новый — человек уже не особенно молодых лет. Примерно ровесник отцу Ивана Алтынова — Митрофану Кузьмичу, который запропал невесть куда.
Но на этом перемены, наблюдаемые Эриком, отнюдь не закончились. Зверь, которого дедуля забросил на острия ограды, уже больше не выл по-волчьи: звуки, издаваемые им, походили теперь тяжкие стоны раненного человека. Да и вся его фигура начала меняться примерно так же, как до этого — у его товарища. Разница состояла лишь в том, что брюхо, в которое вонзились прутья-пики, оставалось прежним: покрытым чёрной густой шерстью. Бедолага что-то проговорил, но вышло у него это настолько невнятно, что Рыжий его слов не разобрал — хоть ему и была хорошо знакома человеческая речь. И расстояние, которое отделяло его от полуволка на заборе, не мешало кошачьему уху улавливать звуки.
Между тем то существо, которое уже полностью очеловечилось, не стояло без дела. Голый мужчина стал карабкаться на ограду, ставя ноги туда, где прутья перекрещивались с поперечными перекладинами. При каждом движении он качался вправо-влево — явно не умел держать равновесие. И неясно было, как он собирается помочь своему сотоварищу в его плачевном положении. Но тот и не стал дожидаться, когда ему помогут. Продолжая стонать, он принялся крутиться на пиках, как ящерица, если её прижать лапой к земле. А потом стал сам себя вздергивать наверх — прямо через навершия чугунных прутьев.
Ящерицы в случае чего оставляют противнику хвост, а сами удирают — Рыжий сталкивался с подобным не раз. А этот недообратившийся человек оставил на чугунных остриях огромные куски своего мяса — вместе с шерстью, — когда сумел-таки освободиться и свалился вниз. Прямо на голову своему соплеменнику, который лез его выручать — а в итоге вместе с ним рухнул к основанию ограды. И, вероятно, звезданулся оземь куда сильнее, чем его собрат, упавший на него.
Окрестности согласились сдвоенным воплем: яростным и постыдным в равной мере. Примерно так вопят проигравшие схватку коты, когда их обращают в бегство, и они вынуждены удирать, позорно показывая противнику хвост. Так что Эрик Рыжий не утерпел: издал торжествующий, победный мяв. И тут же замер в напряжении: не сгонит ли его теперь тот — одноглазый и долгорукий? Но он даже шага не замедлил: продолжил себе вышагивать по тропинке, что отходила от почтового тракта — вела к Духову лесу, от которого уже тянулся сероватыми клочьями ночной туман.
Глава 9. До дня осеннего равноденствия
29 августа (10 сентября) 1872 года. Начинается вторник
С доводами Агриппины Ивановны нехотя согласился даже исправник Огурцов. Да и то сказать: пребывание Валерьяна Эзопова в доме скорби оплачивалось из алтыновских денег. И в случае ненадлежащего ухода, явно имевшего место, семья имела полное право забрать оттуда пациента.
Иван был благодарен Зининой бабушке за то, что она взяла на себя все объяснения и распоряжения. Он сам только и смог, что рухнуть в кресло, которое до этого, похоже, занимал Валерьян. Брошенный без внимания Горыныч возмущенно трепыхался в своей клетке, но у Иванушки не осталось сил даже на то, чтобы подойти — накрыть чем-нибудь голубиное узилище. Слишком уж много событий пришлось на этот день, и хоть бы одно — приятное! Однако доконало купеческого сына алое пятно на руке его невесты: такое же нестираемое, как и у него самого.
Зина взглянула на Иванушку — обеспокоенно и с оттенком непонимания. Однако не поспешила к нему подойти: принялась помогать своей бабушке с улаживанием текущих дел. И в итоге уже четверть часа спустя Валерьяна (по-прежнему — бесчувственного) Алексей увез на алтыновском экипаже в особняк на Губернской улице, где к нему должны были приставить для ухода лакея. Агриппина же Ивановна немедленно вызвала в номер посыльного и отправила его на городской телеграф: отбивать телеграмму какому-то доктору, который раньше жил в Живогорске, а потом уехал. Как Иванушка понял, эскулап этот когда-то помог ему самому появиться на свет. Но согласился бы он стать домашним врачом Алтыновых — это был ещё вопрос.
А Дениса Ивановича Огурцова вместе с его городовыми Агриппина очень быстро выставила прочь. При этом Зина так странно смотрела на исправника, что Иван даже в своём нынешнем состоянии заметил это.
И, лишь когда в апартаментах остались только они трое, бабушка и внучка повернулись к своему гостю.
— Я смотрю, Иван Митрофанович, — проговорила Зинина баушка, подходя к нему и наклоняясь, чтобы вглядеться в его лицо, — ты сегодня где-то здорово расшибся. Да и вообще… — Она запнулась, слово бы в сомнении, однако потом всё же договорилась: — Какая-то скверность с тобой, похоже, приключилась! Давай-ка — выкладывай всё!
А сама Зина подошла сперва к клетке Горыныча и набросила на неё какой-то платок, хоть белый турман больше и не хлопал крыльями: успокоился, едва только ушёл исправник. Только потом девушка повернулась к Ивану, произнесла с укором:
— Отчего же ты не сообщил, Ванечка, что Валерьян сбежал из сумасшедшего дома? Ведь ты же знал об этом!
Купеческий сын вздохнул, посмотрел на свою невесту: поверх плеча Агриппины Ивановны. А затем выговорил — с поддельной иронией:
— Ты угадала, Зинуша: знал! И твоя бабушка права: пора мне рассказать вам обо всём, что приключилось. Только вы присядьте обе. История моя короткой не будет. А заодно и ты, милая, поведаешь нам, что не так с нашим исправником? Отчего ты смотрела на него, как волк на сани?
И тут же мучительно закашлялся, поперхнувшись собственными словами. Так что целых пять минут не мог потом говорить.
Пока Иван вёл рассказ о событиях минувшего дня, и пока Зина описывала, как выглядела правая рука исправника Огурцова, на Живогорск опустилась глубокая ночь. Однако сон, в который погрузились горожане, оказался тяжёлым и далеко не безмятежным. Некоторые, едва успев задремать, просыпались, разбуженные возней и звериными ворчанием, что доносились с улицы. Но мало кто решался встать с постели и выглянуть в окно; необъяснимый страх охватывал жителей города при этих звуках. А те, у кого хватало-таки духу поинтересоваться, что происходит снаружи, могли разглядеть только зловещие и словно бы вывихнутые силуэты. Невозможно было определить, кому они принадлежали: людям? зверям? воплотившимся бесам?
Но в большинстве всё же оказывались те из горожан, кто в эту ночь вовсе не мог сомкнуть глаз. Люди ворочались в кроватях, прикрывали головы одеялами, зажмуривались так, что у них сводило мышцы лица — ничего не помогало. Сон к ним не шёл. И отстраниться от звуков, которые долетали с городских улиц, им было не суждено. Однако среди бедолаг, страдавших бессонницей, имелось ещё меньше любопытных, чем среди тех, кого устрашающие звуки вырывали из объятий Морфея. Почти никто из них не решался даже высунуться из-под одеяла — не то, что подойти к окну и посмотреть на происходящее.
Но всё же и первые, и вторые могли считать себя счастливчиками: что бы ни творилось в Живогорске, они были в этом спектакле только зрителями или невольными слушателями. А вот уж тем, кто в ночной час осмеливался высунуть нос на улицу, действительно не посчастливилось. И число таковых измерялось уже не единицами — десятками. Тёплой ночью на исходе лета нашлось немало тех, кто не увидел повода оставаться дома — невзирая на все слухи, что наводнили город ещё накануне.
— Перламутровые ракушки… — в задумчивости произнесла Агриппина Федотова; Иван и Зина оба уже закончили говорить. — Считай: маленькие зеркальца…
Купеческий сын подумал при этом: «Зеркальца, в которых все отражения будут выглядеть перевернутыми». А вот Зину история о перламутровых зеркалах явно не взволновала: её ум, похоже, занимало иное. Продолжая потирать левую руку, она подошла к креслу, в котором Иванушка сидел, и велела:
— Покажи!
И он, ничего не спрашивая, протянул ей правую руку — на тыльной стороне которой всё так же краснело пятно размером с пятак. Иван удивился только, что Агриппину не напугало до дрожи известие о полученной им кровавой метке — а ведь он поведал и о своём волчьем отражении в ведре! Впрочем, она, вероятно, еще не поняла, что и её внучке досталась такая же отметина. А купеческий сын Алтынов — что же, он Агриппине Федотовой был пока не родственник. Да ещё и приходился внуком её старинному врагу!
О том, что тело Кузьмы Алтынова пропало из подвала, Иван упоминать не стал. Опасался, что это известие может вывести из равновесия даже Зинину бабушку — при всём её хладнокровии. Ведь, по мнению Иванушки, купец-колдун Кузьма Петрович потому и решил вернуться из мира мёртвых, что не мог упокоиться, пока по земле ходили его убийцы. А убийство купца первой гильдии именно баушка и осуществила — пусть и чужими руками.
Впрочем, тут же выяснилось: и в рассказе Иванушки, и в том, что касалось Зины, она поняла всё. Мрачно, но без всякого намека на панику, Агриппина проговорила:
— Ничего, внучка! Вижу, у тебя теперь — тот же знак, что и у твоего жениха. Но у вас обоих ещё есть время! Вспомни, что сказал тот волкулак перед смертью: сделаешься таким же, как я — когда день перестанет быть длиннее ночи.
Иванушку едва не подбросило в кресле. Он даже про усталость позабыл.
— День осеннего равноденствия! — Он хлопнул себя по лбу. — Ну, конечно!.
А вот Зина, не выпуская руки Иванушки, поглядела на свою бабку с укором и почти со злостью:
— Да, я помню, мы учили в гимназии: по нашему календарю равноденствие приходится на десятое сентября. А по европейскому — на двадцать второе. Меньше двух недель осталось!.. Ну, и много нам проку в такой отсрочке?!
Но вместо Агриппины ей ответил Иван:
— Прок есть! Я читал об таком в одной немецкой книге про вервольфов, только у меня из головы выскочило. Равноденствие — это время, когда силы Света и Тьмы равны. В космическом масштабе. А потом Тьма начинает брать верх. Потому-то дни после осеннего равноденствия обычно и считаются праздниками оборотней. Думаю, если мы сумеем до этого дня отыскать колдуна, который заправляет волкулаками — у нас будет шанс обратить вспять его проклятие! А главный здесь — наверняка тот тип, чей голос Валерьян слышал в парке при сумасшедших палатах.