Эрик хотел спросить одноглазого: «Ну, и что я теперь должен делать?» Однако вышло у него только протяжное: «Мя-а-а-а-а-а?», которого дедуля будто и не услышал. Рыжий еще раз издал свой вопросительный мяв; и в конце добавил в него требовательной хрипотцы. А затем прислушался.
Купеческий кот отлично понимал: дедуля ничего не может сказать ему обычным способом — так, как говорят живые люди. Но ожидал, что одноглазый чёрт ответит ему по-другому. И вот, пожалуйста: дождался! Эрик услышал у себя в голове одно-единственное слово: «Ищи!» И — всё. Кого искать? Где искать? А, главное, каким образом? За кого этот одноглазый его принимал — за собаку-ищейку, что ли?!
Эрик подождал ещё, прислушиваясь. Снова помяукал и всем своим видом показал дедуле, что ждёт уточнений. Однако тот и в ус не дул. Лежал себе, вперив в кота взгляд своего жуткого глаза. Явно и не пытался передать ещё хоть что-то.
Котофей издал несколько продолжительных воплей, преисполненных крайнего негодования. И придал своей руладе самое вызывающее и непочтительное выражение, какое только сумел. Хотел, чтобы дедуля ясно осознал: его обругали кошачьим матом! Толку от этого было чуть, но Эрик, по крайней мере, отвел душу. Крутанувшись на месте, он поворотился к дыре в полу пушистым хвостом и, оскорбительно вздернув его трубой, устремился к выходу из башни.
Купеческий кот понимал: он теперь сам по себе. И наружу он сумел выбраться без посторонней помощи. Хоть это оказалось и непросто: перед самым дверным проёмом в полу возникла дыра с изломанными краями — следствие того разрушения, которое учинил дедуля. И Эрику пришлось совершить опасный прыжок: сбоку, из неудобной позиции — от самой стены, где доски пола оставались целыми.
А когда кот очутился на тропинке перед башней, и по рыжей шерсти заскользили солнечные лучи, на него внезапно снизошло озарение: он уразумел, что означало дедулино «Ищи!»
Глава 12. Волшебное кольцо
Февраль 1722 года
30 августа (11 сентября) 1872 года. Среда
В то время, когда Иван Алтынов ожидал к завтраку доктора Парнасова, который когда-то спас ему жизнь, Зина Тихомирова ещё спала. Её просто до крайности измотали события минувшего дня: треволнения, связанные с исчезновением папеньки, и постоянное ожидание известий от Ванечки, пытавшегося отыскать его. Да и другие постояльцы алтыновского доходного дома не привыкли пробуждаться в столь ранний час, так что повсюду царила тишина. И ничто не мешало дочке протоиерея Тихомирова смотреть сон — явно ставший продолжением того, который она видела сразу по возвращении в Живогорск.
И начался этот сон с момента, когда матушка Наталья шагнула к двери дома, в которую с улицы настойчиво стучали. В своем сне Зина отчасти продолжала считать эту женщину своей маменькой, хоть и поняла уже, что она сама зовётся тут Марией, и что дело происходит полтора века назад. Попадья пренебрегла советом Луши: отодвинула засов. И, когда дверь распахнулась, они ахнули все трое: и Зина (Маша), и её маменька (матушка Наталья), и Луша-просвирня.
Отец Викентий шагнул в сени: растрепанный, с всклокоченной бородой и весь насквозь промокший. Свой стихарь он где-то потерял. А черный подрясник, остававшийся на нем, поблескивал наросшей ледяной коркой. Но это было ещё что! Перед собой священник толкал, держа за ворот кафтана, такого же промокшего и обледенелого Митеньку, от которого, к тому же, разило чем-то затхлым и грязно-землистым. Так пахнет банка с мертвыми дождевыми червями. Ни тулупа, ни шапки на поповском сынке не оказалось. И даже валенки свои он умудрился где-то потерять: переступал по дощатому полу босыми ногами, оставляя за собой мокрые следы.
Первой опомнилась матушка Наталья.
— Лукерья, да что ж ты стоишь? — повернулась он к служанке. — Готово скорее бадью с горячей водой! Надо согреть их, пока они не простыли насмерть!
Кухарка заполошно повернулась на месте — кинулась исполнять приказание. А попадья поспешно прикрыла дверь и снова задвинула на ней засов: даже неяркие свечные фонари позволяли разглядеть, как с улицы затекает в дом студёный туман.
И только тут отец Викентий заговорил, отпустив, наконец, Митенькин ворот:
— Согреться мне, Натальюшка, не помешает. И ещё — мне нужна сухая чистая одёжа. Только — не моя. Такая, в какой миряне ходят. Что-нибудь из вещей Митеньки.
— Что же нынче с вами двоими приключилось? — Зина с удивлением поняла, что этот вопрос задала она сама; во сне голос у неё оказался непривычно мягким, певучим — она произносила слова напевным речитативом.
Отец Викентий посмотрел на неё таким долгим взглядом, будто прощался. И проговорил, сделав паузу почти в минуту:
— Митенька ходил набирать воду в Колодце Ангела. А я его за этим занятием застал и отобрал у него ведро. И вода из него пролилась на нас обоих.
— Да на что ему сдалась вода оттуда? И зачем ты вздумал отбирать у него ведро — на морозе-то? — изумилась попадья, а затем, спохватившись, крикнула Луше, которая гремела чем-то на кухне: — Лукерья, как поставишь воду греть, принеси из комнаты Димитрия сухую одежду для него и для батюшки!
Митенька при последних словах вздрогнул, страдальческая гримаса исказила его черты, а затем он склонил голову так низко, что из-под мокрых волос лица его не стало видно вовсе. А отец Викентий сказал, недобро усмехнувшись:
— Димитрий, сдаётся мне, и так не простудится.
— Да что ты говоришь такое? — Матушка Наталья всплеснула руками.
А вот Зина (то есть, не Зина, конечно, а Маша) поглядела на мокрые следы, которые её братец оставил на полу — и зажала себе ладонью рот, чтобы только не закричать. Одна необутая нога Митеньки оставила на сосновых досках пола следы, повторявшие форму босой мужской ступни. А вот парная цепочка следов… Зина решила бы, что эти влажные пятна похожи на отпечатки собачьих лап. Ну, в крайнем случае — волчьих. Вот только — поглядев Митеньку, девушка обнаружила это самое: правая его ступня была человеческой, посиневшей от холода; а вот из левой его штанины выглядывала когтистая звериная лапа, покрытая серой шерстью.
Отец Викентий тоже посмотрел на ноги Димитрия, потом перевёл взгляд на Зину — произнёс мягко и сочувственно:
— Не пугайся, дочка! Час назад он весь был мохнатым, и — ничего: очеловечился обратно. Скоро и с левой его стопой всё станет, как было.
Зина (или всё-таки Маша?) чуть было не села прямо на пол после такого заявления. А матушка Наталья, напротив, с необычайным проворством подскочила к своему сыну, опустилась подле него на корточки и принялась пристально разглядывать его левую ногу. Которая и вправду прямо на глазах приобретала человечий вид: шерсть на ней будто втягивалась обратно в кожу, когти становились ногтями, хоть и явно — давно не стриженными. И отчётливо начинала выпирать пяточная кость.
Однако сам вид этих метаморфоз Зину не особенно впечатлил. Она-то уже видела, как волчья лапа стала мужской рукой. Что её волновало по-настоящему — даже в этом ретроспективном сне — так это подоплёка всего происходящего. И девушка решила: она ни за что не позволит сбить себя с толку. Добьётся ответов от отца Викентия — хотя бы в призрачной надежде, что они помогут вернуть домой её настоящего папеньку.
И Зина повернулась к священнику:
— Если Митенька был волкулаком, то как вышло, батюшка, что он вам ничего не сделал? Или, — девушка похолодела, вспомнив обгрызенную ногу Валерьяна и такую же руку исправника, — всё-таки сделал?..
Зине показалось, что отец Викентий на миг смутился при этом её вопросе. Однако он тут же с собой совладал — ответил:
— Нет, дочка, он мне ничего сделать не мог. Потому как должен был подчиняться моей воле. Ведь я сам надел ему на палец вот это.
И он, более ни слова не говоря, шагнул к Митеньке, чуть отодвинув в сторону свою жену, которая уже встала на ноги. Метаморфозы со стопой её сына уже завершились, смотреть стало не на что. А священник взял в руки левую Митенькину ладонь и развернул её так, что Зине стал хорошо виден безымянный палец. Только что на нём ничего не было — девушка готова была бы поклясться в этом. Но теперь в отблесках свечных фонарей на пальце её брата медово поблескивало золотое кольцо. Не просто кольцо: перстень-печатка, неизвестно откуда взявшийся.
Зина подошла поближе, стала рассматривать кольцо на Митенькиной руке, которую по-прежнему удерживал в своих ладонях отец Викентий. Изображение на печатке являлось собой дворянский герб, чрезвычайно искусно выполненный при помощи золотой филиграни. И девушка моментально вспомнила, какому роду этот герб принадлежит! Филигранный орнамент изображал поделенный на четыре части щит, на котором можно было разглядеть и воздетую руку рыцаря с мечом, и башню замка, и раскидистое дерево с идущим под ним медведем. То был герб княжеского рода Гагариных.
А матушка Наталья, которая тоже это украшение увидела, громко охнула при взгляде на него.
— Батюшки-светы! — Она троекратно осенила себя крестным знамением. — Да ведь это же то самое кольцо, которое носил наш бывший управляющий. По нему только его, болезного, и опознали, когда волки ему голову отгрызли и всё тело обглодали. Но как оно к тебе-то попало, Викентий?..
А вот Зину другое интересовало.
— И как вы узнали, — спросила она, — что Митенька перекинется в волка, ежели вы наденете ему это кольцо на палец? И что он станет подчиняться вашей воле?
— Ну, — отец Викентий усмехнулся с невыразимой грустью, — в волка-то он начал перекидывается ещё до этого. Потому и стал пробираться по ночам к колодцу, возле которого он установил деревянного идола. И не перестал туда ходить, когда вокруг села частокол возвели! Водица та делала из него оборотня. И я давно заподозрил недоброе. Только поймать его с поличным долго не мог. Сегодня в первый раз мне это удалось. А за то, что я не дал ему ту воду пить, он меня чуть было не убил.