Иван же Алтынов глядел вперёд — как раз на Рыжего. И вёл он коня прямиком к ели, на которой котофей притулился.
Когда Басурман давеча остановился, и на высоченном дереве Иван разглядел своего кота, то едва поверил собственным глазам. Эрик нашёл себе укрытие чуть ли не на той же ветке, на какой позавчера восседал он сам. И решение, что делать дальше, купеческий сын принял не думая, по некому наитью. Он развернул аргамака и поскакал не к дереву, на котором сидел котофей, только что сумевший предупредить их с Зиной о волчьей засаде. Иванушка выбрал направление, которое находилось примерно под прямым углом к тропе, что должна была вывести к охотничьему дому. Рассчитывал, что волкулаки ринутся за ним. И не ошибся.
И вот теперь, совершив по лесу круг, Иван Алтынов направлял Басурмана к змеиной ели — молясь, чтобы никакая новая гадюка на дереве не объявилась и не куснула Рыжего. Как и рассчитывал купеческий сын, оборотням с их неровной побежкой оказалось не под силу быстро нагнать аргамака. Иван выиграл немного времени и, главное, сбил преследователей с толку.
— Рыжий! — заорал он так, что у самого зазвенело в ушах, и придержал Басурмана прямо под елью. — Прыгай!..
И котофей не сплоховал. Долю секунды он примеривался, а потом, крутанув пушистым хвостом, соскочил вниз с не очень-то низкой ветки, на которой он сидел. На миг Иванушке показалось: Эрик промахнулся в своём прыжке. И сейчас свалится Басурману под ноги. Но Рыжий приземлился точнехонько на шею аргамака, по направлению движения: головой — вперёд, хвостом — к хозяину. И вцепился всеми четырьмя лапами в гриву Басурмана.
Гнедой жеребец всхрапнул: как видно, Эрик поцарапал его своими коготками. Но Иван тут же отпустил поводья, и аргамак снова понесся вскачь — пробежав по тому самому месту, где недавно лежал дворецкий-волкулак, убитый змеиным замком.
Купеческий сын бросил короткий, экономный взгляд через плечо. Коричневые твари их нагоняли, хоть на месте гибели своего собрата, как и надеялся Иван, приостановились на секундочку. То ли учуяли исходивший от земли запах, то ли уловили какие-то флюиды. Но теперь морды их обоих были так близко, что сын купца первой гильдии сумел разглядеть поразительные, совершенно человеческие глаза этих существ: с серо-голубой радужкой, с хорошо различимой склерой. Как видно, ликантропия не меняла органы зрения оборотней. И сейчас во взгляде этих двоих читался яростный, злобный, по-человечески неистовый азарт: жажда убивать. А у Иванушки имелся всего один серебряный заряд в пистолете. Да и не рискнул бы он стрелять на полном скаку. Почти наверняка промазал бы.
— Шибче, Басурман, шибче! — закричала Зина.
Она тоже посмотрела назад — увидела настигавших их преследователей.
Но гнедому жеребцу и не требовались понукания: он летел так, что грива его трепыхалась, будто чёрный парус Тесея. А пушистый хвост Рыжего напоминал язык пламени на ветру.
Между тем деревья начали редеть: тропа выводила к небольшой поляне в лесу, где должен был находиться дом, купленный когда-то Кузьмой Алтыновым. И точно: из-за деревьев виднелись уже бревенчатые стены одноэтажного строения, тёмные от времени, и новая железная крыша с белой печной трубой.
А рядом с домом, возле крыльца, стояла женщина, при виде которой Иван удивился куда больше, чем тогда, когда увидел Эрика посреди Духова леса. Татьяна Дмитриевна Алтынова, его пропавшая матушка — она была тут, собственной персоной. И в руках держала зеркально блестевший серебряный ножик из столового прибора: скруглённым кончиком вверх.
Если бы не обстоятельства, Иванушка рассмеялся бы — настолько неубедительным выглядело это оружие. Однако маменьке его не пришлось пускать в ход столовое серебро.
И сам Иван, и Эрик — они оба одновременно оглянулись через правое плечо. Как раз вовремя, что увидеть поразительный манёвр, совершённый оборотнями. Вот только что — коричневые ракалии мчались, выбрасывая вбок чересчур длинные лапы, и были уже в паре аршин от Басурмана. Однако возле невысокой дощатой ограды охотничьего дома им будто отдали какую-то безмолвную команду. Правый волк произвёл резкий разворот вправо, левый — влево. И они, обежав ограду по широкой дуге, замедлили бег лишь на дальних от дома краях лесной опушки.
А Басурман повторил прыжок, совершенный им недавно возле доходного дома: не сбавляя хода, перемахнул через деревянный забор. Татьяна Дмитриевна ахнула и подалась к крыльцу: испугалась, как видно, что аргамак собьет её с ног. Но Иванушка уже натягивал поводья, останавливая гнедого жеребца.
Глава 19. Нашёл!
30 августа (11 сентября) 1872 года. Среда
Иван увидел, как его маменька опустила серебряный нож, а затем услышал, как она пробормотала себе под нос: «Агриппина не ошиблась: эти сюда не полезут…» А Басурман замедлил бег, перешёл на шаг и около самого крыльца загарцевал на месте: слишком разгорячился, чтобы замереть без движения сразу. И купеческий сын бросил уздечку, а затем сгреб в охапку Рыжего, который тоже никак не мог прийти себя: продолжал цепляться когтями за конскую гриву. Так что она поволоклась за его лапами, когда Иван прижал котофея к себе. Лишь пару секунд спустя Эрик расслабился — втянул коготки; но чёрные пряди конского волоса ещё какое-то время стояли дыбом.
— Молодец, малыш! Ты просто золото! — Иван принялся почесывать кота за ушами и под подбородком — как тот любил. — Но как же тебя угораздило забрести в лес?
— И что же с тобой происходило в эти два дня? — спросила из-за спины Иванушки Зина.
Эрик вытянул шею — явно попытался посмотреть на девушку. А потом мяукнул так протяжно и хрипло, словно говорил: «Если бы я рассказал вам всё, вы, люди, умом тронулись бы!..» После чего вывернулся из рук хозяина и соскочил наземь.
— Рыжий, ты куда собрался? — испугалась Зина.
Но котофей уже метнулся к той части изгороди, что была обращена к одной из двух опушек, на которых укрылись волкулаки. Приподнявшись на задние лапы и упершись передними в забор, Эрик припал к щели между досками — с полминуты оглядывал всё снаружи. А потом перебежал на другую половину маленькой усадьбы, примыкавшей к охотничьему дому. И там пробыл уже чуть дольше: смотрел, нервно отмахивая пушистым хвостом, туда, где затаился под деревьями второй коричневый волкулак.
Но непосредственной опасности от этих тварей пока что не исходило. И котофей, удостоверившись в этом, развернулся и устало потрусил к Ивану и его невесте, которые успели спешиться. Татьяна Дмитриевна уже снова сошла с крыльца — шагнула навстречу гостям. Но кот на неё даже не посмотрел — словно её не было вовсе. И запрыгнул на руки к Зине, наклонившейся к нему.
— Здравствуйте, маменька! — проговорил Иван, придерживая под уздцы своего аргамака. — Вот уж кого не ожидал здесь повстречать! Мы уж думали: вы отправились в Москву. Или, к примеру, и в Париж. А вы, оказывается, обосновались в двух шагах от Живогорска.
— Понимаю твой сарказм, дорогой сын. — Татьяна Дмитриевна вздохнула; и, как показалось Иванушке — непритворно. — Проходите все в дом! Нам есть, что обсудить.
Павел Антонович Парнасов никак не ожидал, что его поход в близлежащую аптеку затянется чуть ли не два часа. Доктор вышел из дому в начале одиннадцатого утра — вскоре после того, как сынок Стеши-кухарки, Парамоша, углядел во дворе хозяйского белого турмана Горыныча. Тот сидел на приполке голубятни, так что мальчик, подставив лесенку, очень быстро к птице подобрался. И обнаружил привязанную к птичьей лапе записку, адресованную Лукьяну Андреевичу Сивцову.
Всё это Парнасову рассказал сам алтыновский старший приказчик. И показала эпистолу, в которой имелся пассаж, касавшийся самого доктора: просьба захватить побольше нитрата серебра, когда Павел Антонович отправится выполнять поручение господина Алтынова. И, поскольку порошка ляписа у Парнасова нашёлся всего один пузырек, доктор и решил для пополнения запаса наведаться в аптеку.
Ближайшая к алтыновкому дому располагалась всего в полутора кварталах: в Пряничном переулке, что пересекался с Губернской улицей. Место было прекрасно знакомо доктору: когда-то он много лет прожил в Живогорске. И, когда Лукьян Андреевич предложил выделить Парнасову провожатого — садовника Алексея, — доктор отказался. Да, письмо Ивана Алтынова, присланное голубиной почтой, встревожило Павла Антоновича. Однако здесь, на окраине уездного города, царили тишина и покой. Лишь лёгкий ветерок гонял по дощатым тротуарам опадающие листья. Глупо было брать сопровождающего, собираясь пройти по пустынной улице какую-то сотню саженей.
Да и в самом деле: до одноэтажного кирпичного дома, где аптека располагалась, Парнасов дошел быстро и без всяких препон.
Над дверью прозвенел колокольчик, когда доктор вошёл внутрь. Перед стеклянным прилавком, источавшим запах камфары, валерьяны и йода, уже стоял один покупатель: облаченный в черную пиджачную пару молодой человек лет двадцати пяти, русоволосый, сухопарый. На звон колокольчика он обернулся, и Парнасов прочёл в его карих глазах нечто, смахивавшее на узнавание. Хотя сам доктор был уверен, что никогда этого господина не встречал. Павел Антонович слегка склонил голову в поклоне, и молодой человек поклонился в ответ.
Тут из подсобки появился аптекарь, державший в руках небольшую бутыль с притертой пробкой, внутри который виднелись овальные бело-матовые гранулы.
— Вот, господин Свистунов, — проговорил он, протягивая стеклянный сосуд посетителю. — Каустическая сода, как вы и просили. Но будьте крайне осторожны, когда станете выводить ею пятна!
Аптекарь передал бутыль с опасным содержимым молодому покупателю, получил с него плату, а затем перевёл взгляд на Парнасова:
— Слушаю вас, сударь! Вам угодно что-то приобрести?
— Мне нужен порошок ляписа — нитрат серебра. Сколько у вас найдётся в наличии?
При этом вопросе в лице аптекаря что-то дрогнуло: как будто судорога пробежала по нему. А вот господин Свистунов, повернувшись к доктору, поглядел на него цепко, с неприкрытым интересом.