Не ограничивая себя только деталями бюджетной политики, Сокольников сделал и важный экономический вывод.
«В течение трёх лет, — объяснил он, — мы переживали период финансового строительства, который, как теперь становится более или менее ясным, поместился между эпохой гражданской войны и эпохой большого хозяйственного подъёма. Посередине пролегла полоса финансового строительства, когда нужно было укреплять наш государственный аппарат, обеспечить существование советского государства, изо дня в день налаживать его нормальную работу и нормальную жизнь и укреплять валюту, которая является кровью хозяйственного организма.
После этого периода мы перейдём к периоду большого хозяйственного подъёма. Мне кажется, можно с известным основанием утверждать, что мы начинаем сейчас чувствовать приближение этого периода, что мы начинаем в области хозяйственной двигаться темпом более быстрым, чем до сих пор»{452}.
Столь оптимистический прогноз предопределил содержание, настрой двух последующих докладов. Непредусматривавшегося Фрунзе, о положении дел в Красной армии. И не раз откладывавшегося, окончательно включённого в повестку пленума всего за два дня до его открытия — Дзержинского, о металлопромышленности. Сведшихся в конечном итоге к повышенным требованиям размеров бюджетных ассигнований, выглядевших пока как делёж шкуры ещё не убитого медведя.
Фрунзе, успевший почти за год пребывания в должности заместителя председателя Реввоенсовета вникнуть во все проблемы Красной армии, начал с констатации её чуть ли не полного развала. Допущенного непрофессионализмом Троцкого в военных делах, а также порождённого односторонним характером НЭПа, ориентированного лишь на крестьянство.
«В общем и целом, — отметил Фрунзе, — при теперешнем положении Союза советских республик, даже в случае удачного исхода революционного движения, перспектив для закрепления победы нет… Конечно, я говорю для пленума ЦК, а не для широкой аудитории…
По оперативным соображениям даже 107 дивизий (имевшихся тогда в РККА. — Ю.Ж.) нам не хватает… У них нет вооружения и других видов снабжения, не подготовлен их командный состав. Это были, так сказать, бумажные дивизии, мы только обманывали себя.
Наша система сейчас фактически представляет собою отнюдь не систему кадровой армии. Советская армия не имеет постоянных кадров, как это было в старой, царской армии, насчитывавшей в последнее время перед войной 1 700 тысяч. Вот это была кадровая постоянная армия, которая при мобилизации имела в своем составе до 50% кадровиков. Мы же будем иметь максимум 20%. Это чрезвычайно опасное положение.
Когда мы провели проверку, то увидели, что армия наша разучилась стрелять. Не умеют стрелять ни красноармейцы, ни даже командный состав… По целому ряду предметов технического и артиллерийского снабжения — винтовки, патроны, снаряды, химическое производство и прочее, и прочее — мы нашу армию по самому минимальному плану мобилизационного развёртывания не можем обеспечить на 100%. Не можем, потому что нет этих запасов. Это страшнейшее и опаснейшее положение.
Но может ли наша промышленность — военная и вообще промышленность государственная — обеспечить армию при продолжении войны? На этот вопрос ответ получается ещё более тяжёлый: абсолютно не может… Ни на одном военном заводе сейчас нет запасов цветных металлов. А что это означает? Это означает, что ни винтовок, ни пулемётов, ни орудий нам выпускать будет нельзя…
Какие меры надо предпринять для устранения указанных недочётов? Это, конечно, увеличение ассигнований. Надо так спланировать бюджет, чтобы через три года мы были более или менее готовы вести крупную войну, а через пять лет были бы готовы любое испытание выдержать».
И пояснил свои требования:
«Многие из наших товарищей, я думаю, особенно те, кто побывал на фронтах гражданской войны, вероятно, живут наивными представлениями, созданными этой гражданской войной. Я утверждаю, что эти настроения очень опасны, так как война, которая будет в будущем, не будет похожа на гражданскую… По технике, по методам ведения ее это будет война, непохожая на нашу гражданскую войну. Мы будем иметь дело с великолепной армией, вооружённой всеми новейшими техническими усовершенствованиями, и если мы в нашей армии не будем иметь этих усовершенствований, то перспективы могут оказаться для вас весьма и весьма неблагоприятными»{453}.
Под «усовершенствованиями», безусловно, подразумевались самолёты, танки, новейшие образцы пулемётов, самозарядных винтовок, пушек, орудий, гаубиц.
Более ужасающее положение, но уже военно-морских сил, обрисовал содокладчик Фрунзе — член РВС СССР и начальник политуправления Балтийского флота К.С. Еремеев. Он был убеждён, что на Балтийском и Чёрном морях мы должны быть хозяевами положения{454}. Но для достижения такой цели недоставало «совсем немногого» — боевых кораблей.
Считавшийся наиболее важным в стратегическом отношении Балтийский флот располагал только одним линкором — «Маратом (б. «Петропавловск»). Ещё три — «Гангут», «Полтава» и «Парижская коммуна» (б. «Севастополь») находились в капитальном ремонте, а три были отправлены на переплавку. Из девяти крейсеров боеспособным оставили только «Аврору», а остальные сдали в металлолом. Из шестидесяти эсминцев чуть ли не половину — двадцать пять — разобрали, шестнадцать ещё во время гражданской войны перевели на Каспий и так и не вернули, а девятнадцать числились либо в ремонте, либо на консервации.
Черноморский флот утратили почти полностью. Два линкора, один крейсер и девять эсминцев врангелевцы угнали в Бизерту (Тунис), два эсминца утилизировали по распоряжению РВС. Остался в строю лишь крейсер «Память Меркурия», а последний эсминец «Фрунзе» (б. «Быстрый») ремонтировался который год.
Таким образом, и для флота крайне необходимы были огромные ассигнования, которые позволили бы отремонтировать корабли, увеличив боевой состав военно-морских сил с 3 единиц до 23.
Предложение Фрунзе непременно выделить на восстановление обороноспособности страны гигантскую сумму — 405 млн. рублей горячо поддержал Сталин. Выступив на пленуме во второй раз, он, явно намекая на планы Троцкого и Склянского перевести РККА на территориальную систему, едко заметил:
«У вас есть товарищи, которые говорят, что помаленьку, на тормозах, надо спускать армию и свести её к милиции. Речь идёт не о милиционной системе, а о мирной армии. О превращении армии в простую милицию, не способную быть готовой к военным осложнениям. Я должен заявить самым категорическим образом, что нужно решительно ликвидировать эти ликвидационные настроения. Почему? Потому, что за последнее время международная обстановка начинает в корне меняться».
Коротко охарактеризовал нарастание противоречий Франции и Великобритании из-за Марокко, попытки Италии установить контроль над Тунисом, борьбу великих держав за влияние на Балканах. И подвёл своеобразный итог.
«Предпосылки войны нарастают, — предупредил Сталин собравшихся, — и война может стать, конечно, не завтра и не послезавтра, а через несколько лет, неизбежностью… В связи с этим не может не встать перед нами вопрос о том, чтобы быть готовыми ко всему… Вопрос о нашей армии, о её мощи, о её готовности обязательно встанет перед нами при осложнениях в окружающих нас странах как вопрос животрепещущий.
Это не значит, что мы должны обязательно идти при такой обстановке на ответное выступление против кого-нибудь. Это неверно. Если, у кого-нибудь такая нотка проскальзывает, то это неправильно. Наше знамя — остаётся по-старому знаменем мира. Но если война начнётся, то нам не придётся сидеть сложа руки»{455}.
Кроме Сталина никто так и не принял участия в прениях по докладу Фрунзе. Просто все единодушно проголосовали за предложенную им резолюцию. Вернее, за ассигнование на нужды военного ведомства просимых 405 млн. рублей.
Наконец, получил слово и Дзержинский. Подготовивший доклад ещё в сентябре минувшего года, но который не раз откладывался. Вроде бы из человеколюбия. Из-за крайне тяжёлого состояния здоровья Дзержинского — обострения туберкулёза, сердечного заболевания. Каменев, чтобы не выглядеть ретроградом, даже предлагал прочитать готовый текст сначала Куйбышеву, а потом и Пятакову, но встретил с их стороны решительный отказ.
Только 18 декабря выступление Дзержинского включили в повестку дня январского пленума. Однако одновременно предоставили председателю ВСНХ отпуск. На два месяца, которые истекали в… середине февраля. Окончательно же стало ясно, что доклада Дзержинского не избежать только тогда, когда он, нарушив предписания врачей и прервав лечение, неожиданно приехал 15 января в Москву.
Своё выступление Дзержинский начал с того, что прочитал полностью постановление 13-го съезда по металлопромышленности. Постановление, которое каждый член партии обязан был беспрекословно выполнять, но чего на самом деле не происходило. «При рассмотрении производственной программы, — с упрёком отметил докладчик, — народным комиссаром финансов были опубликованы статьи, в которых предостерегалось от чрезмерного расширения производства в области металла».
Хорошо, Сокольников всегда стремился сэкономить каждую копейку, каждый рубль, чтобы свести доходную и расходную части бюджета без дефицита. А тут речь шла о 306 млн. рублей, но не нынешних, а довоенных. То есть, учитывая падение курса червонца, о сумме в полтора раза большей, нежели та, что испрашивал Фрунзе. Но почему Каменев и возглавляемый им СТО так решительно не желали утверждать предложенный на их рассмотрение план? Ведь он не утопичен, вполне выполним.
Вот поэтому Дзержинский и стал апеллировать к участникам пленума, рассчитывая на их полную поддержку. Объяснял им: