Сказал, что документа он абсолютно не знает, что он говорил с Махарадзе, Мдивани, слышал Орджоникидзе и заявил на пленуме ЦК, что если у него были колебания, то он убедился, что были наделаны крупные ошибки».
Прервёмся здесь. Итак, Володичева — со слов, якобы сказанных ей Троцким, сообщает: тот «абсолютно не знает» о грузинском деле. Однако ответить так Лев Давидович никак не мог. Во-первых, в своём ответе он рассказывает о знакомстве с конфликтом на пленуме ЦК 6 октября минувшего года. Правда, не раскрывает, кто же «наделал крупные ошибки». Во-вторых, и 25 января, и 1 февраля, и 20 февраля, когда ПБ обсуждало конфликт в грузинской компартии, он присутствовал на заседаниях. Более того, обязан был знать содержание «Письма ЦК», ибо без одобрения всех членов ПБ документ не был бы разослан. Наконец, именно он никак не мог бы забыть о судьбе грузинской Красной армии и своей роли в решении этого вопроса.
Но продолжим объяснительную Володичевой:
«На добавление к письму Владимира Ильича о том, что Каменев едет на съезд (партии. — Ю.Ж.) в Грузию и что Владимир Ильич спрашивает, не имеет ли он чего-либо написать туда, он ничего определённого не ответил.
Материалы с письмом Владимира Ильича будут ему сегодня посланы»{60}.
Ещё всего две фразы и ещё два весьма серьёзных вопроса. Ведь в записанном той же Володичевой письме Ленина к Троцкому никакого добавления нет. Оно странным образом возникло позже{61}. И еще. Не мог знать Владимир Ильич о поездке Каменева на съезд КПГ. Самое же несуразное здесь — предложение Троцкому «чего-либо написать в Грузию». Следовательно, либо Володичева по неизвестной причине поначалу не сообщила о «дополнении», либо домыслила его позже, хотя и в тот же день.
Но если диктовку Володичевои от 5 марта ещё можно, но условно, до безоговорочного подтверждения, признать подлинной, то второе письмо, якобы надиктованное ей Лениным 6 марта, таковым признать совершенно невозможно. Ведь те несколько слов, по записи дежурного врача, уложившиеся всего в полторы строки, у неё разрослись до двадцати пяти слов, занявших семь строк:
«тт. Мдивани, Махарадзе и др.
Копия — тт. Троцкому и Каменеву. Уважаемые товарищи! Всей душой слежу за вашим делом.
Возмущён грубостью Орджоникидзе и потачками Сталина и Дзержинского. Готовлю для вас записки и речь.
С уважением, Ленин».{62}
Здесь прежде всего обращает на себя внимание следующее. Записка адресована четырём лицам, в том числе и Троцкому, которому Ленин вроде бы писал накануне, и Каменеву, чья фамилия появилась до того только в объяснительной Володичевои. Кроме того, в письме фигурируют «грубость» Орджоникидзе, «потачки» Сталина и Дзержинского, То, что чуть ли не дословно повторяет содержание одного из документов, оказавшихся в досье Фотиевой по «грузинскому делу». Делу, с которым Ленин так и не ознакомился.
…Итак, перед нами два письма, приписываемые Ленину. Откуда же сомнения в их подлинности?[1].
Ладно, пусть они были продиктованы не 5 и 6 марта, а значительно ранее, до 25 января. Скорее всего, если судить по их содержанию, в конце декабря 1922 года. Но даже и в таком случае сохраняется явная несуразность. В этих письмах Ленин поддерживает Мдивани, Махарадзе, других тифлисских бунтарей, скрытых под сокращением «и др.». Нападает на Орджоникидзе, Сталина, Дзержинского. Просит о поддержке Троцкого. Только это и содержится в диктовках, ничего более.
Но если оба письма не чья-то подделка, а возможно и такое, то как тогда объяснить столь разительную смену взгляда на само «грузинское дело»? Ведь до болезни, 21 октября 1922 года, Ленин возмущался тоном послания из Тифлиса, «решительно осуждал брань против Орджоникидзе. Предлагал секретариату, то есть Сталину, разобраться в конфликте. Словом, высказал прямо обратное тому, что появилось из рук Володичевой.
И всё же посчитаем письма подлинными. Более того, надиктованными не когда-либо, а 5 и 6 марта. Тогда нам следует признать и иное. Фотиева навязала свои оценки событий, свое неприятие Орджоникидзе, Сталина, Дзержинского уже мало что соображавшему Ленину
Такая гипотеза находит весьма убедительное подтверждение слова А.С. Енукидзе. Сказанные не в кулуарах или частной беседе, а открыто. Прилюдно. С самой высокой по меркам того времени трибуны — 12-го съезда РКП. Да ещё при жизни Ленина.
«Мне кажется, — заявил Енукидзе 24 апреля 1923 года, выступая в дискуссии по национальному вопросу, — т. Ленин сделался жертвой односторонней неправильной информации. Когда к человеку, по болезни не имеющему возможности следить за повседневной работой, приходят и говорят, что там-то и таких-то товарищей обижают, бьют, выгоняют, смещают и так далее, он, конечно, должен был написать такое резкое письмо». Повторил ту же мысль ещё раз — «Тов. Ленин… сделался жертвой неправильной информации»{63}.
Почти год спустя, 11 января 1924 года, внезапно разоткровеничалась и Гляссер. В письме Бухарину сообщила: Ленин «имел уже своё предвзятое мнение, нашей комиссией буквально руководил и страшно волновался, что мы не сумеем указать в своём докладе то, что ему надо». Та же Гляссер призналась и в более постыдном деянии. В том, что преднамеренно отказалась передать Ленину 6 февраля «Письмо ЦК» о конфликте в грузинской компартии{64}.
Так кто же стоял за этой сложной интригой? Фотиева? По своей должности, реальному политическому весу вряд ли она могла стать истинным организатором манипулирования своим патроном. Скорее всего, ею самой весьма умело манипулировали, направляли, как и Гляссер, в нужном направлении…
Разумеется, не следовало уделять столь много внимания тёмной, запутанной, неразгаданной истории, если бы последние письма Ленина не стали бы известны членам ПБ. Конечно же, Троцкому. Ещё — Каменеву, который поспешил поделиться сведениями с Зиновьевым и Сталиным{65}. Ну, а это, в свою очередь, непосредственно воздействовало на дальнейший ход событий.
Глава четвёртая
Именно 6 марта Троцкий, наконец, вспомнил о полученных ещё 19 февраля тезисах Сталина по национальному вопросу. Вспомнил и, располагая известной лишь ему оценкой Ленина, обрушился на раздел, посвященный двум уклонам в партии — великодержавному и национальному. Опасность прежде всего второго, на что указал Сталин, счёл принципиальной ошибкой, а сам он, Троцкий, наиглавнейшую угрозу увидел в уклоне великодержавном.
«Наиболее радикальную поправку, — писал Троцкий, сразу же «беря быка за рога», — нужно внести, по-моему, во вторую часть тезисов, касающуюся положения в партии. Здесь говорится о двух уклонах в национальных партиях, как если бы в основном или великорусском ядре нашей партии не было никаких уклонов по этому вопросу… Между тем, это не так». И пояснил:
«Источник великодержавного невнимания к национальным особенностям страны не только в “кадре старых партийных работников русского происхождения в составе коммунистических организаций национальных республик”, но и в значительной части партийных работников Московии (! — Ю.Ж.). От некоторых центральнейших работников мы слышали на пленуме (6 октября 1922 года. — Ю.Ж.) воззрения, в которых сквозила дремлющая и только нечаянно потревоженная дискуссией великодержавность. На периферии конфликты между “великодержавниками” и “националами” с противоположным уклоном принимают открытую форму и превращаются во фракционную борьбу».
Именно так, а не иначе! По мнению Троцкого, фракционная борьба в партийных организациях национальных республик — всего лишь конфликт «великодержавников из Московии» и местных коммунистов. Других оснований для споров по поводу конструкции СССР, организации власти в создаваемом государстве не существовало. И чтобы подчеркнуть такую трактовку, Троцкий поспешил пояснить: «Второй уклон, национальный, и исторически, и политически является реакцией на первый… Надо ясно сказать, что национальный уклон коренится в традициях угнетённого состояния, великодержавный — в привычках угнетательского состояния».
Таким образом, Троцкий и выразил своё отношение к национализму, сепаратистским тенденциям, проявлявшимся на Украине и в Грузии начиная с 1917 года. Как бы забыл о Центральной раде с Грушевским и Петлюрой, своим заключением сепаратного мира с Германией и Австро-Венгрией сорвавшей переговоры советской делегации в Бресте. Забыл о грузинских меньшевиках, ведших откровенно империалистические войны с Арменией и даже деникинской частью России. Сразу перешёл к вопросу об образовании СССР. По сути, взял под защиту взгляды Раковского и Фрунзе, группы Мдивани, единожды отвергнутые — на Первом Всесоюзном съезде Советов.
«Создание Союза социалистических республик, — указывал он Сталину, — было, несомненно, понято известной частью центральной советской бюрократии как начало ликвидации национальных (союзных. — Ю.Ж.) и автономных государственных организаций и областей. Нужно самым резким образом осудить такое понимание, как империалистско-антипролетарское и призвать Центральный комитет партии и всю вообще партию строго наблюдать за тем, чтобы под знаменем объединённых комиссариатов не делалось попыток игнорировать хозяйственные или культурные интересы национальных республик»{66}.
Получив такую суровую отповедь, Сталин попытался найти компромиссное решение. «Ещё в резолюции X съезда партии по национальному вопросу, — отвечал он Троцкому уже на следующий день, 7 марта, — составленной мною, говорится об особом вреде уклона к великодержавности. Выступления некоторых товарищей на пленуме убедили меня, что эту сторону дела следует ещё более подчеркнуть на XII съезде. Заодно с этим думаю упомянуть в тезисах о великодержавности господствующих наций некоторых наших республик, имеющих в своём составе несколько национальностей (Бухара, где узбеки великодержавничают в отношении туркмен и киргизов (казахов. —