнью, ее мать подозревала, что в этой голове, склонившейся над прялкой или пяльцами, бродили фантазии о придворном блеске и пышности, которые могли исчезнуть среди забот семейной жизни, но также могли сделаться опасными для нее искушениями.
Перед своим отъездом, на следующее утро, Перегрин умолял ее, чтобы м-рис Анна приняла от него четки королевы, но ее мать решительно отказала ему в этом:
– Они должны сохраняться как заветная вещь в вашей семье, – сказала она.
Он только всплеснул руками при этом, что было одним из его странных жестов.
Глава IXПУТЕШЕСТВИЕ ПЕРЕГРИНА
Перегрин уехал в веселом настроении духа, обещая быть у них перед самым возвращением в Лондон, в котором не сомневался; но в течение десяти дней о нем ничего не было слышно. Под конец этого срока портсмутский извозчик доставил в Венчестер следующее письмо:
«Уважаемый и достопочтенный сэр! Семь лет прошло с тех пор, как благодаря вашим убеждениям и посредничеству, отец мой согласился на то, что, я надеялся, будет моим спасением, как духовным, так и физическим. Я не знаю, могу ли я, ввиду вашей доброты, просить вас сделать ту же попытку и теперь. Мой отец объявил, что ничто не заставит его отпустить меня вторично за границу с моим дядей и утверждает, что условие было нарушено, вследствие посещения нами Папистских стран, и все мои уверения, что Московиты так же ненавидят папу, как и он сам, ни к чему не ведут. Он также считает, что сделавшись, по несчастью, его наследником, я должен оставаться дома, чтобы вырубать лес и наблюдать за пашней; и когда я умолял его, чтобы он дозволил мне уступить первенство Роберту, он только отвечает, что я уподоблюсь Исаву. Я написал дяде, который был для меня вторым отцом и которому будет жаль расстаться со мною; но я не знаю, удастся ли ему переубедить отца; и я умоляю вас, достопочтенный сэр, присоединить к этому и вашу просьбу; потому что я убежден, что пропаду окончательно, если вынужден буду остаться здесь.
Свидетельствую свое почтение м-рис Вудфорд и м-рис Анне. Я надеюсь, что первая находится теперь в лучшем здоровьи. Я остаюсь, достопочтенный сэр, ваш покорный слуга Перегрин Окшот. Писано в Оквуд-Гаузе сего 10-го октября 1687 г.».
Это была печальная новость, и д-р Вудфорд не знал, как он может вмешаться в это дело; кроме того, исполняя свои обязанности в соборе, он не мог надолго отлучиться, чтобы проехать в Оквуд по непролазной зимней дороге. Он мог только написать ободряющее письмо бедному юноше, а также другое – м-ру Горнкастлю, который, по новому закону индульгенции, имел теперь свою церковь.
Доктор поддерживал с ним знакомство, начавшееся с болезни Перегрина, и относился теперь к нему с большим уважением, рассчитывая, что он может повлиять на своего патрона. Прошла неделя и ничего не было слышно; наконец в дом доктора заехал другой посетитель, сам сэр Перегрин, на пути к брату, с большими неудобствами для себя, чтобы уговорить его оставить с ним племянника.
– Кажется, мой брат, – сказал он, – видел на своем веку достаточно боевой службы, чтобы понять, что его сын будет только еще лучшим сквайром, если побывает за пределами Гампширских болот и познакомится со светом.
– Не могу сказать, – отвечал д-р Вудфорд, – но я боюсь, что, по его мнению, чем меньше он будет знать свет, тем лучше.
– Это подойдет к неповоротливому парню, вроде умершего юноши, и того, каким, я надеюсь, ради моего брата, будет его меньшой сын; но что касается этого мальчика, то застой и пустота должны быть для него гибелью. Пусть мой брат оставит Роберта дома и отдаст ему Оквуд; я же позабочусь о Перри, как уже обещал.
– Было бы благоразумно с его стороны принять это предложение, – сказал д-р Вудфорд, – но трудно поручиться за благоразумие других.
– Это справедливо, сэр. Очень жаль, что я не мог поехать с Перри, но у меня на следующую неделю была назначена аудиенция у его величества, а брат требовал к себе сына безотлагательно.
– Я надеюсь, что вы убедите его, ваша милость, – сказала м-рис Вудфорд. – Вы достигли громадной перемены в мальчике, и я вполне понимаю, что вы привыкли смотреть на него, как на своего сына.
– Да, мистрис, к несчастию, – отвечал несколько разочарованным голосом посол.
Она посмотрела на него с сочувствием и проговорила тихо несколько слов, вызывавших его на откровенность, под влиянием которых посол оставил свою обычную сдержанность и сказал:
– О, вы были настоящею матерью для этого несчастного юноши! Я буду говорить с вами откровенно, потому что если мне не удастся побороть предрассудков моего брата, то вы можете для него сделать более чем кто-либо другой, и я знаю, что слова мои будут сохранены вами в полной тайне.
М-рис Вудфорд глубоко вздохнула, предчувствуя, что ей недолго осталось помогать кому-нибудь в этом мире, но, тем не менее, она слушала его с большим сочувствием и интересом.
– Да, вы внедрили в нем нечто такое, что может еще восторжествовать над этой странной натурой. Ваше имя действует как талисман, вызывающий к жизни лучшую часть его натуры.
– Конечно, – сказала она, – я никогда не смела надеяться, что его можно сразу и укротить и подчинить чужому руководству, но… – и она остановилась.
– В нем заметно громадное улучшение… громадное улучшение, – сказал его дядя. – Когда я его в первый раз взял с собой, когда он еще не вполне оправился и страдал от морской болезни во время пути, все ему казалось дико, а главное то, что с ним обращались по-человечески, тогда он мне показался совсем кротким, даже лучше других мальчиков, и я подумал, что все эти обвинения против него были незаслуженны. Но как только мы приехали в Берлин и пока я еще был слишком занят делами, чтобы подумать об учителе и работе для моего молодого джентльмена, то мне стало ясно, что у меня на руках бесенок, который чуть не втравил нас в войну с его испанским величеством. Представьте себе, сад испанского посла граничил с нашим, что же выдумал этот господин: он влезает на стену и, сидя там, делает страшные гримасы важным донам и доньям, в то время, как они прогуливаются по саду, да еще швыряет в них орехами. Помня ваш совет, я сразу не высек его сам и не поручил этого своему капеллану, хотя у этого доброго человека сильно чесались руки произвести такую экзекуцию над ним; я стал серьезно рассуждать с ним о том вреде, который он мне делал; и поверите ли, бедный мальчик разрыдался и умолял меня дать ему какое-нибудь занятие, чтобы избавиться от преследований сидевшего в нем злого духа. Я тотчас же засадил его за перевод и переписку скучных латинских депеш от венгерского двора, и уверяю вас, что мне с ним не было никаких хлопот, пока длилась эта работа. Я взял ему учителей, и он занимался с таким жаром и делал такие успехи, что они были удивлены. Он выучился по-немецки скорее всех из моей свиты, так что мог свободно разговаривать со служащими курфюрста, и я стал думать, что мне еще предстоит гордиться моим племянником.