Из заключительного слова вождя партийной конференции, 27 мая 1921 года — «Я думаю, что в отличие от капиталистических стран, которые пускают в ход такие вещи, как водку и прочие дурманы, мы этого не допустим, потому что как бы они ни были выгодны — для торговли, но они ведут нас назад, к капитализму, а не вперёд, к коммунизму».
Из доклада на 11-м съезде РКП, 28 марта 1922 года — «Если крестьянину необходима свободная торговля в современных условиях и в известных пределах, то мы должны её дать, но это не означает, что мы позволим торговать сивухой»{420}.
Калинин просьбу Крупской выполнил. Но вслед за тем зачитал ещё одну записку, подписанную им, Сталиным, Каменевым, Зиновьевым и Рыковым:
«В ответ на заявление т. Крупской считаем нужным к сведению пленума ЦК заявить следующее.
Товарищ Ленин летом 1922 года и осенью того же года (сентябрь) несколько раз заявлял каждому из нас, что ввиду безнадёжности получения займа за границей (провал Генуи), необходимо будет ввести водочную монополию, что это особенно необходимо для создания минимального фонда для поддержания валюты и поддержания промышленности.
Обо всём этом считаем своим долгом заявить ввиду того, что некоторые товарищи ссылаются на более раннее заявление Ленина по этому поводу»{421}.
Однако обмен ударами самым грозным, хотя и идеологическим оружием — цитированием Ленина, изменить ход обсуждения проблемы уже не мог. Слишком запоздал. Ведь сразу же за пространным объяснением Сокольникова, хоть и весьма уклончивым, Калинин, пользуясь своим правом председателя, поставил вопрос, отсутствовавший в повестке дня пленума и внезапно инициированный Троцким, на голосование,
«Ко мне, — сказал Калинин, — пока по этому поводу поступило одно предложение: не возражать против единогласно выраженного мнения Совнаркома СССР о допущении крепости наливок на 10°. Есть другие предложения? Нет. Кто за только что оглашённое предложение, прошу поднять руки. Прошу опустить. Кто против? Мало. Кто воздержался? Мало. Предложение принято»{422}.
Так был решён фактически вопрос о восстановлении государственной монополии на водку. Именно её, а не неких наливок. Теперь дело оставалось за СНК.
Троцкий смолчал. Понял, что проиграл. Видимо, понял, что с ним всё это время просто играли. Играли, как кот с полёвкой. Демонстрировали единодушие и мощь большинства, враждебного ему и его сторонникам. Разминались перед тем, как нанести последний, смертельный, удар.
Троцкому следовало понять всё это ещё в тот предпоследний день работы пленума, 19 октября, когда он и допустил непростительную для профессионального политика ошибку, затеяв спор о градусах наливки и водке. Не случайно же Каменев, выступая вслед за ним с заключительным словом по своему докладу — чисто экономическому, дававшему характеристику состояния сельского хозяйства и промышленности страны, искусно вплёл в хозяйственную тему идеологию. Да ещё поставил её, как и положено истинному марксисту, в подчинённое положение. Мол, всего лишь надстройка! Напомнил о внутрипартийной дискуссии, сотрясавшей РКП в ноябре-декабре 1923 года. Объяснил её следующим образом:
«Потрясение в партии осенью прошлого года базировалось на некоторой неустойчивости тогдашних экономических условий. Это было облечено в известные формы, даны были формулы, было доказано, что партия стоит накануне краха, накануне крушения, что политика партии гибельна для промышленности (выделено мной. — Ю.Ж.). Вот теперь мы можем подвести итоги.
Да, за последний год были сделаны некоторые ошибки… Но каковы общие итоги сравнительно с осенью прошлого года? Где критерий для того, чтобы оценить — кто оказался прав на протяжении этого годового испытания той и другой политики. Политики ЦК и политики, ей противопоставлявшейся?».
И чтобы продемонстрировать правоту большинства, Каменев позволил себе изрядно преувеличить успехи — ведь практически никто из присутствовавших на пленуме не знал содержания докладов, делавшихся последнее время на заседаниях ПБ: 27 июня — комиссии по зарплате и безработице, 3 июля — Дзержинского о ленинградской промышленности, 12 сентября — Дзержинского о металлопромышленности.
«Мы, — продолжал с пафосом Каменев, — имеем стойкое расширение промышленности. Мы имеем совершенно явственно поднимающуюся линию, для срыва которой нет никаких оснований. Мы имеем несомненное расширение общей покупательной способности крестьянства. Мы имеем затем не только денежную реформу, не только план денежной реформы (скорее всего, здесь председатель СТО имел ввиду восстановление госмонополии на водку. — Ю.Ж.), не только попытку проведения денежной реформы, мы имеем проведение денежной реформы, уже испытанной на факте прекращения эмиссии (тут Каменев ошибся — прекращения не эмиссии, а получения от неё дохода. — Ю.Ж.), ибо это годовой бюджет, который составлен без эмиссии и испытанный на расширении бюджета».
Завершил же Каменев панегирик в честь правильности избранного «тройкой» курса так: «Это означает, что политика, намеченная осенью прошлого года, была правильна. Она проверена двенадцатью месяцами. Проверена неурожаем. Проверена высокими хлебными ценами. Проверена в очень тяжёлых условиях, и оказалась правильной»{423}.
Если Троцкий и понял, что проиграл, что не следовало выдавать себя за единственного члена ПБ, имевшего право истолковывать слова Ленина, всё равно было слишком поздно. Его новая книга «Уроки Октября», только что написанная и поступившая в продажу в дни работы пленума, свидетельствовала об ином. О том, что якобы не Ленин готовил и осуществлял революцию, а только он, Троцкий председатель петроградского Военно-революционного комитета.
«С того момента, — писал Троцкий, — как мы, Петроградский совет, опротестовали приказ Керенского о выводе двух третей гарнизона на фронт, мы уже вступили фактически в состояние вооружённого восстания, Ленин, находившийся вне Петрограда, не оценил этот факт во всём его значении. Во всех его письмах того времени об этом обстоятельстве вообще, насколько я помню, не говорится ни слова. А между тем, исход восстания 25 октября был уже на три четверти, если не более, предрешён в тот момент, когда мы воспрепятствовали выводу петроградского гарнизона, создали Военно-революционный комитет (16 октября) (здесь Троцкого подвела память, петроградский ВРК образовали 12 октября, а 16 октября ЦК создал Военно-революционный центр, включавший и ПВРК. — Ю.Ж.), назначили во все воинские части и учреждения своих комиссаров и, тем самым, полностью изолировали не только штаб Петроградского военного округа, но и правительство…
Восстание 25 октября имело только дополнительный характер (выделено мной. — Ю.Ж.)»{424}.
Троцкий вроде бы не стремился опорочить Ленина. Писал в книге очень много о нём похвального, но лишь как о теоретике. Особенно о разработанной тактике революции, ставшей, по мнению автора «Уроков Октября», классической. Но как же обойтись без ложки дёгтя? И Троцкий позволяет себе отметить очень значительный, если не решающий для тех дней просчёт Ленина, слишком хорошо подтверждающий концепцию «Уроков Октября»:
Ленин «предполагал начать восстание с Москвы, где, по его предположению, оно должно пройти бескровно… Советы Ленина начать восстание в Москве, где оно, по его предположениям, обещало бескровную победу, вытекали именно из того, что он не имел возможности из своего подполья оценить тот коренной перелом — уже не в настроениях, но и в организационных связях, во всей военной субординации и иерархии»{425},
Вот так-то! Ленин не сумел оценить, а Троцкий смог!
Но по-настоящему в «Уроках Октября» достаётся Каменеву и Зиновьеву. Особенно первому, как бы между прочим названному «одним из противников позиции Ленина». Троцкий упоминает Каменева пять раз, и только как человека, придерживавшегося неверных взглядов, да ещё и пропагандировавшего их.
Не обошёл своим вниманием Троцкий и достаточно известное, можно сказать, хрестоматийное, письмо Зиновьева и Каменева «К текущему моменту». Написанное 11 октября и опубликованное на следующий день в горьковскои газете «Новая жизнь». Дабы усилить негативный эффект этого документа, уже утратившего актуальность, Троцкий пространно цитирует его, приведя самую крамольную выдержку: «Мы глубочайше убеждены, что объявлять сейчас вооружённое восстание — значит ставить на карту не только судьбу нашей партии, но и судьбу русской и международной революции»{426}.
Смысл сказанного достаточно прозрачен. Тогда, в октябре 1917 года, ошибались все вожди. И Ленин, и Зиновьев, и Каменев. Беспорочным был только он, Троцкий.
Досталось от Троцкого и газете «Правда», позиция которой, по его словам, в марте «была гораздо ближе к позиции революционного оборончества, чем к позиции Ленина». Привёл убедительные примеры того, а среди них и статью «О войне». Только не назвал её автора — Сталина{427}.
Троцкий, совсем забыв о прежних увлечениях такими вопросами, как промышленность, партийная демократия, роль Госплана, и занялся историей. До предела использовал свое действительно огромное, но всё же далеко не решающее участие в революции, приступил к кардинальной ревизии всего, уже написанного об Октябре. Начал создавать собственную версию революционных событий, а заодно и свой образ выдающегося практика, лучшего специалиста по технологии государственного переворота.
Троцкого ничуть не смущало, что он порочит не только Каменева и Зиновьева, но и членов Военно-революционного центра начальника Политуправления РККА и члена РВС СССР Бубнова, главу ОГПУ и ВСНХ Дзержинского, генсека Сталина. Ни разу не упомянув о них, он тем самым отрешил их от участия в революции. Добавил тем себе врагов, которые такого ему простить никогда не смогли. Видимо, решил играть ва-банк. Понадеялся на своих верных сторонников, значимость же их преувеличил. Его заместителя по РВС СССР и наркомату по военно-морским делам Э.М. Склянского уже сняли с должности, других отправили в почётную ссылку, полпредами. В.А. Антонова-Овсеенко — в Чехословакию, А.А. Иоффе — в Австрию, Л.М. Карахана — в Китай, К.К. Юренева — в Италию…