е меньше оснований считать себя потенциальным преемником было и у Зиновьева. Ещё бы, ближайший товарищ Ленина и даже соавтор в нескольких важных теоретических работах. Вместе с ним скрывался от полиции в Разливе… Ну, а теперь глава Коминтерна, этой своеобразной мировой коммунистической партии, в которой РКП всего лишь одна из секций. И руководитель партийной организации крупнейшего в стране промышленного центра, Петрограда, одновременно занимая пост и председателя Петроградского городского и губернского советов.
Несмотря на столь значимые посты, Зиновьев в силу природных слабоволия и нерешительности, испытывал определённую робость по отношению к Троцкому. Самоуверенному, постоянно демонстрировавшему своё превосходство над всеми. Вот потому Зиновьев и стремился заручиться поддержкой большинства членов ПБ. Прежде всего старого товарища по партии Каменева — заместителя главы правительства сначала РСФСР, а теперь СССР, а вместе с тем и председателя столичного, Московского совета.
Рассчитывал Зиновьев и на поддержку Сталина. Но не в силу дружеских отношений или полного единомыслия. Лишь потому, что тот вот уже несколько лет служил Троцкому «мальчиком для битья» Объектом постоянных нападок, зачастую несправедливой, подчёркнуто уничижительной критики. Столь своеобразное отношение к Сталину породило у Зиновьева, скорее всего, восприятие генсека как своей креатуры, человека временного в партийном руководстве, необходимого лишь в силу сложившихся, далеко не простых обстоятельств.
Своё пренебрежение к Сталину Зиновьев не очень-то и скрывал. 30 июля 1923 года в письме Каменеву выразил «глубокое возмущение» действиями генсека. Мол, тот, оставшись в ПБ втроем, прямо издевается» над отсутствующими. Как? Принимая решения, не согласует с ним, Зиновьевым. Назначив секретаря Бакинского комитета РКП Р. Ахундова уполномоченным ЦК в Закавказье по национальным делам. Рассматривая позицию СССР по вопросу о черноморских проливах, обсуждавшемуся на международной Лозаннской конференции, ПБ, согласился подписать конвенцию. Поддержал Радека, высказавшего пессимизм по поводу скорой революции в Германии. Вывел из состава редколлегии «Правды» Преображенского.
«Продолжать ли примеры? — задался риторическим вопросом Зиновьев. — Кажется, довольно. Мы этого терпеть больше не будем. Если партии суждено пройти через полосу (вероятно, очень короткую) единодержавия Сталина — пусть будет так. Но прикрывать все эти свинства я, по крайней мере, не намерен. Во всех платформах говорят о «тройке» (Зиновьев, Каменев, Сталин. — Ю.Ж.), считая; что и я в ней имею не последнее значение. На деле нет никакой «тройки», а есть диктатура Сталина… Либо будет найден серьёзный выход, либо полоса борьбы неминуема»{204}.
Те же претензии Зиновьев вместе с Бухариным изложили Орджоникидзе для устной передачи Сталину, который поспешил объясниться. «Беседовал с Серго, — писал Сталин из Москвы. — Не пойму, что я должен сделать, чтобы вы не ругались, и в чём, собственно, тут дело? Не думаю, чтобы интересы дела требовали маскировку. Было бы лучше, если бы прислали записочку ясную, точную. А ещё лучше, если переговорим при первой возможности. Всё это, конечно, в том случае, если вы считаете в дальнейшем возможной дружную работу (ибо из беседы с Серго я стал понимать, что вы, видимо, не прочь подготовить разрыв как нечто неизбежное), Если же не считаете её возможной, действуйте, как хотите. Должно быть, найдутся в России люди, которые оценят все это и осудят виновных»{205}.
Да, Сталин, в отличие от других членов ПБ, не держался за свою должность (вскоре он докажет это дважды, подавая в отставку и с поста генсека, и члена ПБ). Пока же он пытался понять суть предъявленных ему претензий.
«Единодержавие»? Но ведь никто не заставлял Зиновьева уходить в отпуск с 10 июля на два месяца. Зная, что взял отпуск и Бухарин — с того же дня на шесть недель, и что Троцкий отправился отдыхать 15 июня на два месяца. Так что «полосу единодержавия», заведомо непродолжительную, двухмесячную, «через которую суждено пройти партии» (именно так, не ПБ и не ЦК, а всей партии) предопределил сам Зиновьев, и никто иной.
Что же касается конкретных деловых претензий, то и они явно надуманы. Назначение уполномоченного ЦК всегда являлось исключительной прерогативой секретариата и обычно не требовало подтверждения ПБ. В вопросе о черноморских проливах было одобрено предложение заместителя наркома иностранных дел Литвинова, причём ни Сталин, ни Каменев не занимали при обсуждении какой-либо собственной позиции. Вывод же Преображенского из редколлегии «Правды» полностью соответствовал партийным нормам, а пострадавшему следовало радоваться, что его дело не передали в ЦКК. В таком случае наказание вполне могло оказаться более суровым.
Решительно отвергал Сталин, но уже в письме от 7 августа, и слова Зиновьева о том, что «нет никакой «тройки», о своём участии в ней.
«Одно из двух, — писал Сталин Зиновьеву и Бухарину, — либо дело идёт о смене секретаря (генерального, ЦК, то есть его, Сталина.— Ю.Ж.) теперь же, либо хотят поставить над секретарём специального политкома (политического комиссара. — Ю.Ж.). Вместо ясной постановки вопроса вы оба ходите вокруг да около — вопроса, стараясь обходным путём добиться цели и рассчитывая, видимо, на глупость людей. Для чего понадобились эти обходные пути, если действительно существует группа («тройка». — Ю.Ж.) и если есть минимальное доверие? Для чего понадобилась ссылка на не известное мне письмо Ильича о секретаре (возможно, имеется в виду так называемое «Письмо к съезду», приписываемое Ленину. — Ю.Ж.) — разве не имеется доказательств тому, что я не дорожу местом и поэтому не боюсь писем? Как назвать группу, члены которой стараются запугать друг друга (чтобы не сказать больше)? Я — за смену секретаря, но я против того, чтобы был учинён институт политкома (политкомов и так немало: Оргбюро, Политбюро, пленум)»{206}.
Так Сталин вторично в течение недели высказал готовность добровольно сложить с себя обязанности генсека. Но полагал, что кто бы ни занял этот пост, нуждается в полном доверии, а не в мелочном контроле. И мог бы напомнить Зиновьеву о событии, произошедшем всего полтора месяца назад, когда он проявил полную лояльность по отношению к «тройке», к группе.
14 июня Зиновьев на заседании ПБ сообщил: Крупская передала ему записку Ленина о предании законодательных функций Госплану. Якобы продиктованную в последних числах декабря минувшего, 1922, года. Не имевшую ни подписи Ленина, ни каких-либо иных доказательств его авторства. Неизвестно где находившуюся до сих пор, непонятно, как и почему вдруг всплывшую. И на удивление полностью совпадавшую с теми предложениями, с которыми Троцкий выступил совсем недавно, в апреле, на XII съезде.
Зиновьев предложил членам ПБ решить, что же делать с этой запиской — публиковать ли её или ознакомить с нею лишь членов и кандидатов ЦК, ЦКК.
«Зиновьев: Крупская держится того мнения, что следует передать только в ЦК. О публикации я не спрашивал, ибо думал и думаю, что это исключено.
Томский: За предложение Зиновьева — только ознакомить членов ЦК. Не публиковать, ибо из широкой публики никто тут ничего не поймёт.
Каменев: Печатать нельзя — это несказанная речь на Политбюро, не больше. Личная характеристика (Кржижановского, Пятакова.— Ю.Ж.) — основа и содержание статьи.
Троцкий: Я думаю, что эту статью нужно опубликовать, если нет каких-либо формальных причин, препятствующих тому.
Сталин: Полагаю, что нет необходимости печатать, тем более что санкции на печатание от Ильича не имеется{207}.
Разве результаты такого голосования не могли служить ярчайшим подтверждением и существования группы, и её солидарности при принятии решений? Разве Сталин не поддержал тогда Зиновьева, открыто выступившего против Троцкого, попытавшегося, как и в «грузинском деле», стать единственным транслятором некоей воли Ленина?
Только в одном вопросе — о германской революции — Сталин оставался непреклонен. Отказывался пойти на какие-либо уступки, твёрдо отстаивая своё видение ближайшего будущего. И. Радек к тому не имел ни малейшего отношения.
Да, действительно, Зиновьев, веря безосновательным, как вскоре выяснилось, радужным прогнозам лидеров КПГ, Клары Цеткин и Генриха Брандлера, считал: немецкий пролетариат готов для взятия власти в свои руки. И чтобы помочь ему, на июньском пленуме исполкома Коминтерна добился одобрения своих коррективов марксистских догм. Для максимального расширения революционной базы настоял на принятии новых лозунгов. О едином фронте КПГ и германской социал-демократической партии. О создании после победы не рабочего правительства, то есть провозглашения диктатуры пролетариата, а о формировании правительства рабочих и крестьян. Указал Сталину в письме от 31 июля:
«Кризис в Германии назревает очень быстро. Начинается новая глава германской революции. Перед нами это скоро поставит грандиозные задачи. НЭП войдёт в новую перспективу. Пока же минимум, что надо, это поставить вопрос 1) о снабжении немецких коммунистов оружием в большом числе; 2) о постепенной мобилизации человек 50 наших лучших боевиков для постепенной отправки их в Германию. Близко время грандиозных событий в Германии. Близко время, когда нам придётся принимать решения всемирно-исторической важности»{208}.
На Сталина столь пафосные слова не произвели ни малейшего впечатления. Не проявляя ни малейшего пиетета к руководителю Коминтерна, он отвечал:
«Что касается Германии, дело, конечно, не в Радеке. Должны ли коммунисты стремиться (на данной стадии) к захвату власти без с-д, созрели ли они уже для этого — в этом, по-моему, вопрос. Беря власть, мы имели в России такие резервы, как а) мир, б) землю крестьянам, в) поддержку большинства рабочего класса, г) сочувствие крестьянства. Ничего такого у немецких коммунистов сейчас нет. Конечно, они имеют по соседству советскую страну, чего у нас не было, но что можно дать им в данный момент?