— А, ну да! — Князь осклабился. — Не было ни гроша, да вдруг — алтын! И ты намекал, что твоего благодетеля облыжно обвинили в причастности к глебовскому делу[6]. Так что и тебя могли замести. А здесь, в окрестностях Живогорска, никто тебя искать не стал бы. Но сколько времени прошло, как ты сбежал из Первопрестольного града? Четыре года? Больше? Тебя никто и не опознает: лицом ты наверняка переменился. И ты можешь взять себе иное прозвание! Разве тебе обязательно говорить всем, что ты — Алексей Востриков?
Даже Иванушке было понятно: князь не примет в расчет никаких возражений своего незаконного внука. Но главное — при взгляде на молодого управляющего купеческий сын уразумел: и сам Алексей не сможет отказаться от предложения Михайлы Дмитриевича, чем бы оно ни обернулось. Хочется ему снова попасть в Москву, да ещё как!
— В Немецкой слободе, — продолжал тем временем князь, — живет один старый саксонец. Аптеку там держит. Но за глаза о нём все говорят: он алхимик и оккультист. Это значит…
— Я знаю, — тотчас сказал Алеша, — это значит, что он сведущ в тайных знаниях.
— Точно! — Князь кивнул и расплылся в улыбке, напоминавшей волчий оскал. — Я с нарочным послал ему бумаги, которые ты унаследовал. Сам он их расшифровать не сумел, но сказал: в книгах, что у него имеются, может найтись ключ к этому шифру. Вот только заняться его поисками он не может: зрение ослабело. Однако, сдаётся мне, такая задача будет по силам тому, кого он примет к себе в обучение. Я приготовил тебе рекомендательное письмо к нему.
И с этими словами князь протянул юноше квадратный конверт, на котором уже красовалась тёмно-красная сургучная печать с гербом Гагариных. Как видно, Михайло Дмитриевич ни минуты не сомневался, что внук примет его предложение. Но Алеша долю секунды всё-таки поколебался, прежде чем протянул руку, взял у своего деда конверт и опустил в карман камзола.
— Карета тебя уже ждёт: поедешь в Москву так, будто ты и вправду — княжич! — И Михайло Дмитриевич взмахом руки показал юноше: ступай прочь!
Сердечно попрощаться с внуком ему и в голову не пришло. Да и сколько у него их было — таких бастардов: и детей, и внуков?
И Алёша в самом деле сделал несколько шагов к дверям горницы. Но в шаге от порога вдруг остановился — повернулся к Михайле Дмитриевичу.
— Да, совсем забыл вам сказать! — Юноша даже по лбу себя хлопнул, сетуя на свою забывчивость; Иванушка сразу понял: для своего деда он приготовил пилюлю. — Я ведь тоже встречался со своей бабкой Настасьей: она приезжала ко мне сюда, пока вы отсутствовали. И она, между прочим, рассказала мне, как закончила свою жизнь её сестра Елена. И чего она пожелала всем вашим потомкам. А, стало быть, и мне тоже.
У князя лицо сделалось белым, как ножка гриба-боровика. И он уставился на внука с таким выражением, будто ожидал: тот сию минуту, на его глазах, перекинется в волкулака. А княжеский внук с невозмутимым выражением продолжил говорить:
— Однако у моей бабки Настасьи имеются особые дарования, о которых вы, я полагаю, ничего не знали. Так что она меня успокоила — сказала: наш с нею общий дар лишит проклятие её сестры силы. На меня и моих потомков оно не подействует.
Даже Иван услышал вздох облегчения, который испустил Михайло Дмитриевич. Но его внук свою речь ещё не завершил:
— А ещё бабка меня предупредила: в её роду, начиная с неё самой, будут рождаться дети с колдовским даром. Только передаваться он будет через поколение: от бабок и дедов станет переходить к внукам. Так что у меня к вам, княже, будет сугубая просьба: держите сие в памяти!
Михайло Дмитриевич открыл было рот — явно собрался что-то сказать. Но — так и закрыл его, не произнеся ни слова. Лишь кинул взгляд в окно. Иван понял, что на солнце прямо сейчас набежала туча: даже смутной своей тени он больше не видел на полу перед собой. И вдали отчётливо погромыхивало: приближалась гроза.
Алексей ещё постоял около двери — словно ждал: не надумает ли его дед хоть что-то выговорить? А потом чуть улыбнулся — как будто даже примирительно:
— Ну, а совет ваш я приму к сведению! Как вы там сказали: не было ни гроша, да вдруг алтын? Что же, вот я и возьму себе новое прозвание: будут впредь именовать себя Алтыновым. И все потомки мои станут прозываться так же.
Юноша отдал короткий поклон, распахнул дверь и вышел из горницы, где князь Гагарин так и остался в безмолвии сидеть за столом.
Иванушка с силой втянул в себя воздух, как если бы вынырнул из-под воды. Правый локоть у него адски болел, Зина и доктор что-то встревожено спрашивали, но купеческого сына сейчас лишь одно занимало: он вновь видел перед собой поврежденный ураганом Духовской погост, а не княжий терем в Казанском. А правая его рука, хоть и в кровь изодранная, по-прежнему сжимала чугунный прут.
— Ванечка, Ванечка! — Зина схватила его за плечо. — Если ты можешь — поспеши! Николай Павлович… в смысле — волкулак… как-то очень уж беспокоен! Ты ведь уже дал ему задание, и что будет, если выполнить его он не сможет?
Иванушка ничего ей не ответил: прижался лицом к просвету меду дверью и косяком. И всё своё внимание сосредоточил на острие чугунной пики, с которого осыпались уже все кристаллы нитрата серебра. Напрягая силы, купеческий сын снова попробовал толкнул этой железякой древесный ствол. И — опять без всякого успеха. Чугунный наконечник только выбивал труху из сухой коры.
А затем кое-что произошло.
«Не глупи… — будто издали услышал Иван голос деда; а потом уже другой голос — молодой и бодрый — произнёс: — Колдовской дар передаётся через поколение!»
Купеческий сын подумал сперва: то отдаются у него в ушах слова Алексея Вострикова, решившего взять себе прозвание Алтынов. А потом до Иванушки дошло: слова эти мысленно выговорил он сам!
Он вспомнил, как некоторое время назад его дед Кузьма Петрович устроил левитацию Эрику Рыжему: удерживал котофея в воздухе, чтобы тот с размаху не врезался в дерево. Воссоздал в голове нынешнюю картину: как дедуля всего лишь повёл рукой — после чего полтора десятка волкулаков повисли на ветках, будто рождественские игрушки. И — купеческий сын совсем немного подтолкнул чугунное орудие вперёд. Не рукой; из руки Ивана Алтынова импровизированная пика вырвалась, будто змея в броске.
А в следующий миг тяжеленное дерево, перегораживавшее вход в погребальницу, откатилось далеко в сторону — вместе с прутом из кладбищенской ограды, который глубоко вонзился в него сбоку.
Глава 25. Тетрадь Марии Добротиной
30 августа (11 сентября) 1872 года. Среда
1720-е годы
«Всё-таки хорошо, что Парнасов за мной увязался! — мысленно усмехнулся Иван. — Будто предощутил эскулап, что его услуги сегодня потребуются».
Павел же Антонович накладывал тем временем бинтовую повязку на ободранную правую руку Иванушки. Действовал он быстро и ловко, но купеческий сын всё равно был как на иголках: чёрный с проседью волк метался, всё время норовил выскочить за порог склепа, и от нетерпения даже тихонько поскуливал. То есть, пока что выказывал полный энтузиазм и готовность услужить. Вот только — неясно было, сколько времени его услужливость продлится.
Ни доктор, ни Зина явно не уразумели, каким образом Иван освободил выход из погребальницы. Оба они наверняка считали, что ему удалось отодвинуть дерево при помощи чугунного прута. Да и что ещё они могли бы подумать?
Теперь этот прут лежал у ног Ивана, и волкулак больше от чугунного орудия не шарахался: все кристаллы ляписа осыпались с наконечника чёрной пики. А у доктора осталось так мало этого вещества в запасе, что купеческий сын решил: нужно приберечь толику его на самый крайний случай.
— Я мог бы втереть рукой весь нитрат серебра, какой есть, в самое остриё этой пики, — предложил доктор, вытаскивая из саквояжа защитные каучуковые перчатки. — Мне хватило бы того, что осталось.
Но Иван сказал, что делать этого не нужно. У Зины имелся пистолет с серебряной пулей. Да и у него самого, как оказалось, тоже кое-что имелось. Только вот Иванушка и самому себе не мог бы сказать: радовал его этот нежданный дедулин подарок или до чертиков пугал? Он избегал смотреть на свою невесту и на доктора, опасаясь, что взгляд выдаст его: они догадаются, какое смятение он ощущает. И делал вид, что глядит на чёрного волкулака, который крутился возле прикрытой Иваном двери, явно спеша попасть наружу. «Я скажу обо всём Зине, — решил Иванушка. — Уж она-то должна меня понять!.. Но сперва нам нужно отыскать её папеньку».
И, как только Павел Антонович закончил делать ему перевязку, купеческий сын торопливо опустил рукав рубашки, натянул сюртук и обратился к своим спутникам:
— Выходим! — А затем преспокойно потрепал волкулака по холке: — Веди нас, дружище!
Он подхватил с полу чугунный прут и сумку, где лежал револьвер; Парнасов быстро застегнул свой саквояж и взял его под мышку; Зина снова взяла в руки пистолет господина Полугарского, заряженный серебряный пулей. И, едва Иван распахнул дверь погребальницы, сам господин Полугарский — перемещавшийся теперь на четырёх лапах — выскочил наружу. А за ним поспешили и те, кто ходил на двух ногах.
Татьяна Дмитриевна Алтынова знала, что нужно поторопиться с изучением обнаруженной в епитрахили тетради. Так что теперь сосредоточенно прочитывала — листок за листком — записки Марии Добротиной. И время от времени издавала такие громкие изумленные возгласы, что Эрик, дремавший с нею рядом на кухне охотничьего дома, вскидывал остроухую башку и бросал на женщину изумленные взгляды. Но, впрочем, тут же снова погружался в дремоту. Рыжий зверь явно слишком сильно вымотался за последние дни, чтобы обращать внимание на нервическую экзальтацию матушки своего хозяина.
«Долгое время я не могла взять в толк, каким образом Ангел сумел выжить после того как прыгнул в колодец, — читала Татьяна Алтынова витиевато выписанные сроки. — Однако ясно было: он смог не только обвести вокруг пальца княжью челядь и сбежать из села, но и воротиться обратно. Ему потребно было беспременно оказаться в наших краях! Ибо Ангел этот каким-то образом проведал: используя воду из колодца близ Казанского, можно и не убивать волков, чтобы поддерживать в себе неувядающую молодость. Да, волки ему, как и прежде, требовались. Но только ненастоящие, а оборотни-волкулаки.