Зинин отец между тем протянул вперёд руки, снова позвал:
— Давай, Рыжик, прыгай! — А затем спросил так, словно ожидал, что кот сейчас ему ответит: — Как же ты тут очутился-то?
И Эрик плавно переместился, будто перетек, на руки к чернобородому мужчине — своему давнему знакомцу. Котофею частенько доводилось пробираться задними дворами к Духовскому погосту, где он охотился на мышей или забегал в храм. Кошкам, в отличие от собак, входить туда не возбранялось. И отец Александр всегда встречал Рыжего приветливо: гладил, брал на руки и, уж конечно, позволял ему обследовать все углы в поисках мышиных нор.
Вот и теперь Зинин папенька принялся котофея гладить, хоть и заметно было, что сам он чувствует себя не лучшим образом. Чернобородый священник выглядел бледным, сошёл с лица, и пахло от него усталостью и страхом. Рыжий подивился только: почему отец Александр не попытался отсюда свинтить? Никаких оков на нём не было, а пробитая и заколоченная досками дверь наверняка рухнула бы после нескольких сильных ударов.
Впрочем, всё тут же и прояснилось.
— Вот ведь попал я в историю, Рыжик! Не иначе, как лукавый меня попутал подслушивать их разговор! — Священник сокрушенно покачал головой. — А уж потом, когда они притащили меня сюда, деваться было некуда! Они сказали мне: если я попробую сбежать, они доберутся до Аглаи и Зины. И заставили меня написать записку твоему хозяину. Прости меня, Господи, что я на это согласился! Не знаю, чем это для Иванушки обернётся…
От огорчения он перестал гладить Эрика, и кот, мягко вывернувшись из его рук, спрыгнул на пол. А затем снова принялся осматриваться.
Возле самой двери стояло ведро с водой, но пить из него Рыжий ни за что не стал бы. От воды исходил тот самый, пугающий — наполовину звериный — запах. Чуть поодаль виднелся возле стены металлический ящик с чуть помятым боком; им, похоже, и пробили дыру в двери. И вкупе со стародавними ароматами богослужения кот снова уловил вполне отчетливый запах какой-то выпечки.
Отец Александр, казалось, понял, о чём думает Рыжий — проговорил, чуть улыбнувшись:
— А вот, смотри, что у меня осталось! Аглая дала мне снеди в дорогу, и я ещё не всё поел.
С этими словами он сунул руку за пазуху и вытащил оттуда маленький круглый свёрток в белой тряпице. Священник развернул её, и Рыжий ощутил ванильно-творожное благоухание сдобной ватрушки — у кота даже ноздри затрепетали. Он, конечно, предпочитал угощаться мясцом да рыбкой, но, в сущности, являлся зверем всеядным. И уж ватрушка — это всяко было лучше, чем лягухи из старого пруда!
Священник разломил сдобу с творогом пополам и одну половину положил перед Эриком. А затем уселся на помятый ящик. И, отщипывая маленькие кусочки белого мякиша и отправляя их в рот, повёл свой рассказ. Вряд ли он догадывался, что кот его отлично понимает: за восемь лет своей жизни научился распознавать множество слов человеческой речи. Скорее всего, Зининому папеньке просто требовалось выговориться.
И Рыжий, навострив уши, слушал его. Хоть и не забывал при этом лакомиться ватрушкой: сначала съел начинку из сдобренного маслом творога, потом принялся и за пропеченное тесто. А Зинин папенька тем временем рассказывал о том, как в понедельник, после литургии, он выехал из города на своей бричке, чтобы объехать близлежащие деревеньки. И как на обочине почтового тракта, близ опушки Духова леса, увидел пятерых мужчин. Их громкие голоса были хорошо слышны, и лица участников этого собрания священник разглядел — обладал отменным зрением. А потому тут же записал имена всех пятерых на листке бумаги, спрятав его затем под облучком.
— Для чего я это сделал — я и сам не знаю. — Отец Александр забросил в рот последние крошки ватрушки, а затем подошёл к ведру, что стояло у двери, зачерпнул из него воды сложенными ладонями и сделал несколько глотков. — Но уж больно мне не понравилось то, о чем они говорили… Если бы не нападения волков на горожан, я вообще решил бы, что эти пятеро бредят. По их словам выходило: они хотят, чтобы как можно больше жителей города обратилось в оборотней-волкулаков. И не просто так, по злобе, они этого возжелали. У них имелись практические резоны. А потом они меня заметили и кинулись ко мне. Сперва бежали — были людьми, а на полпути… — Голос священника пресекся, и он выпил ещё несколько пригоршней воды, прежде чем смог сказать: — И лошадки мои будто взбесились, когда волкулаков увидали. Так рванули с места, что я упал с облучка наземь. И уж думал: конец мне пришел, загрызет меня эта нечисть. Но нет: оказалось, живым я им был нужнее.
Словечко «резоны» Рыжий не вполне понял, однако общий смысл уловил. Кто-то захотел сотворить побольше полулюдей-полуволков, чтобы извлечь из этого выгоду для себя. А отец Александр отошёл, наконец, от ведра с водой, вернулся к ящику и снова уселся на него. После чего продолжил говорить — тихо, глядя куда-то поверх головы Эрика:
— У нас в семье передавалось из уст в уста предание: будто бы наш предок, который был настоятелем этого храма, стал свидетелем обращения местных жителей в оборотней. И он вроде бы нашёл способ эту заразу остановить. Потому никто в наших краях и не слышал ничего о волкулаках целых полтора века. А его дочь, Мария, моя прапрабабка, оставила записки обо всем, что в селе происходило. И зашила их в епитрахиль своего отца, чтобы нечисть до них не добралась, а саму епитрахиль где-то спрятала. Только я не знаю, где. Когда меня сюда вели, я всё пытался высмотреть место, где прежде стоял дом Викентия Добротина. Моя бабка, Царство ей Небесное, водила меня когда-то в Старо село — показывала руины семейного гнезда. Но давеча, в темноте, я так ничего и не углядел.
Слова «епитрахиль» Эрик никогда прежде не слыхал. Предположил только: она являет собой что-то матерчатое, раз уж в неё зашили какие-то бумаги. Но главное — коту страшно не понравилось, что Зинин папенька пил нехорошую воду из ведра. Причем явно — уже не в первый раз. А ещё — Рыжий не понял: откуда же теперь взялись полулюди-полузвери, если столько времени их было не видно и не слышно? И котофей громко, с досадой в голосе, мяукнул, постаравшись поймать взгляд чернобородого священника.
И тот, казалось, понял невысказанный вопрос алиыновского кота.
— А ведь записки Марьи Викентьевны сейчас ох, как пригодились бы! — со вздохом проговорил отец Александр. — Ведь тогда, при её жизни, все несчастья в селе начались после того, как в здешний колодец сиганул обезумевший псаломщик из Казанской церкви — Ангел было его прозвание. Так вот, — он понизил голос и посмотрел на Эрика с таким выражением, словно боялся, как бы кот не счёл его умалишенным, — хочешь верь, Рыжик, хочешь нет, а только теперь этот Ангел воротился обратно. И выглядит он так, словно ему и тридцати нет. Я опознал его по сходству с деревянной скульптурой у колодца.
Иван Алтынов сумел заметить четырех тварей раньше, чем они увидели его — благодаря тому, что Миллионная улица в самом своём начале шла не прямо, а загибалась неширокой дугой. И, если бы он сразу же осадил Басурмана и поскакал обратно, волкулаки, быть может, и не стали бы преследовать его. Кровавая метка на руке могла бы выступить своего рода оберегом для купеческого сына. А потом Иван смог бы пробраться к алтыновскому доходному дому иным путём — задними дворами.
Вот только — жуткая четвёрка волкулаков притерла сейчас к глухому забору двух женщин. Точнее, женщину и девочку лет тринадцати, которая испуганно прижималась к её боку. «Мать и дочь», — тут же решил Иван. Обе они были одеты в простые сарафаны с белыми блузами, и на плечи обеим съехали немудрящие платки. А валявшие чуть обок от них жестяные бидоны явственно показывали: то были молочницы, разносившие с утра молоко богатым горожанам с Миллионной. И угодившие теперь в засаду.
Старшая из женщин, впрочем, сумела удержать в руках один из увесистых бидонов. И взмахивала им теперь перед собой, ухитряясь пока удерживать волкулаков на расстоянии вытянутой руки. Но ясно было: надолго это не задержит четырёх тварей с клочковатой тёмной шкурой, которые являлись волками не в большей степени, чем, скажем, Кузьма Петрович Алтынов являлся теперь человеком.
Девочка в голос плакала, а женщина выкрикивала что-то: то ли проклинала тварей-людоедов, то ли звала на помощь. Иванушка находился саженях в двадцати от происходящего и слов не разобрал.
Зато он с абсолютной ясностью понял другое.
Во-первых, даже если баба-молочница и звала на помощь, никто из соседних домов не отозвался бы на её зов. Люди уже и в понедельник утром напуганы были до такой степени, что посреди дня Миллионная пустовала. Так стал бы хоть кто-то выходить на улицу сейчас?
А, во-вторых, если бы мнимые волки всё-таки погрызли двух молочниц, те были бы обречены. Купеческий сын помнил о преданиях Старого села: оборотнями становились только покусанные мужчины. Тогда как женщины попросту умирали после нападения на них.
Иван чуть придержал Басурмана, понимая: ещё несколько мгновений — и четверо волкулаков непременно услышат, как цокают по брусчатке конские копыта. А затем сунул руку в одну из седельных сумок — выхватил пистолет Николая Павловича Полугарского, который Алексей зарядил серебряной пулей.
На миг Иванушка усомнился: а не велико ли расстояние для старинного дуэльного пистолета? Но колебаться времени не оставалось: баба, угодив по одной из звериных морд своим бидоном, выронила-таки его. И тут же на её дочь прыгнул сбоку другой волкулак.
В него-то купеческий сын и пальнул, целя в голову. И сам почти удивился тому, что попал! Зверя отбросило в сторону, он ударился всем телом о забор, свалился наземь — и тут же туловище и лапы его начали удлиняться, одновременно теряя шерсть. Тогда как от головы жуткой твари осталось одно лишь кровавое месиво.
Трое других волков застыли на секунду или две, глядя на это. А потом сделали разворот и все разом, как по команде, припустили к Ивану. Будто знали, что в руках у него — не новомодельный револьве