Однако дальше произошло нечто невероятное. Оба волкулака вдруг затормозили, да так резко, что когти их процарапали борозды на мостовой. А потом, ухватив княжий кушак с двух сторон зубами, принялись тянуть его каждый в свою сторону. Они мотали башками вправо-влево, рычали, и крупные капли волчьей слюны веером разбрызгивались в воздухе.
Но ожидать, чем это безумное перетягивание завершится, купеческий сын не стал. Четырёхэтажное здание доходного дома находилось уже слева от него. И в створе приоткрытых ворот хозяйственного двора Иван разглядел статную фигуру Агриппины Федотовой.
— Сюда! — прокричала Зинина баушка; взмахнув рукой, она тут же отступила чуть в сторону, давая дорогу всаднику.
И купеческий сын не заставил приглашать себя дважды. Поворотив гнедого жеребца, он влетел во двор, натянул поводья и тотчас соскочил наземь. А затем с размаху захлопнул створку ворот, навалился на неё плечом. И вовремя: снаружи в ворота моментально ударило что-то неимоверно тяжёлое. А потом ещё раз. И ещё. Но они с Агриппиной сумели-таки задвинуть двойной железный засов. Он был выкован так, что и удар древнеримского осадного тарана выдержал бы. Да и ворота в алтыновском доходном доме были из дубовых досок, в три аршина высотой.
Глава 15. Волчья вода
30 августа (11 сентября) 1872 года. Среда
Эрик Рыжий ясно видел: с Зининым папенькой творится неладное. Только что, болезненно морщась, отец Александр потирал бок под чёрной льняной рясой. А теперь застыл — будто закаменел! — сидя на помятом ящике у стены. И будто прислушивался к чему-то. Но кот, у которого слух уж наверняка был получше, ни одного интересного или тревожного звука сейчас не улавливал. Даже мыши не шуршали под полом. Как видно, давно забросили эти места из-за царившей здесь полной бескормицы.
А отец Александр вдруг встрепенулся и снова заговорил. Однако голос его теперь звучал иначе: в нём слышались испуг, неверие и — словно бы стыд.
— Вот что, Рыжик, — выговорил он, глядя куда-то в угол — в сторону от кота. — Я не хочу тебя прогонять, но… видишь ли…
Чернобородый священник запнулся на полуслове, и по всему его телу прокатилась волна дрожи; даже широкие рукава рясы заколыхались. А лицо отца Александра внезапно сделалось серым, как пыль на полу притвора, да ещё и покрылось крупными каплями пота. И Рыжий внезапно ощутил, как у него наливаются холодом все мышцы, и встаёт дыбом шерсть на загривке. Такого страха, как теперь, он не чувствовал даже тогда, когда они с дедулей повстречались с волками на почтовом тракте.
Котофей понимал, что нужно немедленно вскочить на лапы и бежать отсюда прочь. Куда угодно. Хоть к ведьме в её сияющем на солнце панцире. Но продолжал, будто приклеенный, сидеть на полу возле двери. С противоположной стороны от чёртова ведра, из которого Зининого отца угораздило пить воду.
А вот чернобородый священник поднялся со своего ящика. И шагнул к Рыжему, который только и мог, что глядеть на него, запрокинув башку. В оцепенелом ужасе Эрик наблюдал, как новая волна дрожи сотрясла тело отца Александра. И как лицо его как бы начало плавиться, теряя привычные человеческие черты и становясь похожим на зыбкий воск церковных свечей.
Кот ощерился, зашипел, но это было всё, на что он оказался способен. И лапы не желали служить ему, и всё остальное сделалось будто чужим. А Зинин папенька между тем вскинул правую руку, и на один страшный миг Рыжему показалось: это уже и не рука вовсе. Это — что-то противоестественное, издевка над природой: и не человеческая конечность, и не звериная лапа, а нечто среднее между тем и другим.
Но, возможно, коту это просто примерещилось. Ведь у отца Александра явно сохранились на правой руке все пальцы, и он крепко захватил ими, сжал в кулаке, свой серебряный наперсный крест. И тут же застонал, как от сильнейшей боли. При этом от его стиснутой в кулак правой ладони пошёл то ли дым, то ли пар. А церковный притвор наполнился кошмарным запахом горелого мяса.
Однако чернобородый священник не выпустил серебряное распятие — продолжил сжимать его. Хоть и скрежетал зубами от боли. Но зато его лицо начало возвращать себе прежние, определённые очертания — какие и должны быть присущи человеку. Эрик от облегчения даже мяукнул коротко — переводя дух.
И в тот же миг Зинин папенька схватил котофея свободной левой рукой — не чинясь: за шкирку. Кот извернулся в воздухе, попытавшись высвободиться, но чернобородый священник держал его крепко. И одним движением протолкнул зверя в просвет, что имелся поверх перекрещенных досок, которыми был заколочен пролом в двери. Выпихнул Рыжего прочь — на покосившуюся паперть.
Купеческий кот мягко плюхнулся на церковное крылечко и тут же сделал разворот — обратил морду к двери. Однако никого в проломе не увидел: отец Александр уже шагнул обратно, в сумрак запустелого притвора. И Рыжий услышал только, как священник чётко и громко, недрожащим голосом, произносит:
— Иже Крестом ограждаеми, врагу противляемся, не боящеся того коварства, ни ловительства: яко бо гордый упразднися, и попран бысть на Древе силою распятого Христа![2]
Когда Иван Алтынов вошёл следом за Агриппиной в апартаменты, которые он снял для своей невесты, Зина тут же вскочила с диванчика, на котором сидела — бросилась ему навстречу. Сквозь неплотно сдвинутые шторы на окнах, выходивших в сад, пробивалось утреннее солнце. И в его лучах девушка в своём лёгком белом платье походила на вспорхнувшую с земли, растревоженную птицу.
— Ванечка, ну, наконец-то! Я вся извелась, пока мы тебя дожидались! Нет ли новостей о папеньке?
На руках у Ивана по-прежнему были перчатки, и Зина вместо приветствия легонько коснулась волос у него на затылке, для чего ей пришлось приподняться на цыпочки. И тут же заслужила неодобрительный взгляд своей маменьки. Аглая Сергеевна расположилась в том самом кресле, которое в понедельник занимал Валерьян, и произнесла, не вставая:
— Не забывай, Зинаида: Иван Алтынов пока только жених тебе — не муж!
И тут же забила крыльями уже обычная белая птица: турман Горыныч начал гоношиться в своей клетке. Будто почувствовал, что Иван принёс его любимого зерна, и хотел поскорее его заполучить.
— Я, увы, так и не сумел пока отыскать отца Александра, — сказал Иванушка; и это было правдой.
Аглая же Тихомирова явно собиралась ещё что-то спросить. Однако купеческий сын так посмотрел на будущую тещу, что у той, похоже, прежние слова застряли в горле.
— Что? — быстро спросила она — уже совсем другим тоном: лишенным и намека на высокомерие. — Ещё на кого-то волки напали?..
— Напали. — Вместо Ивана дочери ответила Агриппина Федотова. — И сейчас по Миллионной не меньше десятка волков дефилирует. Идём! Иван Митрофанович снял для тебе номер через коридор от нашего. Тебе, я думаю, придётся здесь подзадержаться. А оттуда ты и на улицу сможешь выглянуть: посмотреть, какое зверье там бегает.
С этими словами Агриппина Ивановна крепко взяла дочь за руку. Та попыталась было что-то ещё сказать Зине, но мать потянула её за собой — вывела из апартаментов. И сама же закрыла за ними дверь.
— Задвиньте щеколду! — крикнула она. — Неровен час…
Агриппина не стала уточнять, что может приключиться — и так всё было понятно. Иванушка тотчас запер дверь и повернулся к своей невесте, которая с заметным облегчением перевела дух.
— Мы с бабушкой условились потихоньку, — сказала она, — что, как только ты придешь, то сразу отселишь маменьку в другое помещение. Мне столько тебе нужно рассказать! Но при ней я говорить не смогла бы. Да, и как там Рыжий? Вернулся домой?
У Ивана при этом её вопросе снова заныла ушибленная спина, про которую он почти забыл, уходя от недавней погони.
— Не вернулся ещё. — Купеческий сын вздохнул и шагнул к клетке: покормить Горыныча — хоть на минуту отвлечься от мрачных мыслей. — И я понятия не имею, где он сейчас. — Иванушка не удержал нового вздоха, но потом продолжил нарочито легким тоном: — Но, я надеюсь, Рыжий не пропадет. И ты ведь хотела мне о чём-то рассказать, Зинуша. Да и мне нужно многое тебе сообщить.
Кот слышал, как отец Александр произносит за дверью какие-то ещё молитвы — слова которых Рыжему и наполовину понятны не были. Однако то, что Зинин папенька не замолчал, Эрика чудесным образом успокоило. Раз чернобородый священник продолжал говорить и, паче того, молиться, то, стало быть, он не обратился в наводящего ужас полузверя-получеловека. Совладал-таки с той силой, что пыталась на него воздействовать. Хоть и обошлось ему это дорого: даже здесь, снаружи, Рыжий ощущал запах горелой плоти.
Из-за этого-то запаха возвращаться в храмовый притвор Эрик и не решился. Страшно было: а ну, как Зинин папенька не вытерпит боли и выпустит серебряный крест? Что случится тогда? А ещё — кот ощущал, как от его собственной шерсти исходит впитавшийся в неё душок волчьей воды: вязкий, омерзительный. Рыжий опасался, как бы его не стошнило ватрушкой и лягухами, если он снова окажется подле его источника.
Возможно, следовало опрокинуть чёртово ведро — выплеснуть из него на пол всю воду со звериным запахом. Однако Эрик сразу понял: отец Александр уже пил её многократно. И, к тому же, коту страшно не хотелось мочить лапы в этой воде. В ней таилось нечто настолько недоброе, что в мысленном лексиконе кота не находилось подходящего слова, способного дать этому определение.
Кот пару раз протяжно мяукнул, рассчитывая, что Зинин папенька хоть ненадолго выглянет наружу — покажет, что с ним всё порядке. В смысле: что он остался человеком. Однако отец Александр к пролому в двери не подходил. И Эрик, покрутившись ещё недолгое времени возле просевшей паперти, развернулся и уныло потрусил к воротам погоста. Просто не знал, куда ещё ему направиться.
Он был готов к тому, что снаружи, за аркой ворот, его караулит ведьма в зеркальном панцире. И приготовился уже искать в ограде лазейки, которые позволят выбраться с погоста иным путём. Но — Рыжий ошибся: та дьяволица его не поджидала. Проход под арк