евой, Фотиевой и Крупской{363}.
Несмотря на это, 18 мая 1924 года члены Комиссии ничтоже сумняшеся приняли из рук вдовы вождя машинописные листы последних работ Ленина, а в их числе и все фрагменты «Письма к съезду». А вместе с ними и письменное заявление Надежды Константиновны, в котором категорически утверждалось:
«Среди неопубликованных записей имеются записки от 24–25 декабря и 4 января 1923 года, которые заключают в себе характеристики некоторых членов Центрального комитета. Владимир Ильич выражал твёрдое желание, чтобы эта его запись после его смерти была доведена до сведения очередного партийного съезда»{364}.
И опять же членам Комиссии достаточно было затребовать «Дневник дежурного секретаря» и обнаружить в нём запись за 25 декабря, полностью опровергающую заявление Крупской. В тот день Володичева зафиксировала иное пожелание вождя: «На следующий день (24 декабря) в промежуток от 6-ти до 8-ми Владимир Ильич опять вызывал. Предупредил о том, что продиктованное вчера (23 декабря) и сегодня (24 декабря) (о расширении численности ЦК и первый фрагмент характеристик. — Ю.Ж.) является абсолютно секретным. Подчеркнул не один раз. Потребовал всё, что диктует, хранить в особом месте под особой ответственностью и считать категорически секретным»{365}.
Не приняв воли Ленина, выраженной столь категорически и однозначно, члены комиссии пошли на поводу у Крупской и постановили: «Довести эти документы до сведения ближайшего пленума ЦК с предложением довести до сведения партийного съезда». Через день, 20 мая, уже пленум по докладу Каменева, зачитавшего неопубликованные заметки Ленина, принял то же решение. «Перенести оглашение, — указывало оно, — зачитанных документов, согласно воле Владимира Ильича, на съезд, производя оглашение по делегациям и установив, что документы эти воспроизведению не подлежат и оглашение по делегациям производится членами Комиссии по приёму бумаг Ильича»{366}.
Почему же Зиновьев с Каменевым, как и Сталин, Бухарин, столь легко согласились с оглаской компрометирующего их «Письма к съезду»? Почему не побоялись вполне возможного возобновления дискуссии с Троцким, получившим бы столь сильные козыри, почти абсолютное преимущество в борьбе за власть? Чтобы ответить на эти вопросы, придётся вернуться к событиям годовой давности, о деталях которых их участники рассказали только в декабре 1925 года, во время 14-го партсъезда.
…В конце мая 1923 года Крупская конфиденциально познакомила Зиновьева, Каменева и Бухарина (по случайному стечению обстоятельств Сталин только что уехал в отпуск) с последними заметками Ленина, в том числе и с обоими фрагментами характеристик{367}. Хотела она того, или нет, но своим поступком она внесла разлад и в «тройку», и в «семёрку». Прочитав далеко не лестные для себя отзывы, Зиновьев, Каменев и Бухарин всерьёз обеспокоились, что о них узнает Троцкий и поспешит использовать в собственных интересах. Постарается «отодвинуть» их от власти. И, скорее всего, решили: если и возникнет такая опасность, спастись самим, пожертвовав Сталиным.
В один из последних дней июля Зиновьев и Бухарин, отдыхавшие в Кисловодске, пригласили на прогулку ближайших сподвижников главы Коминтерна — его заместителя по руководству Петроградским городским и областным Советом Г.Е. Евдокимова, фактического диктатора Сибири М.М. Лашевича, а также и Ворошилова, рассматривая его как свидетеля для Сталина. Так, на всякий случай.
Расположились отдохнуть в одной из пещер, которых в окрестностях города-курорта немало, и заодно, без посторонних ушей, начали обсуждать положение, созданное не столько первым, сколько вторым фрагментом ленинских характеристик. Сочли необходимым загодя найти решение, которое и стало бы удовлетворяющим всех ответом на диктовку 4 января. А так как в ней речь шла исключительно о должности генсека, надумали не перемещать с неё Сталина, а изменить функции Секретариата.
«И вот тогда, — рассказывал впоследствии, на 14-м съезде, Зиновьев, — у нас возникло два плана. Один план — сделать Секретариат служебным, другой — “политизировать” Секретариат в том смысле, чтобы в него вошло несколько членов Политбюро и чтобы это было действительно ядро Политбюро».
В конце концов остановились на последнем варианте. «Раз Секретариат, — продолжал Зиновьев, — получил такое громадное, решающее значение, может быть, лучше, чтобы в него входило два-три члена Политбюро. В числе этих трёх называли Сталина, Троцкого, меня или Каменева или Бухарина… Многие рассчитывали (в том числе и я), что товарищ Троцкий будет работать с нами и нам совместно удастся создать устойчивое равновесие»{368}.
Вроде бы о снятии Сталина, что подтвердил и Ворошилов, речь не шла. Наметили лишь смену состава «тройки». Непременное введение в неё Троцкого, которого все они изрядно опасались. И чтобы у генсека не возникло подозрений в сговоре за его счёт, Зиновьев поспешил известить его письмом, отправленным с Орджоникидзе{369}. В нем же сообщил только о беседе в пещере, умолчав о главном — о причине такого, чуть ли не конспиративного совещания. Правда, попросил Серго устно передать о существовании письма Ленина, связанного с работой секретариата.
Сталин раздражённо ответил 7 августа.
«Одно из двух, — писал он Зиновьеву и Бухарину, — либо дело идёт о смене секретаря теперь же, либо хотят поставить над секретарём специального политкома (политического комиссара. — Ю.Ж.). Вместо ясной постановки вопроса вы оба ходите вокруг да около вопроса, стараясь обходным путём добиться цели и рассчитывая, видимо, на глупость людей. Для чего понадобились эти обходные пути, если действительно существует группа («тройка». — Ю.Ж.) и если есть минимальная доза доверия? Для чего понадобились ссылки на неизвестное мне письмо Ильича о секретаре — разве не имеются доказательства к тому, что я не дорожу местом и поэтому не боюсь писем? Как назвать группу, члены которой стараются запугать друг друга (чтобы не сказать больше)? Я за смену секретаря, но я против того, чтобы был учинён институт политкома (политкомов и так немало — Оргбюро, Политбюро, пленум)»{370}.
После такой отповеди Зиновьеву и Бухарину пришлось оправдываться, объясняя своё поведение единственно расшатавшимися у всех нервами. «В Москве, — отвечали они, — не раз подымались разговоры, но разговаривать было трудно из-за раздражительности Вашей. Мы давно уже недовольны, но нарочно решили в Москве: сначала отдохнём, пусть нервы отойдут, потом поставим вопрос.
Письмо Ильича. Да, существует письмо В.И., в котором он советует (XII съезду) не выбирать Вас секретарём. Мы (Бухарин, Каменев и я) решили пока Вам о нём не говорить… Мы не хотели Вас нервировать…
Но всё это частности.
Суть: Ильича нет. Секретариат ЦеКа поэтому объективно (без злых желаний Ваших) начинает играть в ЦК ту же роль, что секретариат в любом губкоме, т.е. на деле (не формально) решает всё. Это — факт, который отрицать нельзя. Никто не хочет ставить политкомов (Вы даже Оргбюро, Политбюро и пленум зачисляете в политкомы!). Но действительное (а не фиктивное) существование группы и равноправное сотрудничество и ответственность при нынешнем режиме невозможны. Это факт. Вы поневоле (сами того не желая) ставили нас десятки раз перед свершившимися фактами. А положение (и с Троцким, и с разными «платформами») осложняется и недовольство в партии растёт (не смотрите на поверхность). Отсюда — поиски лучшей формы сотрудничества …
Ни минуты не сомневаемся, что сговоримся»{371}.
Такие события лета 1923 года — ещё до неудачи с германской революцией — и определили слишком многое к весне следующего. Во-первых, перегруппировку сил на вершине власти. Начало распада правящей «тройки», а вместе с нею и «семёрки». Выход из них Сталина со своими верными сподвижниками — Молотовым, Куйбышевым, Орджоникидзе. Приобретение Сталиным самостоятельной роли — не ниже, чем у Троцкого, Зиновьева, Каменева, Бухарина. Роли политического лидера. Во-вторых, обстоятельства вынудили Сталина отрешиться только от партийных забот. Принять участие в решении первостепенных экономических задач.
Но всё это произойдёт после 13-го партсъезда, на котором попытались в очередной раз всё поменять, ничего не изменяя.
На делегатов открывшегося 23 мая съезда закрытая читка «Письма» Ленина особого впечатления не произвела. Вернее, они безучастно внешне восприняли услышанное, даже не пытаясь как-то реагировать. Гораздо больше внимания уделили политическому и организационному отчётам ЦК, сделанным Зиновьевым и Сталиным, докладам Кржижановского и члена ОБ Андреева — о внутренней торговле и кооперации, Калинина — о деревне. Ждали в них слов о грядущих переменах. И такое отношение можно было понять.
Поначалу смерть Ленина отодвинула все проблемы на задний план. «На собраниях рабочих, — свидетельствовала сводка ОГПУ, чувствовалось опасение за судьбу РКП и советской власти… Лишь среди менее сознательной части рабочих, связанных с деревней (а такие составляли большинство. — Ю.Ж.), наряду с чувством сожаления по поводу смерти Ленина обозначились нездоровые взгляды антисемитского характера, выявившиеся в суждениях о том, что «после смерти Ленина у власти станут евреи» (видимо, имелись в виду Зиновьев, Троцкий, Каменев. — Ю.Ж.). Антисемитский характер носило большинство рассуждений в связи с оппозиционностью Троцкого и слухи о том, что причиной смерти Ленина являлась дискуссия»