А тут ещё маменька её заговорила, и голос у неё оказался совсем не таким, как у Аглаи Тихомировой: не звонким и молодым, а усталым и как бы присушенным.
— Что-то отец твой долго не идёт, — проговорила эта женщина. — Послать, нешто, Лушу-просвирню в храм — узнать, отчего это служба вечерняя так затянулась?
И Зина уже откуда-то знала, что эта просвирня состояла ещё и кухаркой при доме священника.
А уже через десять минут запыхавшаяся Лукерья прибежала обратно.
— Храм заперт, матушка Наталья! — сообщила она. — И нет замка на дальней калитке! А к ней по снегу следы мужеские тянутся! Не иначе, как отец Викентий там прошёл!..
Вот тут-то, при упоминании неправильных имен священника и его жены, Зина и уразумела, наконец, что всё происходящее видится ей во сне. Поняла она и то, что сон этот перенес её из Живогорска в одно из близлежащих сел. А также — ей откуда-то сделалось известно, что дальней калиткой в селе именовали выход с храмового погоста, ведший на окраину села — к самому частоколу, которым его обнесли. Прихожане этим выходом никогда не пользовались, калитку держали запертой, и ключ от неё был только у отца Викентия. Не Зининого папеньки — какого-то другого протоиерея, у которого имелась дочка Зининых лет. А ещё — девушка тоже откуда-то это знала: имелся сынок Митенька, чуть постарше годами.
А матушка Наталья при словах просвирни обеспокоилась уже не на шутку.
— Одевайся, дочка! — велела она той, чьими глазами всё видела Зина. — Пойдём батюшку твоего искать.
И вот — втроём, взяв с собой и верную Лушу, — они выбежали из дому. Стояла зима, сумерки густели, и Зина собралась уже сказать матушке Наталье: нужно захватить с собой какие-нибудь лампы. Иначе они в двух шагах от себя ничего не увидят. Но тут издали послышались заполошные крики; и Зина каким-то образом поняла: доносятся они как раз с той стороны села, куда выходит пресловутая дальняя калитка.
Матушка Наталья, Зина и Луша кинулись бежать через погост: по неширокой тропинке, что была протоптана в снегу. И как-то очень быстро выскочили и за калитку, и за ворота в частоколе, что оказались открытыми. А, выскочив, очутились они возле странноватого сооружения с деревянной скульптурой подле него: круглого каменного колодца. Ряжом с ним гомонило уже человек двадцать народу.
— Епитрахиль отца Викентия прямо возле колодца валялась — в снегу! — крикнул один мужиков, что находились иам, и потряс в воздухе шитой золотом тяжелой лентой.
На него тотчас зашикали стоявшие поблизостти бабы. Грех было так говорить о священническом облачении: валялось. И никто будто и не удивился, что священник вышел из храма, епитрахили не сняв. Получалось — и стихарь должен был оставаться на нем! А все знали: батюшка всегда ходит по селу только в скромном черном подряснике. Зимой же прямо поверх него тулуп надевает. Что же это выходило: он епитрахиль прямо поверх тулупа набросил? Или — по морозу шёл в одном только богослужебном одеянии?
Все эти соображения в один миг промелькнули в голове Зины. Однако принадлежали они явно не ей самой.
Матушка же Наталья как увидела епитрахиль своего мужа — так и застыла, будто к месту приросла. А Зина (или та, кем она была в своем сне) тотчас припустила к колодцу. Перед девушкой все расступились, но вместе с ней к колодезному срубу не поспешил никто.
Зина уперла руки в край колодца, свесила голову в колодезное жерло и закричала — тоненько и испуганно, не своим голосом:
— Батюшка! Батюшка, вы там? Отзовитесь?
Все стоявшие рядом мужики и бабы как по команде закрестились, зашептали: «Господи, помилуй!» И тут с попадьи сошёл, наконец, столбняк. Она подбежала к дочери, и они стали звать отца Викентия уже в два голоса. Никто снизу не отозвался. Однако Зина понятия не имела — хорошо это или худо?
Потом все долго суетились. Кто-то сбегал за смоляными факелами и за свечными фонарями — ведь уже опустилась полная тьма. Кто-то — принес моток толстой верёвки. И на ней спускали один из фонарей в колодец, заглядывали внутрь. Но ничего, кроме переливчатой чёрной воды, узреть не сумели.
Между тем с наступлением ночи резко захолодало. И сельчане все, как один, заспешили по домам. Сколько ни стыдила их попадья, сколько ни упрашивала, остаться на пробиравшем до костей морозе не пожелал никто. Но матушке Наталье пообещали, что наутро непременно возобновят поиски. Причем так, чтобы охватить ими не только само село, но и окрестный лес. Ведь отсутствовали неопровержимые доказательства, что отец Викентий в самом деле попал в колодец (говорить «прыгнул» никто не решался).
А едва все три женщина вернулись в дом и заперли за собой дверь, как в неё кто-то принялся стучать снаружи. Как если бы всю дорогу шел за ними по пятам, а теперь их настиг.
— Не отпирайте, матушка! — крестясь, зашептала Луша.
— Но, может, это Митенька вернулся! — воскликнула попадья. — Он весь день сегодня пропадал где-то!.. И не знает, что с отцом его несчастье приключилось.
И матушка Наталья шагнула к двери, в которую всё стучали, и стучали…
…и стучали.
Зина открыла глаза, резко села на диванчике. Однако частый перестук не прекратился. Напротив, он словно бы сделался ещё громче. И происходил явно не из её сна.
Девушка поднялась с дивана и направилась было к дверям апартаментов. Но, когда она покинула гостиную, звук сделался чуть тише: стучали не из коридора. И дочка священника повернула обратно. Да так и застыла на пороге гостиной, чуть приоткрыв от изумления рот.
Номер, который Ванечка снял для них с баушкой, располагался на третьем этаже. Однако сейчас за окном явственно маячило человеческое лицо. И его обладатель нетерпеливо постукивал в стекло согнутыми пальцами.
Однако Зину Тихомирова поразило даже и не появление человека за окном как таковое. Наверняка где-то рядом имелась пожарная лестница. И при желании с неё можно было перебраться на неширокий карниз, который проходил вдоль всего третьего этажа, и перебраться по нему сюда. Да еще и окна апартаментов, занимаемых Зиной и её бабушкой, выходили не на Миллионную улицу, а в тихий сад. Так что подобной эскапады никто и не заметил бы.
Нет, дочка протоиерея Тихомирова изумилась другому. Заоконный посетитель был ей знаком. И пребывать ему сейчас надлежало в совершенно ином месте.
Глава 6. Визитер
28 августа (9 сентября) 1872 года. Понедельник
26–27 августа 1872 года. Ночь с субботы на воскресенье
Иван Алтынов знал, кого именовали заложными покойниками. Нянюшка Мавра Игнатьевна когда-то рассказывала ему о них. Люди, умершие без церковного покаяния, а при жизни знавшиеся с нечистой силой — это, главным образом, были они. Но не только. Самоубийцы или те, кто погиб от сил природы (считалось, что с людьми благочестивыми подобного случиться не может) тоже попадали в эту категорию. Таких усопших — включая тех, кто утонул, кого насмерть зашибло деревом в лесу или, к примеру, загрызли волки, — не только запрещалось хоронить в освящённой земле. Народные обычаи не дозволяли вообще закапывать этаких мертвецов в землю. Проистекало это, очевидно, ещё из языческих верований: древние славяне опасались, что Мать-Сыра Земля прогревается на них, если положить в неё тела людей неправедных. Их надлежало не закапывать, а просто закладывать чем-нибудь: камнями, ветками, досками — да хоть мусором! Оттого-то покойников-изгоев и стали именовать заложными.
Всё это Иванушке вспомнилось, когда он прикидывал, как поступить с телом дворецкого-волкулака. Как ни странно, при жизни тот свободно расхаживал по Казанскому погосту, пусть и заброшенному. Но, разумеется, оставлять его тело в пределах кладбищенской ограды купеческий сын не собирался. А вот поблизости, с наружной её стороны — это другое дело.
В Княжье урочище они попали — кто конным, кто пешим. Сам Иван ехал на Басурмане. Позади, на крупе гнедого жеребца, умостился Парамоша — державшийся за луку седла. Никита ехал на отцовской чалой кобыле. А поперёк седла Никиткиного мерина было переброшено нагое тело дворецкого-волкулака. Даже спокойный всегда меринок поминутно фыркал, прядал и ушами и всячески давал понять: он только и думает, как бы сбросить с себя такую ношу. Так что в поводу его пришлось вести Алексею. Никита просто не удержал бы взвинченное и напуганное животное.
Хорошо, что хотя бы путь им предстоял недолгий. Оставив по левую руку Колодец Ангела, они выбрались из елово-берёзового леса на обширную поляну. Туда, где находились развалившиеся дома Старого села, рухнувший частокол и чуть в отдалении — маленькая, одноглавая сельская церковка, по сторонам от которой выступали из-за деревьев и кустов покосившиеся кресты.
Ограда погоста была не чугунной, как в Живогорске: являла собой невысокий, по пояс человеку, дощатый заборчик. На него-то и устремил свой взор Иван Алтынов. Если он не ошибся и другие оборотни не устроили себе логово в Княжьем урочище, то он сам и его спутники должны были беспрепятственно добраться до этой оградки. А уж подле неё наверняка отыскалось бы местечко, где они могли бы спрятать тело дворецкого-волкулака. И потом, если останется время, им следовало наведаться ещё и на погост — к церкви, где сидел запертым Парамоша. И к загадочному ведру с водой, которое младший сынок Алексея так и не успел рассмотреть.
Белый турман Горыныч так громко захлопал крыльями в своей клетке, что Зина едва расслышала, когда заоконный визитер обратился к ней:
— Зинаида Александровна, пожалуйста, впустите меня! Я должен сказать вам нечто важное!
«Не отпирайте!..» — тут же вспомнились девушке слова Луши-просвирни из её сна.
Но она всё-таки подошла к окну: медленно, приостанавливаясь чуть ли не после каждого шага. И встала у подоконника, глядя на визитера через стекло — отпирать не поспешила.