а того «черного» не видел — это я уже понял. А что насчёт Парамоши? Он мог разглядеть лицо того, кто его держал?
Мальчик зажмурился — явно пытаясь восстановить в памяти все детали случившегося. Потом проговорил — медленно, раздумчиво:
— Сдаётся мне, он с тем чернецом даже глазами встретился. Потому как у Парамоши во взгляде что-то такое промелькнуло… Он удивился… Нет, не так: он как будто узнал того, кто его держал!
Сивцов при Никитиных словах стукнул кулаком по дверной притолоке: явно понял, к чему были все эти вопросы. Да и Алексей обо всём догадался, произнес отчаянно и зло:
— Не вернёт он теперь Парамошку — даже ежели мы ему ту штуку отдадим. Парамошка физиономию его видел, да ещё и опознал его!
Иван откинулся на спинку стула, принялся изо всех сил тереть лоб. Случившееся представлялось катастрофой, которую невозможно было ни предвидеть, ни преодолеть.
И тут снова подал голос Никита:
— Да вы же меня не дослушаете никак! Я знаю, куда он Парамошку потащил!
— Что? Что ты говоришь? — воскликнули они все на разные голоса, а Иван ещё и ухватил мальчика за рукав полотняной рубахи.
— Ну, как — знаю? — чуть смутился Никита. — Не точно, конечно. Я ведь хоть и отстал тогда от чернеца, но всё равно продолжал бежать к Духову лесу — понял, что он туда направляется.
— Духов лес велик! — покачал головой Лукьян Андреевич.
Но мальчик, не слушая его, продолжил говорить:
— Этот, чёрный, в лес углубился мигом — будто в воду нырнул. И я бы ни за что за ним не проследил. Но лес в низину спускается, а Живогорск — он на холмах стоит. На Живых горах. Вот я и разглядел сверху: примерно в версте от меня над лесом взмыл серый голубь. Тот самый, что у Парамоши за пазухой был! Может, брат его сам выпустил. А, может, его тот заставил — заметил птицу. Только я видел, откуда ваш турман взлетел. — Голос мальчика зазвенел торжеством, когда он поглядел на Ивана. — В той стороне дорога через болота пролегает — по ней теперь и не ходит почти никто. И ведёт она к одному только Княжьему урочищу!
— К Старому селу! — ахнул Алексей.
Он, как и все в Живогорске, был о том месте наслышан.
Глава 3. Княжье урочище
28 августа (9 сентября) 1872 года. Понедельник
Дорога поначалу шла через густой сосновый лес, источавший умопомрачительно сильные ароматы хвои, ежевики и слегка присушенных солнцем грибов. Чирикали в кронах деревьев какие-то птахи, тоненько пищали комары, которых Иванушка и его спутники поминутно сгоняли с лица и с рук. Всё было мирно и обыденно — почти благостно. И саму возможность ужасающих происшествий, которые приключились в Духовом лесу, хотелось поставить под сомнение. Но позволить себе сделать это Иван Алтынов никак не мог.
В путь они отправились верхом: проехать по лесным буеракам ни одна коляска не смогла бы. Сам Иван ехал на гнедом трехлетнем жеребце ахалтекинской породы, которого отец подарил ему ещё в прошлом году. Изначальное имя гнедка сейчас никто и не вспоминал: алтыновские конюхи дали ему прозвание Басурман. Жеребчик мало того, что позволял ездить на себя только Иванушке — остальных просто сбрасывал, поднимаясь на дыбы. Так он ещё и норовил куснуть любого незнакомого ему субъекта, если таковой решался подойти к нему на конюшне. И, если у Алтыновых появлялись новые конюхи, гнедка они боялись пуще огня.
«Развел ты вокруг себя бандитов! — ворчал когда-то Митрофан Кузьмич. — Кот — разбойник настоящий. Горыныч твой — не лучше. А теперь ещё и Басурман!.. Не иначе: ты сам воздействуешь так на своих любимчиков».
А сейчас, проезжая по лесу, Иван думал: всё бы он отдал, чтобы снова услышать батюшкино ворчание!
В Духов лес они отправились втроём: сам купеческий сын, Алексей и Никита. Мальчика они брать с собой не хотели, да тот привёл резонный довод: он один видел, откуда взмыл в небо серый московский турман. И, стало быть, только он мог привести к тому месту, откуда им следовало начинать поиски. А Лукьян Андреевич, хоть и порывался с ними поехать, вынужден был признать: кому-то следует остаться в городе — для подстраховки. Иван сказал ему: если к десяти часам вечера они не вернутся, нужно идти к исправнику Огурцову. Хоть и слабо верил, что полиция сможет им в этом деле помочь. Ведь неспроста же тот чернец даже не стал требовать, чтобы уездных стражей порядка не ставили в известность о похищении Парамоши. Как видно, знал: толку от этого всё равно не будет.
Но зато перед самым отъездом Иванушка отправил в алтыновский доходный дом нарочного: мальчишку-разносчика из лавки на Губернской улице. Написал записку Зине, прося передать с посыльным пистолет господина Полугарского и особые боеприпасы к нему. Соврал, что оружие ему требуется просто на всякий случай. Опасался, что Зине, чего доброго, взбредет в голову самой принять участие в их вылазке, если она о ней узнает.
А теперь Иван возлагал основные свои надежды именно на подарок Николая Павловича Полугарского. Тем более что его серебряные пули уже доказали свою действенность. И жалел только, что не догадался запастись в дорогу топором. Змей-то в Духовом лесу было — пруд пруди! Ничего не стоило бы зарубить парочку — сделать топор змеиным: создать дополнительное оружие для себя.
Впрочем, если бы план, придуманный Иваном, сработал, им вполне должно было хватить пистолета. Да и не собирался купеческий сын приближаться на расстояние удара топором к обитателям Княжьего урочища. Ими еще прежде, до появления волкулаков, в Живогорске детей пугали.
(До появления ли?.. Не они ли изначально и вершили бесчинства?..)
Хотя, кем бы ни являлись прежние обитатели Старого села, сейчас оно, по официальным сведениям, пустовало. С первых лет нынешнего, девятнадцатого века в селе этом никто не жил. По крайней мере, так принято было считать.
— Вот, вот оно — то место! — громким шёпотом произнёс Никитка, отрывая Ивана от его мыслей. — Уверен: голубь отсюда взлетел.
Всю дорогу они ехали молча, только по сторонам озирались — неизвестно было, кто и откуда может за ними наблюдать.
Они остановили лошадей. Наполовину заросшая тропа, которую и дорогой-то язык не поворачивался назвать, вывела их к некому лесному пограничью. Сосновая, светлая часть леса смыкалась тут с другой, сумрачной: состоявшей из высоченных елей, кое-где разбавленных белыми колоннами старых берёз, листва на которых уже начинала желтеть. И на темно-зеленом моховом ковре, что простирался под елями, отчётливо были заметны глубокие вмятины мужских следов. Сынок Алексея явно не ошибся: похититель со своей ношей потоптался здесь. И, свернув с тропы, углубился в ельник.
Трое путников спешились, и на всякий случай Иван повторил ещё раз все детали своего плана. Главное было: действовать слаженно. Купеческий сын вытащил из седельной сумы заряженный пистолет, намереваясь дальше нести его в руке. И сунул в карман сюртука замшевый мешочек с серебряными зарядами; он металлически звякнул о дверной замок, так и оставшийся там лежать. От оружия господина Полугарского зависел теперь успех всего их предприятия, равно как и жизни его участников. А ещё — успех зависел от того, скольких волкулаков они могут повстречать здесь. Если троих, и один окажется без лапы — это давало Ивану и его спутникам шансы вызволить Парамошу и уйти отсюда живыми. Но вот если — больше…
Но купеческий сын быстро встряхнул головой: не следовало сейчас углубляться в обдумывание альтернативных возможностей. Бессмысленно, да и опасно: даже мысли в Духовом лесу могли обретать силу. Так что, ведя лошадей в поводу, они трое тоже сошли с тропы и двинулись по следу чернеца. Тот, хоть дорогу и покинул, не слишком сильно отклонялся от первоначального направления. Похоже было: он собирается выйти именно к Старому селу, но не напрямую, а окольным путём. Бог весть, почему.
Сам Иван никогда в том месте не бывал. В детстве нянюшка Мавруша ему строго-настрого это запрещала. А потом интерес как-то пропал: перестал Иванушка верить в сказки. Но сейчас, хочешь — не хочешь, а вспоминались ему все те истории о Княжьем урочище, которыми в детстве потчевала его Мавра Игнатьевна.
Началось всё, если верить нянюшкиным рассказам, ещё в ту пору, когда в Духовом лесу процветало немаленькое поселение, известное ещё со времён царя Иоанна Васильевича, что прозывался Грозным. Потому-то, вероятно, и возникло такое название: Старое село. Оно, конечно, было просторечным; по документам село именовалось Казанским — в честь храма Казанской иконы Божией матери, который здесь выстроили.
Впрочем, устрашающие события стали происходить в Старом селе не при Иване Грозном — существенно позже: в последние годы царствования императора Петра Великого. Целая череда странных смертей и недугов поразила тех, кто в селе проживал или хотя бы его посещал.
А началось тогда всё с того, что умерли две паломницы — нестарые еще женщины: обеим и пятидесяти не сравнялось. Они приходили из Живогорска в сельский храм: поклониться Казанской иконе — чудотворной, как считалось. С паломничества они вернулись уже нездоровыми: обе — исхудавшие, сгорбленные, будто постаревшие разом на двадцать лет каждая. И уже в городе они слегли в один день, а потом — в один день и преставились. Недели не прошло после их возвращения. А те бабы, что готовили их тела к погребению, рассказывали потом всяческие ужасы. Будто бы руки и ноги у покойниц оказались обгрызены каким-то зверьем до самых костей — мяса на них почти не осталось. Но при этом столь чудовищные раны не кровоточили и не гноились. Да и, вернувшись на собственных ногах в Живогорск, обе несчастные на боли не жаловались, к лекарям не обращались и никому о нападении зверей ничего не сообщали.
Но это оказалось еще что!
В Старом селе то у одного жителя, то у другого стала внезапно возникать и стремительно развиваться мышечная дистрофия — как назвали бы это эскулапы девятнадцатого века. Вот — вчера еще сельчанин был здоровенным детиной, кровь с молоком, а через пару дней от него оставались буквально кожа да кости. Причем сам несчастный даже не мог назвать момент, когда у него начиналось это стремительное похудание. Равно как и его родные. Женщины таким недугом почти не страдали, но одна сельчанка в самом начале странной эпидемии всё-таки слегка. И, как и давешние паломницы, очень скоро отправилась в лучший мир. Хотя её пользовала перед тем сельская знахарка — которая обнаружила, что у пациентки её тоже обглоданы кем-то руки и ноги. Эта целительница, судя по всему, и произнесла тогда первой слово «колдовство». Но спасти бедную бабу не сумела.