первый заместитель М.М. Литвинов. А 1 марта еще последовало новое решение, предназначенное Раскольникову:
«Немедленно начать переговоры с афганским правительством о секретном соглашении на предмет борьбы против агрессивной политики Англии на афганской границе, причём в этих переговорах конкретное решение вопроса о передаче оружия отсрочить до приезда нового полпреда (в тот же день ПБ приняло предложение НКВД об отзыве Раскольникова. — Ю.Ж.). Вопрос о выдаче оружия будет решён в зависимости от переговоров и действительных гарантий, что оно не будет употреблено против наших интересов, и в зависимости от выяснения отношения Афганистана к предстоящей весенней басмаческой кампании»{143}.
Последняя фраза и содержала ключ для понимания сути затеянной наркоминделом сложной политической интриги ради умиротворения советской Средней Азии.
…В начале 1920 года части Красной армии оккупировали два государства, являвшихся до революции протекторатами Российской империи — Хивинское ханство и Бухарский эмират, провозглашённые после свержения монархий, 26 апреля и 8 октября соответственно, Хорезмской и Бухарской народными советскими республиками. Однако столь радикальные изменения встретили со стороны значительной части тёмного, отсталого населения сопротивление. Подхлестнули движение басмачей (от узбекского «нападать, налетать»), известного ещё с конца 19-го века. Но если прежде оно носило чисто уголовный характер, то теперь приняло форму антисоветскую борьбы в защиту ислама и восстановления абсолютных монархий. Охватило территорию не только народных республик, но и южных областей Туркестана. Стало особенно значительным, а потому и наиболее опасным, в Восточной Бухаре, где поначалу укрывался эмир Сейид Алим-хан.
В начале 1921 года Красная армия сумела занять Восточную Бухару, вынудив эмира и главарей крупнейших банд, а в их числе Ибрагим-бека, бежать 1 марта в Афганистан. Укрыться там, воспользовавшись благожелательным отношением короля Амануллы-хана. Теперь дальнейшее развитие событий зависело только от одного будут ли басмачи интернированы или смогут использовать южного соседа как базу для набегов на советскую территорию.
…Сразу же после захвата трона 28 февраля 1919 года Амануллехану пришлось искать поддержку за рубежом. В марте отправил письмо на имя Ленина. Получил ответ с выражением полной поддержки и в октябре направил в Москву официальную делегацию, а полтора года спустя установил дипломатические отношения с РСФСР. Однако, подписав в ноябре 1921 года договор с Великобританией, резко изменил внешнеполитический курс.
Тем временем положение в Восточной Бухаре коренным образом поменялось, а причиной того стало появление Энвер-паши. Он, один из идеологов панисламизма и пантюркизма, фактический главнокомандующий армиями Оттоманской империи, после низложения султана перебрался в советский Азербайджан. Выступил в первых числах сентября 1920 года на проходившем в Баку съезде народов Востока, спустя год оказался в Восточной Бухаре, где уже находился ещё один проповедник пантюркизма и панисламизма А.З. Валидов. В 1917–1918 годах-лидер башкирских автономистов, в январе 1919 года, после отказа Колчака признать автономию края, перешедший на сторону советской власти, возглавил Башкирский военно-революционный комитет. Посчитав свою власть слишком урезанной Москвою, поднял мятеж, а после его провала бежал в Восточную Бухару и примкнул к басмачам.
Между тем главари басмачей провозгласили Энвер-пашу «верховным главнокомандующим всеми войсками ислама, зятем халифа и наместником Магомеда». Под его руководством изгнали части Красной армии из почти всей Бухары, но после гибели Энвер-паши в бою 4 августа 1922 года вынуждены были снова уйти в Афганистан. Как оказалось — до весны.
В Москве, наконец, осознали очевидное. Опираясь на поддержку местного населения, тёмного и неграмотного, да ещё располагая за рубежом надёжной базой, басмачи смогут вести партизанскую войну не один год, и никакие армейские операции не переломят ситуацию. Требовалось что-то иное помимо силового давления. Вот тогда-то и решили отвлечь Амануллу от поддержки бандитов-единоверцев. Помочь ему вернуть утраченный Вазиристан. Поднять там, где бесславно закончилась короткая, продолжавшаяся всего десять недель лета 1919 года, война с Великобританией, восстание пуштунских племён. Однако план, казавшийся отличным, провалился.
Британская разведка сумела перехватить и расшифровать переписку советских дипломатов. Оповестить о том весь мир и тем загнать Москву в тупик. Вынудить выбрать: либо продолжение действия торгового договора, либо авантюра на Востоке. Наркоминдел и ПБ, естественно, выбрали первое.
Обмен нотами между Советской Россией и Великобританией растянулся на месяц, отражая последовательность уступок Москвы. 11 мая ПБ одобрило ответную ноту, подготовленную Литвиновым. Признавшую: «Российское правительство не склонно отрицать указываемые в британском меморандуме ненормальности нынешних отношений». И заключившую, после ряда необходимых в подобных случаях оговорок, что «советские республики высоко ценят нынешние отношения с Великобританией и ищут сохранения их… Поэтому готовы на самое благожелательное и миролюбивое разрешение существующих конфликтов»{144}.
Согласившись отступить, ПБ одновременно поручило: НКВД — немедленно, телеграфом, уведомить Керзона, что захваченные в советских территориальных водах английские траулеры освобождены; Д.И. Курскому, наркому юстиции РСФСР, — эти суда, не отменяя штрафа, «не задерживать»; Л.Б. Красину, находившемуся в Лондоне, — информировать британское правительство, что «вопрос о дальнейших возможных уступках с обеих сторон должны стать предметом официальных переговоров»{145}.
Но уступки оказались односторонними. Нотой от 23 мая советское правительство согласилось «уплатить компенсацию за расстрел г. Девисона и арест журналистки г-жи Стен Гардинг» 10 и 3 тысячи фунтов стерлингов соответственно и «взять обратно два известных письма», отклонявших британские ноты по поводу преследования церковных деятелей. А 4 июня было принято и третье ультимативное требование Керзона: «Что касается важнейшего, по определению британского меморандума, вопроса — о пропаганде, то советское правительство… готово сделать новый, чрезвычайно важный шаг навстречу пожеланиям британского правительства». Выражалась готовность «воздержаться от всякой политики воздействия военным, дипломатическим или иным путём и от пропаганды в целях поощрения каких-либо из народов Азии к действиям, в любой форме враждебным британским интересам или Британской империи, особенно в Индии и независимом государстве Афганистан{146}.
В тот же день ПБ поручило Чичерину сообщить в Лондон о «переводе т. Раскольникова по деловым соображениям и его личному желанию» из Кабула в Москву, а Красину «лично и доверительно сообщить об этом Керзону»{147}.
Потерпев унизительное поражение во внешней политике, ПБ попыталось взять реванш в политике внутренней. И для того, хоть и отчасти, да ещё и неявно, признать правоту взглядов Сталина. Пойти на крайние меры по отношению к члену коллегии Наркомнаца Султан-Галиеву, одному из самых рьяных проповедников национального уклона.
Ещё 25 апреля он выступал на съезде партии, настойчиво требуя разрушения Российской Федерации. А уже 4 мая его арестовали и препроводили во внутреннюю тюрьму ГПУ. Разумеется, только после того, как ОБ утвердило, а ПБ подтвердило решение ЦКК о его исключении из РКП{148}.
Возможно, дело Султан-Галиева прошло бы тихо, незаметно, если бы не его сторонники — коммунисты его родной Казани. Пятнадцать членов партийной организации Татарской АССР направили в ЦКК протест против преследования человека, чьи взгляды, по их мнению, ни в чём не противоречили резолюции съезда по национальному вопросу. Поступили же так, скорее всего, в надежде на поддержку второго (а может, уже и первого) человека в партии и государстве.
Ведь в те самые дни, 1 мая, «Правда» опубликовала очередную статью наркомвоенмора из цикла «Мысли о партии» — «Ещё раз о воспитании молодёжи и национальный вопрос» с игривым подзаголовком «Истолкование резолюции XII съезда о национальном вопросе в форме диалога». В ней автор почему-то счел крайне необходимым всего через пять дней после завершения партийного форума «истолковать» на свой лад одну из резолюций. Принятую отнюдь не по его докладу «О государственной промышленности», чтобы пусть с запозданием, но всё же предложить выход из экономического кризиса, наметить пути подъёма производства хотя бы до довоенного уровня, объяснить, как можно обуздать безработицу.
Вместо того Троцкий обратился к проблеме, которой стал заниматься в самое последнее время. Продолжил открытую конфронтацию со Сталиным. Продолжил принципиальный спор с ним, начатый 20 марта.
В новой статье, построенной как диалог неких «А» и «Б», под первым Троцкий вывел молодого коммуниста, безоговорочно поддерживающего концепцию Сталина по национальному вопросу: равная опасность и великодержавного — русского, и народов, населяющих союзные и автономные республики, национализма. Под вторым собеседником Лев Давидович выступил сам как умудрённый опытом и знаниями старый партиец, наставник нового поколения большевиков. Такой приём и позволил ему «истолковать», а в действительности ревизовать суть съездовской резолюции.
Троцкий благоразумно не стал отрицать очевидное — разительное отставание в экономическом и культурном развитии народов, населяющих окраины и занятых преимущественно в сельском хозяйстве. Просто предложил воспринимать существующий разрыв как должное. Не стремиться к ликвидации этой отсталости, как требовал Сталин, а примириться с нею и с вытекающими из неё политическими последствиями. Да ещё учитывать, что «великорусское ядро, игравшее ранее великодержавную роль, составляет менее половины населения Союза».