И тут, наконец, подал голос и сам Димитрий: поднял лицо, посмотрел отцу прямо в глаза.
— Вот вы и решили сами меня обратить! Вот бы вашему архиерею об этом рассказать!.. Ну, а про свойства кольца, сестрица, — он повернулся к Зине, — ему, надо думать, новый княжий управляющий поведал. А затем само колечко ему передал.
И по лицу отца Викентия девушка тотчас поняла: Митенька всё угадал. Одного лишь она уразуметь не могла.
— Выходит, — обратилась она к брату, — ты уже давно волкудаком заделался?
И за Митеньку ей ответил вконец помрачневший священник:
— Подозреваю я, что с лета позапрошлого года — с момента, как Михайло Дмитриевич казнил ту ведьму. И она весь его род прокляла.
Доктор Павел Антонович Парнасов появился в столовой лишь ближе к семи утра, когда уже подали завтрак, и купеческий сын не приступал к нему лишь из вежливости: ждал появления гостя. Вид у эскулапа был хмурый и обескураженный. Белый медицинский халат он снял с себя у порога — отдал его лакею Мефодию. Даже не зашёл переодеться в комнату, где его поселили.
— Пожалуйте к столу! — пригласил доктора Иван.
И Павел Антонович уселся напротив него, задвинув под стул свой кожаный саквояж, который тоже оставался при нём. А потом заложил салфетку за воротник рубашки, но к еде не приступил — произнёс, раздумчиво покачав головой:
— Знаете, Иван Митрофанович, если бы я не видел собственными глазами те повреждения, которые получил ваш кузен, то просто не поверил бы, что такое возможно. Первый такой случай в моей практике! А она насчитывает уже три с половиной десятка лет.
«Доктору, стало быть, уже под шестьдесят, — подумал Иван. — Примерно ровесник Агриппине Федотовой…»
Впрочем, Зинина баушка выглядела весьма моложавой, а вот доктор Парнасов вряд ли сумел бы скрыть свой возраст. Высокий, грузный, с поредевшими седыми волосами и немногим более тёмными усами и бородкой, в пенсне с сильными стеклами, он ещё и выглядел сейчас до крайности уставшим. То ли дорога до Живогорска вымотала его, то ли — осмотр чудного пациента.
Вслух же Иван Алтынов произнёс:
— Укусы на ноге Валерьяна Петровича и в самом деле выглядят удивительно и устрашающе. Но, как я понимаю, угрозы для его жизни они не представляют?
— Никакой угрозы, — подтвердил доктор. — И это меня более всего изумляет. Ни признаков кровопотери, ни симптомов заражения я у него не обнаружил. А вам известно, какой зверь мог его покусать? — Парнасов посмотрел на Иванушку цепко, пристально.
— Есть предположения, — сказал Иван. — И, как только вы закончите завтракать, я вам кое-что покажу. А пока ответьте мне, пожалуйста: как вы находите душевное состояние Валерьяна Петровича? Есть ли надежда, что его психическое здоровье может улучшиться?
Доктор вздохнул и взял себе на тарелку большой ломоть отварной телятины. А затем принялся отрезать от него кусочки и отправлять их себе в рот с таким сосредоточенным видом, что ясно было: эскулап тянет время, не зная, что отвечать.
— Так что же: он безнадёжно тронулся умом? — не выдержал, наконец, Иван. — Я понимаю, что психиатрия — не ваша специальность, и прошу вас только высказать ваше частное мнение.
Доктор вздохнул ещё раз, потом отложил вилку и вымолвил:
— Моё частное мнение: у вашего двоюродного брата — острая форма паранойального бреда. Он убеждён, что его преследует группа людей, задавшихся целью подчинить своему влиянию весь город Живогорск. И он пытался меня убедить, что звери, напавшие на него, тоже каким-то образом связаны с этими людьми. Действуют с ними заодно.
— Да, — Иван покивал, пряча усмешку, — насчёт «заодно» — он, конечно, глупость сморозил. Его, как любила говаривать моя нянюшка, занесло не в ту степь. А, может, он просто решил заморочить вам голову. Но скажите мне, Павел Антонович, среди ваших препаратов отыщется нитрат серебра?
Если доктор и удивился такому переходу, то никак этого не показал. Он молча выдвинул из-под стула свой саквояж, порылся в нём и извлек небольшой стеклянный флакон с притертой пробкой, доверху наполненный мелкими белыми кристаллами ромбовидной формы.
— Кому-то бородавки нужно свести? — спросил Парнасов почти с иронией.
Зина с ужасом перевела взгляд на матушку Наталью: отлично поняла, что означают слова отца Викентия. Священник только что фактически обвинил свою жену в супружеской неверности. Однако попадья ничуть не смутилась — только вздохнула и головой покачала. А потом посмотрела на Митеньку.
— Вот уж верно говорят: кровь — не водица, — сокрушенно заметила она. — Мы тебя растили и любили как родного! А вот, поди ж ты: открылось-таки, кто был твоим настоящим отцом. Ещё узнать бы, кто твоя родная мать!..
И Зина вторично за время этого сна ощутила, что у неё ум начинает заходить за разум. Димитрий-то, выходит, был подкидышем, которого усыновила семья священника! А вот самого Митеньку слова попадьи явно не удивили: он произнёс равнодушно:
— Вы бы ещё сказали: сколько волка ни корми, он всё в лес смотрит. А насчёт частокола княжий управляющий верно скумекал: нет ходу к нашему колодцу — никто и не примет обличье волка.
— К нашему? Нашему? — Отец Викентий взъярился так, что воздел руки со сжатыми кулаками и потряс ими над головой своего приемного сына. — Мы — это ты и твой падший ангел, что ли? Тот, которого ты кощунственно изваял?
— О нём я ничего сказать вам не могу: не видел его полтора года. Да и не думаю я, что он мог бы оборачиваться волком, после того, как он истребил стольких из нас, — выговорил Митенька совершенно обыденным тоном.
Из отца Викентия будто выпустили воздух: он уронил руки, отступил на шаг, понурился.
— Что же, Натальюшка, — сказал он, не поднимая на жену глаз, — я сейчас вымоюсь и переоденусь в сухое, а потом должен буду уйти. Надолго. Я буду находиться отсюда неподалёку — мы с Димитрием оба там будем. Но в селе тебе придётся всем говорить: ты не знаешь, куда делись твой муж и сын.
— Да что же люди-то станут судачить, Викентий? — ужаснулась Зинина маменька (ну, или не её маменька). — Уже сейчас в селе наверняка шепчутся: болтают, что ты в колодец прыгнул: руки на себя наложил. А ведь это же — непрощаемый грех!
— Ну, пусть как-нибудь обшарят колодец: убедятся, что моего тела там нет.
— Так ведь тогда и похуже чего-нибудь измыслят! Скажут: и тебя, и Митеньку раскольники сманили!.. И как нам с Машей после этого здесь жить? Как же ты можешь вот так нас оставить? — По лицу попадьи потекли слёзы.
Лицо отца Викентия сделалось на миг таким жалким и несчастным, что Зина чуть было не расплакалась. Но священник тут же с собой совладал — выговорил твёрдо:
— Другого выхода нет, душа моя. Мы с Митенькой поселимся в охотничьем доме, где жила ведьма и этот её Ангел. К тому месту сейчас никто на версту не подойдёт. И я стану присматривать за Митенькой денно и нощно. А ты должна будешь сказать нашему теперешнему управляющему, что ему надобно написать князю. Добиться, чтобы тот разрешил здешним жителям покинуть село. Скажешь управляющему без обиняков: в окрестностях Казанского бродят волкулаки, созданные Митенькой. И надолго частокол их не удержит.
Попадья начала было что-то говорить: возражать мужу. А с кухни Лукерья прокричала, что горячая вода готова, и можно идти мыться. Зина успела даже подумать: отец Викентий мог бы попросить Лушу напечь им просфор, чтобы взять их собой. Но тут сон девушки вдруг оборвался, и она резко села на кровати: в коридоре доходного дома истошно кричала женщина.
Иванушке показалось, что подвальное помещение под сводчатым потолком стало ещё более тесным, чем во время его прошлого визита сюда. И запах жженого сахара сделался здесь более отчётливым. Но — купеческому сыну было сейчас не до подобных мелочей. Как только они с доктором Парнасовым вошли сюда, держа каждый по масляной лампе, он плотно прикрыл за ними дверь. И только после этого обратился к эскулапу:
— Прошу вас, Павел Антонович, не ужасаться тому, что вы сейчас увидите! Зрелище будет не из приятных.
С этими словами он отпер замок на крышке дедовского сундука, откинул на нём крышку. А потом развернул мешковину на лежавшем внутри продолговатом предмете. И доктор Парнасов, невзирая на полученное предупреждение, издал потрясённый вздох.
— Это что? — враз осипшим голосом спросил он.
— Можете считать, — ответил Иван, — что перед вами — часть воплотившегося бреда вашего пациента, Валерьяна Эзопова.
Однако и сам купеческий сын увидел то, чего никак не ожидал.
Мужская рука: левая, со светлой гладкой кожей, с чистыми ухоженными ногтями — по-прежнему имела совершенно живой вид. Трупных пятен на ней не было и в помине. Лунки ногтей матово розовели. А когда Иван притронулся к руке, то обнаружил, что она оставалась тёплой на ощупь.
Однако потрогать-то её он вздумал не просто так! Купеческий сын взялся за безымянный палец этой руки лишь для того, чтобы снять с него массивное золотое кольцо с печаткой. Которого уж точно там не было, когда он заворачивал руку в мешковину.
Доктор Парнасов, издавая изумленные возгласы, изучал руку так и эдак: сгибал и разгибал, удостоверяясь в отсутствии окоченения; осматривал место, где она соединялась прежде с плечом; даже нюхал диковинную конечность. А потом открыл свой саквояж и вытащил из него большую лупу. Ивану же Алтынову никакие увеличительные стёкла не требовались, чтобы разглядеть изображение на печатке: узоры золотой филиграни складывались в знакомый ему герб князей Гагариных.
Иван вспомнил о полуистлевшем княжеском кушаке, который так и остался лежать в седельной сумке, сейчас, вероятно, находившейся на конюшне. И подумал: надо немедленно эту тряпицу оттуда забрать! А ещё — нужно было отправить кого-то в уездный архив: провести изыскания по метрическим книгам за последние сто семьдесят лет. Узнать, у кого из горожан могла быть явная или неявная связь с князьями Гагариными.